Театральные достижения Беларуси были представлены в этом году работами из Минска, Могилева, Бреста и Гродно. Тут сошлись драматические спектакли, перформансы, а также независимые проекты трудно определяемых жанров, где акцент делается на музыку, видео или современный танец и даже на спонтанный диалог со зрителем. Значительную часть составляли постановки в жанре театра кукол, в котором белорусскими кукольниками позиции завоеваны давно и надежно.

Горьковское “На дне” в постановке Игоря Казакова, выпущенное в прошлом сезоне на сцене возглавляемого им Могилевского областного театра кукол, определено создателями глубокомысленно – экзистенциальная драма в двух актах отчаяния. (К формулировке жанра своих постановок режиссер явно подходит не формально – сделанный несколько лет назад “Гамлет” был обозначен как “трагифарш”, что вполне объективно и самокритично передавало суть нагроможденного на кукольной сцене.)

Наклонный помост обрамлен слева и справа железными лестницами, соединенными в его верхней части узким металлическим перешейком. В деревянном помосте – множество отверстий разных размеров, окошек в преисподнюю, до поры прикрытых ставнями. На авансцене (нижняя часть наклоненного квадрата) громоздится упавшая навзничь тростевая кукла (художник Татьяна Нерсисян, лауреат “Золотой Маски”) – седовласая умирающая Анна с изможденным заострившимся лицом. Она стонет и вздрагивает всем телом, перебирая конечностями, словно агонизирующий паук. Вокруг нее же царит жуткая вакханалия, высовываются из подпольной бездны кошмарные уродцы, вернее, их головы на длинных шеях, склочничают, кому пол мести, визгливо собачатся без оглядки на умирающую. Внезапно все разом шмыгают вниз – крышки дружно захлопываются, – чтобы выползать в дальнейшем на божий свет по одному, по два, духовными и физическими мутантами.

Устройство этих отталкивающих существ таково: одна рука человеческая, принадлежащая исполнителю, другая тряпичная, болтающаяся, словно сухая. Вторая рука актера виртуозно управляет шеей и головой куклы, достигая при этом пугающей выразительности. Гойевские ужасы, босховские олицетворения грехов – вот что такое эти обитающие на дне дна головолюди с вопросительно изгибающимися на манер гусиных шеями. Выполнены они нарочито примитивистски: рты щербатые, зубы монструозные, носы топорно вырубленные, взоры фанатичные; женщин тут осчастливили еще какой-то паклей вместо волос. Наряды, частично объединяющие куклу и ведущего ее актера, грязно-безликие, только хозяйка Василиса может позволить себе кричаще-красное платье.

С отчаянными горьковскими репликами, не всегда, впрочем, внятно звучащими, порой тонущими в захлебывающемся крике очередного надрывающегося персонажа, контрастирует легонький музыкальный лейтмотив (композитор Александр Литвиновский).

Лука тут и вовсе какой-то недоЛука – создатели настаивают одновременно и на его ангельском происхождении, и на лукавстве. Фигурка Луки невелика по размеру, и когда его в очередной раз мутузят и швыряют в подпол, наверх взлетает горстка перьев – люди снова пощипали ангела. Иногда он, словно бабочка, парит возле того, с кем ведет неправедно-утешительные речи, например, около Анны, у ее страдальческого лица.

Вы думали на дне скверно? – На дне дна царят возведенные в абсолют уродство, безысходность и угроза, тут бродят в потемках “маленькие злобные людишки”, от которых навсегда спрятались и жизнь, и надежды, оставив им лишь “экзистенциальное отчаяние”. Безжалостный Васька Пепел с головой в два раза больше, чем у остальных, страстно охмуряет навсегда поникшую Наташу (вплоть до облачения ее в свадебное платье – в этот момент исполнители Наталья Слащева и Иван Трус отбрасывают кукол прочь, а их герои пусть ненадолго, но расстаются со своими деформированными сущностями), скандалит с брошенной Вас-кой, орет на нее и всех прочих, со звуком канонады швыряет пригоршнями легко доставшиеся вору монеты, разлетающиеся в разные стороны, как шрапнель.

И если в первой части спектакля извращенное существование ночлежки монстров со всем их равнодушием и фиглярством разворачивается все-таки по пьесе Горького, то во втором акте, не менее мрачном, темном и дымном, публику поджидают концептуальные сюрпризы. Никаких хрестоматийных изречений вроде “Чело-век! Это – великолепно! Это звучит… гордо!” или “Эх… испортил песню… дур-рак!” – четвертый акт пьесы опущен практически целиком. В финале же наверху возникают три фигуры в белых скафандрах и респираторах и, тяжело ступая, производят полную дезинфекцию, сметая струями воздуха, воды, да и просто швабрами, жалких куколок, бездарных и недобрых клоунов на покатой арене, к подножью помоста.

Массовость и молниеносность изничтожения даже столь отталкивающего народца впечатляет. Не случайно, наверное, Игорь Казаков называет свою работу по Горькому спектаклем-приговором и приводит его в исполнение. Разборка со злобным и инертным человечеством потрясала бы еще больше, если бы режиссер так не настаивал на всевозможных демонических эффектах вроде периодически возникающей красной подсветки и дымовой завесы. Устрашить нас ему и так удалось: чернотой душ, проступающей во внешнем, мраком внутреннего, прорисованном в личинах. Кажется, и самому Игорю Казакову, чей постановочный язык, несомненно, становится выразительнее и совершеннее, делается не по себе от всего выкарабкавшегося в этот раз на поверхность.

Мария ХАЛИЗЕВА