До театра Les Gemeaux, где в январе 2024 года прошло 10 показов спектакля Римаса Туминаса “Анна Каренина”, добираться полчаса на электричке от парижского Северного вокзала и потом еще полкилометра пешком. Русская речь в вагоне почти наверняка указывала на соотечественников, спешащих в этот театр, – и уж тем паче после спектакля, когда народ группками на платформе в ожидании поезда в Париж оживленно обсуждал увиденное.

Постановка, выпущенная Туминасом в январе 2023 года в израильском театре “Гешер”, – копродукция с Les Gemeaux. Спектакль, идущий на иврите с французскими титрами, мог бы с тем же успехом идти хоть на марсианском: он рассчитан на зрителя, у которого этот роман – часть ДНК, все его ключевые эпизоды записаны на подкорке, а его начальные фразы (“все счастливые семьи…” и “все смешалось…”) давно стали мемом. Поэтому в концепции режиссера роман сконцентрирован в нескольких знаменитых сценах, рассказан в танце, жесте, движении, практически пантомиме. Поэтому сущность персонажей сгущена до бурлеска, на грани карикатуры. Стива Облонский (Алон Фридман) комично уворачивается от разъяренной жены. Долли (Карин Серуя), рассказывая Анне об измене мужа, картинно падает “без чувств”, украдкой принимая позу поизящнее. Кити (Рони Эйнав) обустраивает быт в доме Левина (Мики Леон) после свадьбы: усадив млеющего мужа на ковер, пыхтя, враскоряку, как маленький ребенок, тащит тяжеленные горшки с фикусами откуда-то из-за сцены. Левин и его брат Сергей Иванович (Юваль Янай), споря о судьбах русских мужиков, пытаются укротить никак не гаснущую громадную люстру, висящую между авансценой и зрительным залом. Щелчком потушив ее, они на цыпочках удаляются, но проклятая лампа вспыхивает снова, превращая движения героев в мультяшные, прерывистые па: вперед-назад.

В уютную комедийную идиллию совершенно иной ритм, иной тип движения вносят Анна и Вронский (Ави Азулай) – скорость, стремительное вращение, кружение обезумевшего волчка. Едва познакомившись, они несутся в бешеном, гремящем вальсе с неотвязной, почти диссонансной мелодией (композитор Гедрюс Пускунигис), сметая все на своем пути – глупенькую девочку Кити, чопорную Долли, нелепого Каренина (Гиль Франк), водевильного Стиву, неуклюжего медведя Левина. Так же неистово вращает вокруг себя Вронский конское седло и упряжь в сцене скачек, под стереозвук копыт, выбивающих дробь, летящих по эллипсу зала – у нас за спиной, над головой, повсюду. Анна, срифмованная Толстым с несчастной красавицей Фру-Фру, жадно объедает принесенный ей Вронским букет, в развевающемся белом пеньюаре, на который она сменит свое черное бархатное бальное платье (весь спектакль решен в черно-белой гамме), летит в объятия любовника.

В этой стилистике шарады, текста, разыгранного как будто бы без слов (хотя слов, конечно, много, переложенных на чудесную мелодику иврита, ухо вылавливает “элохим”, последнее “господи” Анны), сценография сведена Адомасом Яцовскисом к минимуму: три вокзальные скамьи, кусок колоннады с высоким цоколем. Вокзалом все начинается: Анна, выйдя из поезда, делает загадочный жест, который потом неоднократно повторится, словно отворяет низкую калитку, отдергивает незримую завесу между настоящим и незнаемым и в то же время пытается отвести от себя судьбу. Здесь, на этом полустанке жизни и истории, происходят встречи и разлуки, скандалы и браки. Здесь венчаются Кити и Левин под громогласное церковное пение, здесь монохромное однообразие нарушается лишь однажды, красным бархатным театральным креслом, в которое Анна садится лицом к нам, с вызовом и беззащитным страданием открывая себя людскому суду, под звуки “Мадам Баттерфляй”.

И здесь же в хрестоматийном эпизоде семейства Левиных и Облонских с торжественными лицами варят варенье в тазиках, равнодушно, испуганно и брезгливо взирая на заехавшую к ним Анну. У ног Анны блестит, покачиваясь, яркая детская игрушка, юла. Волчок – емкий образ, определяющий само существование Анны: юла все время должна быть в кружении, иначе она просто завалится на бок, как погубленная Вронским Фру-Фру. Вокзалом же все и заканчивается – Анна идет, покачиваясь, словно по невидимому канату. Волчок замедляет бег. Анна внезапно резко откидывает голову вбок, и все меркнет.

Красота Анны, ее щедрое обаяние, ее ревность, ее страдание, ее откровенная чувственность, безумие ее любви, не ведающей законов, даже самая ее смерть – все это проявления избытка жизни и свободы, избытка, который не может найти себе иных форм в условиях тотального неравенства, в том числе неравенства эротического (Вронский по-прежнему принят в обществе, а прекраснодушный Левин, клеймя “падших женщин”, подсовывает юной невесте шокирующий дневник со своими похождениями). В этом слепящем, выкрученном Туминасом до максимума свете искренности Анны, ее неумения подыгрывать системе, неумения лгать и притворяться, откровенной пошлостью выглядит нейтралитет благополучных, высокомерных, упивающихся своей добродетелью, лицемерных. Пошлость ее и губит.

Загадка женственности Анны (воплощенной на сцене умопомрачительной 55-летней красавицей Эфрат Бен-Цур, звездой театра “Гешер”), которая не вписывается ни в одну из якобы определяющих женщину ролей – матери, жены, любовницы, – так и остается неразгаданной. Как остается неразгаданной в романе и другая тайна, над которой бьется Левин, – красота, обаяние, сила, доводящие до бешенства лукавство и непокорность русского крестьянина, “мужика”, который спустя полвека после выхода романа будет брошен под поезд раскулачивания и коллективизации.

Анастасия АРХИПОВА

«Экран и сцена»
№ 4 за 2024 год.