Рузанна МОВСЕСЯН: «Мне интересна странная логика»

Рузанна МОВСЕСЯН. Фото Е.МЕНЬШОВОЙВ “ЭС” № 14 мы начали серию бесед с режиссерами, работающими для детской аудитории. Рузанна Мовсесян после окончания МГУ (физический факультет, специальность – астрономия) поступила в Школу-студию МХАТ в режиссерскую мастерскую Камы Гинкаса. Ставила спектакли в МТЮЗе, “Сатириконе”, Театре имени Пушкина, Театре “Et Cetera”. Однако настоящий успех Рузанна обрела в Российском Академическом Молодежном Театре, выпустив “Лелю и Миньку” по М.М.Зощенко. В прошлом сезоне заметным событием оказался ее “Кролик Эдвард” по популярной книге современной американской писательницы Кейт ДиКамилло.

 

– Какие традиции российского или зарубежного театра для детей важны вам в работе?

– К сожалению, у меня нет возможности бывать на фестивалях за рубежом. С одной стороны, мне стыдно, что не хватает времени и сил на знакомство с чужим опытом. А с другой, осваивать чей-то опыт с целью обогатить свой и как-то использовать у меня никогда толком не получалось.

Вообще, я сомнительный детский режиссер, в отличие от Полины Стружковой, например, которая этому делу посвящает жизнь. Я для себя не ставила такой задачи – заниматься театром для детей. Наоборот, мой мастер Кама Гинкас всячески пытался это из меня выкорчевать. Он изначально с большим сомнением отнесся к моему поступлению, узнав, что я занималась детским театром, – а у меня был собственный детский театр “Летучий корабль”, где играли дети. Кама Миронович сомневался, нужно ли мне принципиально менять путь. Очень часто на протяжении учебы он возмущался, что у меня все получается такое ясное, светлое, чистое. Не знаю, почему так случалось, я совсем не ясный и не светлый человек, но на сцене часто выходит именно так. Гинкас с огромной иронией к этому относился и однажды дал специальное задание, чтобы поломать во мне то, что принято считать “детским”. Он попросил меня сделать этюд по “Предчувствию гражданской войны” Сальвадора Дали, впрямую объяснив, что выбрал мясо, зверство, кровь, грязь, ужас. Я задание выполнила, но этим этюдом его не убедила.

Детский репертуар для меня – вещь неочевидная. Я серьезно считаю, что театр – абсолютно не детское дело. Убеждена, что те материи, тот способ разговора, которыми театр оперирует, существуют абсолютно вне детского сознания. Дети в принципе не воспринимают самое интересное в театральном искусстве – вязь отношений, психологию. Большинство детей считывает только историю. Конечно, история в театре – великая вещь, необходимая, но недостаточная.

Меня передергивает, когда говорят: “детский спектакль”. Вот я поставила в минувшем сезоне “Кролика Эдварда” в РАМТе, но я не создавала детский спектакль, я делала историю про себя, мне очень понятен, близок этот герой, этот человек-кролик, который боится и не может позволить себя любить, и себе любить не разрешает. Абсолютно взрослая, мощная идея. Мы с артистами, когда разбирали текст, чуть не поубивали друг друга, такое было горячее обсуждение: мы пытались понять, как на эти темы разговаривать.

Я не стала бы утверждать, что мне дети интересны, что я обмираю, когда их вижу. Мне интересны собственные дети и мне интересно жить со взрослыми. Это довольно сладкая и глупая мысль, что дети – особый и светлый мир. До Руссо с его идеями никто детей всерьез не воспринимал. Мы сейчас часто заигрываем с ними; они уже сами, по-моему, стонут от того, какое особое значение приобрели в жизни человечества.

– Вы учитываете, что та или иная тема может быть для детей, а может быть не для детей?

– Я – нет. Мне везло, я не сталкивалась с ситуацией, когда приходится размышлять: можно ли это детям показывать или нет. По мне, эти законодательные ограничения (6+, 12+) – нелепые. Важнее делать ограничения не по наличию нецензурной лексики, а по теме спектакля. Понятно, что в РАМТе я не возьму материал с такой лексикой, я осознаю, какая там публика и какая тема у этого театра. Мне кажется, что ограничение спектакля “Леля и Минька” (6+) – неверное. Формально можно и 3+ поставить. Вопрос – о чем спектакль. Там же о том, как нас “вытаптывают” родители, но при этом мы их невозможно любим. Страшный конфликт, когда ты не можешь оторваться от семьи внутренне. Родители – главная боль в твоей жизни и главные твои убийцы по большому счету. Вот смысл: о чем там разговаривать с шестилетками?

Недаром все сейчас открещиваются от утренников, потому что это какое-то отдельное искусство, это уже не театр. Мы же не будем называть театром клоунов, которых сегодня приглашают на дни рождения. А настоящий театр не делится на взрослый и детский: что-то происходит между персонажами, и не важно, случается ли это между Раневской и Лопахиным или между Кроликом и девочкой Абилин. Мне интересна странная логика, но главное, чтобы на сцене что-то происходило.

– Как в таком случае нужно разговаривать с детьми?

– Как мы друг с другом разговариваем.

– Но родители часто ждут в детском театре музыки и фейерверков.

– Родители зачастую и от взрослого театра такого ждут. Мне кажется, эти вопросы возникают и не имеют быстрого ответа оттого, что нет детского театра как такового. Тогда театр должен разговаривать на языке ребенка, но это же очень примитивный язык.

– Есть же детская литература. Взрослые не будут ее читать.

– А мне кажется, будут. Взрослые же с удовольствием читают “Алису”, “Винни-Пуха”, “Муми-троллей”. Скажем так, эти книги доступны детям.

– Все серьезные разговоры в театре для детей должны быть направлены на некое воспитание, преподавание нового знания, или театр для детей – это чистая эстетика?

– Чистая эстетика возможна во взрос-лом театре, а в детском трудно ее представить. Уилсон для маленьких? У меня возникает аналогия с едой: дети ведь не едят оливки, анчоусы, то, от чего кайфуют взрослые. Нормальные дети, если это попробуют, морду скривят. А взрослые постепенно становятся изощренными во вкусах.

– Понятно, что нет специальных тем для детей, а есть ли темы-табу?

– Мне кажется, тоже нет. Когда мы разговариваем со своими детьми, разве у нас есть темы, которые нельзя поднимать? Ребенок спрашивает, и ты вынужден отвечать на его вопросы.

– Даже о сексе, смерти, насилии?

– Я не вижу причин, почему нельзя. Другое дело, что с детьми мы разговариваем аккуратнее, продумываем формулировки, поскольку у нас есть опыт и мы понимаем, что какие-то слова могут ранить. Правильный способ – разговаривать честно, я сейчас не только про театр, а про литературу, да и просто про жизнь. Мне кажется, “детская” пьеса, точнее, пьеса, которая может быть понята детьми и из которой дети могут извлечь свои смыслы, – это пьеса абсолютно на любую тему, но с очень внятными, не размытыми мотивировками героев. В этом плане, например, Достоевский совершенно недетский автор, потому что главное содержание его текстов – это как раз невероятная внутренняя сложность человека, мучительные поиски ясности в себе. Чехов, конечно, никак не для детей. А вот Шекспир – детский автор. Все его сложнейшие и наполненные огромными смыслами пьесы всегда сводятся к ясному сюжету, истории, которую можно, никак не греша против истины, спокойно рассказать хоть трехлетке. Понятны мотивы героев, есть внятный внешний сюжет, а не только внутренние поиски.

У меня в “Сатириконе” был спектакль “Дурочка”, совершенно детский спектакль, 3+. Лопе де Вега – тоже детский автор, на мой взгляд. Весь Лопе такой, ясный, внятный, открытый миру человек, и он перекликается с восприятием большинства детей. Бывают разные дети, но большинство настроено именно так.

Я не согласна с тем, что детские спектакли должны обязательно заканчиваться хорошо, что не может быть неоднозначного конца. Например, история Жанны д’Арк или Джордано Бруно – сюжеты совершенно детские, внятные, хоть и страшные, болезненные для восприятия. И дети могут найти множество параллелей с ситуациями собственной жизни, конечно, не такими кошмарными, но ведь все встают перед необходимостью выбора, все испытывают страх, многие сталкивались с предательством, у каждого есть собственные убеждения.

Беседовали Ольга ПЕРЕВЕЗЕНЦЕВА и Алексей ГОНЧАРЕНКО
Фото Е.МЕНЬШОВОЙ
«Экран и сцена»
№ 16 за 2016 год.