Савву Савельева никак не получается прописать по ведомству какой-то одной профессии, даже двух или трех. Колумнист и главный редактор, креативный продюсер и директор «Вечернего Урганта», драматург, режиссер, художник по костюмам, сценограф, актер, художник с персональными выставками, сочинитель культурных акций и церемоний. Человек, раз и навсегда позволивший себе делать, что задумал. Сегодня в Москве идет его спектакль «Frank», посвященный Фрэнку Синатре, а также «Петушки» (оммаж поэме «Москва–Петушки» Венедикта Ерофеева, произведениям Туве Янссон и собственному детству) и «Зеркало» (рефлексия на темы вины и ответственности, жизни после Катастрофы, поднятые Генрихом Беллем и Куртом Воннегутом) – два последних играются в пространстве «Внутри».

 С Курского вокзала 2024 года…

– Савва, ваши «Петушки» вышли через 50 лет после того, как в Израиле, в журнале «Ами» тиражом 300 экземпляров была впервые опубликована поэма Венедикта Ерофеева «Москва–Петушки». Вы помните, когда впервые ее прочитали и какое она произвела на вас впечатление?

– Прочел лет в двадцать. Было ощущение, будто на меня вылился целый поток. Многого я, конечно, тогда не понял. А перечитал ее за полгода до постановки, чтобы написать пьесу по мотивам (ни в коем случае не инсценировку), и это стало первым взрослым погружением в ерофеевский текст. Из него в мою пьесу вошли некоторые фрагменты и идеи, в первую очередь, совмещение низкого и высокого. То, что у американцев называется highbrow culture и lowbrow culture – высоколобое и масскульт. В общем, можно сказать, что по-настоящему этот фундаментальный труд я прочел именно сейчас – пять раз подряд. Поэтому полное название моего спектакля – «Петушки. Рефлексия на 50-летие поэмы В.Ерофеева».

– А как вы поняли, что именно сейчас надо обратиться к этому тексту?

– Спектакль – посвящение моему папе, его нет уже пятнадцать лет. Он любил эту книгу, через нее я возвращаюсь к отцу. Не могу сказать, что мы много и тесно успели пообщаться с ним при жизни, так что эта книга и наш спектакль – продолжение диалога. И потому пьеса «Петушки» автобиографична. Когда один из героев рассказывает про отцовскую комнату с рассадой и книгами Мережковского, Есенина, Гоголя – это про комнату моего папы. И то, что мама моя учитель русского и литературы, тоже находит след в пьесе. В ней много узнаваемых черт нашей семьи. Монолог одного из героев о бабушке – в чистом виде наша семейная история. Пьеса получилась для меня с терапевтическим эффектом.

– Несмотря на то, что «Петушки» – посвящение поэме, в спектакле есть и спор с ней.

– Вам так показалось?

– Да. Он – в той интонации надежды, которая возникает, возможно, даже поверх текста пьесы и уж точно спорит с поэмой. Это сознательный ход?

– Конечно, сознательный. На первой же читке мы договорились, что делаем спектакль «про свет», у Ерофеева герой даже в электричке видит красоту. Его взгляд на жизнь – взгляд именно лирического героя. В каждом из персонажей, объединенных жанром поэмы, есть подобный лирический настрой. Это не значит, что они полны идиотского оптимизма, – каждый воспринимает жизнь через иронию, парадокс, это приносит успокоение. Застряв в зале ожидания Курского вокзала, они проходят сеанс коллективной психотерапии.

После премьеры я получил немало отзывов: люди писали, что ехали домой с ощущением жизни и надежды. Для меня сейчас ничего ценнее в театре и нет.

– Самый загадочный персонаж вашей пьесы – подросток Саша, то ли девочка, то ли мальчик, для себя я окрестила его Мировой душой. Любому из героев можно подобрать прототип в современной жизни: не наигравшаяся актриса, офтальмолог с кучей комплексов, собрат Венички Ерофеева… И только Саша с его мистическими монологами не дается в руки. Вы думали о ком-то конкретном, когда писали его роль?

– У меня есть не очень хорошее для драматурга свойство. Поскольку я ставлю только то, что написал сам, то пишу на конкретных актеров. Для других исполнителей была бы другая пьеса. Поэтому, выдумывая Сашу, я представлял себе Настю Лебедеву, одну из моих любимейших актрис. То же самое могу сказать про моих любимых Иру Выборнову (Люда), Сашу Горчилина (Сережа), Сергея Муравьева (офтальмолог Андрей). А Настя, так получилось, привела с собой прекрасную Соню Реснянскую, которая – чистое чудо! – идеально подошла, и у роли Саши появилось два состава. Когда я писал Сашу, то представлял себе мультфильмы Хаяо Миядзаки. У него всегда рядом с большим зверем появляется маленькое-маленькое создание, жмется к нему, ищет тепло и ласку.

А еще одна из моих любимых книг – «В глубине ноября» Туве Янссон из серии книг о муми-троллях, на которых я вырос и которые сформировали меня ничуть не меньше Толстого, Гоголя и Достоевского. «В глубине ноября» однажды пустеет дом муми-троллей и в него со всех уголков Счастливой долины, муми-дола начинают пробираться Хемуль, Снусмумрик, Филифьонка и прочие гости семьи муми-троллей. Не связанные друг с другом ничем, кроме некогда гостеприимного дома, эти существа начинают жизнь в пустом и холодном пристанище, ищут общий язык и подход друг к другу, и со временем у них получается. Так что наши «Петушки» – воображаемая встреча Венедикта Ерофеева с Туве Янссон.

– Последний монолог Саши похож на сводную цитату мировой литературы про кардинальное преобразование мира и переход человечества в новую стадию. Именно в нем звучит интонация надежды. Но если вдуматься, все эти тексты совсем не радужны. Второе пришествие предполагает жесткий отбор праведников, которые и спасутся. Слова-мольба от Сони Войницкой «Мы отдохнем» чреваты вопросом: после «долгой череды дней» монотонного труда? После смерти? В финале есть этот контрапункт интонации и смыслов. Права ли я в своих ощущениях? Предполагался ли он?

– Мне бы не хотелось так уж препарировать финал, пусть лучше каждый зритель считывает и находит в нем что-то свое. Саша едет в Петушки. К родителям. Собирает деньги на парикмахерскую и на цветы… И в конце мы видим Сашу уже без шапки и с двумя белыми розами и понимаем, где именно находятся его родители в Петушках. Но после своего монолога про город, по которому мы все томимся, он дарит эти поминальные цветы музыкантам, каждому по розе, превращая их в подношение артистам после концерта. И этот жест переворачивает смысл и приносит облегчение.

– Ваш текст, написанный для спектакля, более литературно изощренный, чем тот, что в итоге звучит со сцены.

– Вы правы – в ходе репетиций текст сократился примерно на треть. Но это правильный путь. Когда мы впервые собрались, то сразу договорились, что цель – превратить текст в спектакль, у которого свои законы. Поскольку «Москва–Петушки» – литература, то моя рефлексия на тему литературного произведения тоже оказалась литературой. Но мы делаем театр, который живет по другим законам. Какие-то фрагменты текста ушли совсем, и их не жалко. А присутствие замечательных актеров, а также музыкантов Васи Михайлова и Игоря Ушакова из группы «Бомба-Октябрь» переплавило текст пьесы в живой театр.

У нас не было задачи создавать ретро, примерять на себя пиджаки того времени – хотелось сделать что-то про «здесь и сейчас». Мы приглашаем зрителей на сегодняшний Курский вокзал, откуда по-прежнему можно доехать до Петушков. Или не доехать.

– Не доехать с Курского вокзала в вашем спектакле можно куда угодно, даже до Берлина (хотя на самом деле в Берлин поезда ходили с Белорусского).

– Совершенно верно, но это уже художественный прием – фантасмагория, ассиметричный глюк. Если уж по дорогам не проехать, и поезда все отменили, то почему бы всем этим невозможным путям не расходиться из одного заколдованного места. Пусть им окажется Курский вокзал.

– А не хочется ли вам издать первоначальный вариант текста?

– Я на эту тему никогда не думал. Все мои театральные тексты писались для того, чтобы из них что-то лепилось. И «Берегите ваши лица» по Вознесенскому, и «Я, Марлен» (по биографии Марлен Дитрих и рассказу Паустовского «Телеграмма») – это некое литературное облако, из которого только в процессе репетиций начинает струиться жизнь. Но в каждом случае результат очень отличается от задумки.

– Савва, если бегло взглянуть на вашу биографию, создается впечатление благополучного пути. Домашний мальчик, который уже в школе ставил спектакли, выпускал газету, продолжил и дальше заниматься любимыми делами. Учился в музыкальной школе, поступил сразу в три института и мог выбирать, как в будущем всегда выбирал, чем в данный момент заниматься. А был ли у вас в жизни какой-то экзистенциальный опыт, поставивший перед непростым, почти невозможным выбором?

– Мне кажется, что экзистенциальный опыт – это буквально вся жизнь. Однажды я сказал своему другу, что давно стал фаталистом. «Получается, – ответил друг, обученный своим коучем, – что ты живешь по китайской методологии: вода течет туда, куда ей надо течь». Я всегда доверяю собственным инстинктам. Если бы я был олененком и почувствовал в лесу запах гари, я бы сиганул. А люди часто включает рацио, пытаются себя убедить, что показалось. Я же практически никогда себя не переубеждал, если чувствовал, где, что и с кем мне надо делать.

Меня порой спрашивают: а как это – выпускать журналы, заняться издательским бизнесом, уехать в Лондон, вернуться, пойти на телевидение, в режиссуру, креативное продюсирование, театр, устраивать выставки… Я верю, что каждый человек внутри себя имеет разные лица. На этом, в сущности, и строился спектакль «Берегите ваши лица». Я не обращаюсь к тысяче человек с призывом сберечь их тысячу лиц, а призываю каждого человека сохранить многогранность своей натуры: любая грань ценна и все важны. Чувство жажды, возникающее в нас, должно быть удовлетворено, в противном случае появляются размышления – на что уходит моя жизнь? Не то чтобы я обладал каким-то сакральным знанием, просто мало доверяю логичным, разумным решениям, потому что рацио зачастую не имеет ничего общего с сердцем.

– Актер учится в театральном училище, набирает умения: вокал, фехтование, сцендвижение, история театра и т.д. У вас всего этого не было, тем не менее, вы играете на сцене. Помните свой дебют и свои ощущения?

– Про школу, КВН и школьные спектакли говорить глупо. Была мысль поступать на актерский, но я искренне рад, что эта детская мимолетная мечта не реализовалась. Актерство стало проявляться в толкании речей – я всегда был где-то старостой, вел вечера и так далее. Но настоящий опыт получил, попав в магический круг, сформировавшийся вокруг Кирилла Серебренникова. В тот год я приехал из Петербурга в Москву, а Кирилл набрал курс в Школе-студии МХАТ. В сентябре 2008 года он стал звать меня – зайти, посмотреть. Так и повелось, я стал заходить. Кирилл сделал проект «Весна на “Винзаводе”», где Женя Беркович ставила спектакль «Геронтофобия» Вадима Леванова и позвала меня сыграть несколько ролей. Потом мы поехали на фестиваль «Территория» в Пермь, где я играл вместе с Викой Исаковой в спектакле прямо в детской песочнице. Кирилл стал приглашать меня в кино на эпизодические, но яркие роли. Потом подрос Саша Горчилин и снял фильм «Кислота», куда позвал актером. То есть для меня актерство всегда оказывалось продолжением дружбы. Сейчас мне больше нравится придумывать миры и оживлять их вместе с актерами, но если друзья меня зовут в чем-то поучаствовать, если им нужна в моем лице мрачная шпала двухметрового роста, я всегда откликаюсь.

– Вы создали довольно много одноразовых акций: вечер памяти Олега Каравайчука, церемонию награждения «Сделано в России» журнала «Сноб», юбилей Театра на Таганке и т.д. Ставили, понимая, что это будет сыграно один раз. Не жалко?

– Вы знаете, не жалко. «Один раз и больше никогда» – так я называю эти вечера. Очень интересно делать что-то, что нельзя поправить, подкорректировать – случилось и случилось. Юбилей Театра на Таганке назывался «Красный квадрат». Мы работали с группой Shortparis, а хореографию ставил Вова Варнава. Жаль, не сняли на видео.

А вот вечер памяти Каравайчука в Государственном Эрмитаже догадались записать, возможно, видеоверсия когда-нибудь появится. Он получился благодаря одному дню, который я провел с Олегом Николаевичем на Финском заливе, и за этот день он рассказал мне всю свою жизнь. Я собрал тогда в зале всех, кого он упомянул в тот день. Не актеры – соседи по даче, бывшая ученица его мамы, его водитель – совершенно разные люди, вплетенные в его жизнь. Их и можно было собрать только один раз.

Собственно, сначала я просил его об интервью. Мы договорились, что встретимся утром в Петербурге, попьем чаю и пройдемся. Так день и начался. Сначала мы отправились в магазин тканей выбирать ткань на брюки, встречались с портнихой. Потом поехали к нему в Комарово, гуляли по берегу залива, по лесу. Произошло какое-то стечение вселенских токов. Я потихоньку спрашивал, спрашивал, спрашивал, записывал на телефон маленькие видео. Затем вышло наше интервью в печатном виде. Спустя несколько лет Олега Николаевича не стало. А в диктофоне остались часы разговоров с ним. И мне показалось, что было бы классно сделать реконструкцию событий. Олег Николаевич поминает кого-то – и этот человек встает и из зала говорит: «Все было не так». И рассказывает свою версию. Эту идею поддержали разные прекрасные люди и Государственный Эрмитаж, пустивший нас в зал, к николаевскому роялю, на котором позволялось играть только Олегу Николаевичу. Так случился спектакль «Каравайчук».

– Вам довелось взять интервью и у Яна Фабра.

– Мне повезло провести время в его мастерской. Повезло увидеть на фестивале Wiener Festwochen его грандиозную «Гору Олимп», шедшую 24 часа. Спектакль меня потряс, вывернул наизнанку, изменил мою жизнь, разбил, пересобрал и вернул назад. А потом Сергей Николаевич предложил мне съездить в его мастерскую в Антверпен и взять интервью, за что я невероятно благодарен. Я мучил Фабра вопросами, смотрел, как он работает и как устроена его мастерская. Люблю теперь цитировать Фабра, который всем задавал вопрос: гусеница, кокон и бабочка – это одно существо или три разных? Правильного ответа нет. Говорят, рожденный ползать летать не может. Может! И мне нравится, что одна жизнь может вместить так много того, чем можно увлечься, в чем себя попробовать. Такому взгляду на жизнь я научился у Фабра.

– Если вам выпадет время для путешествия, вы скорее поедете в «город, где мы с тобой бывали», где, кажется, еще не догуляли? Или все-таки в новое место?

– Я максимальный консерватор. Хожу в одни и те же кафе, заказываю одни и те же блюда. В основном выбираю одни и те же маршруты. А если путешествую, то практически в одни и те же места. Если поездка, то в январе в Венецию, а летом на дачу. Путешествия ради путешествий на данный момент меня вообще не интересуют.

– Надо же! А судьбу свою строите, как сплошную авантюру.

– Наверное, в этом и есть стабильность.

… в Мюнхен 1965 года

– Савва, у вас случился новый опыт – сыграть в собственной постановке «Зеркало». Какие ощущения?

– До сих пор не уверен, что был прав в этом решении. Порой очень не хватает взгляда со стороны. Но, тем не менее, чем дальше, тем больше (уже десять спектаклей сыграли) я испытываю сумасшедшие приливы счастья, что у меня рядом такой невероятный партнер, как Паша Табаков. Мы входим в один поток, чтобы прожить вместе эти полтора часа.

А что касается нового опыта, у меня принцип простой: повторять то, что уже было, скучно, поэтому в каждом новом проекте нужно делать новое. В «Зеркале» это достигло апогея: написал, поставил, сыграл.

– Оба героя вашего «Зеркала» – далеко не безгрешные люди: один сдал своего отца, другой торгует моральными принципами. При этом мы понимаем, через какой ад они прошли. У кого из них вы бы согласились стать адвокатом?

– Хороший вопрос. Адвокаты ведь тоже могут выбирать себе подзащитного. И адвокат не обязан верить в его невиновность. В той истории, которую мы видим, оба героя явно не все о себе рассказали. Чтобы «размотать» их дальше, надо писать сиквел. Или докопаться, у кого там какие травмы, прорабатываемые до сих пор, потому что они вдвоем проходят в некотором роде совместный сеанс психотерапии, исповедуясь друг другу, вскрывая нарывы, созревшие у них за эти двадцать лет. Получается то ли дуэль, то ли сеанс психоанализа.

– Пожалуй, они не только и не столько исповедуются друг другу, сколько играют друг перед другом в свое страдание.

– Конечно, и это есть! Я бы сравнил это с игрой в карты: они оба шулеры, конечно. Тем интереснее следить за развитием игры, ведь мы не знаем, что у каждого припрятано в рукаве. Зрители мне пишут после просмотра: не успели принять сторону одного из героев, как его визави уже вываливает новые факты, обнуляющие все то, чему только что поверили.

Я бы как адвокат взялся за дело молодого. Потому что там не до конца устаканившийся характер, не до конца сформированная личность, он еще может выплыть в какое-то спасительное русло из этой реки.

– А еще ему знакомо чувство стыда.

– А второй – взрослый, зачерствевший, закостеневший. Он-то точно занимается циничным шулерством, зная, на какие кнопки и когда надо давить. Молодой, может, в первый раз в жизни столкнулся с собеседником, который проявляет его, точно лакмусовая бумажка.

– А вы, как автор, знаете, какие козыри у них спрятаны в рукаве – все то, что осталось за кадром вашей истории?

– Для этого надо написать продолжение. Там ведь есть еще Соня – девушка, которую любит молодой Поль. Стоит позвать Соню в действие – присутствие женщины всегда меняет и повествование, и сам воздух вокруг. С появлением Сони Поль может оказаться совсем другим.

– Вы – художник «Зеркала», и историческую точность сценографической составляющей спектакля отмечают все. Почему вам было важно достоверно воссоздать эпоху в истории, где остается так много загадок. И на что вы ориентировались – журналы тех лет, кино или что-то еще?

– Если вы обратили внимание, во всех моих спектаклях действие происходит в замкнутом пространстве.

– Классицистическое единство места?

– В общем, да. Будь то зал ожидания Курского вокзала, или квартира Поля Брюкке, или квартира, где супружеская пара делает ремонт, в спектакле «Громкие» с Викой Толстогановой и Максимом Виторганом – в любом пространстве, где происходит нечто, меняя людей в этом пространстве и его самое. Но поскольку в «Зеркале» мы даже начинаем с титров, как в кино, было особенно важно эту киношность соблюсти – до малейших деталей. Слова, одежда, мебель, стаканы, из которых пьют, магнитофон с бобинами – все в одном стиле. Это дает точное ощущение времени. А уж то, что зрители увидели параллели с собой и с тем, что их окружает, – следующий вопрос. Мне же было важно создать атмосферу Мюнхена 1965 года. Во-первых, потому что стиль middle century мне очень нравится – в мебели, интерьере, светильниках. Куда не зайди сейчас – везде этот стиль. И в этом смысле – сейчас дам ключ к пониманию спектакля – название «Зеркало» не только потому, что эти люди «зеркалят» друг друга даже буквально (один появляется с расшибленным лбом, другой уходит с расшибленным лбом, у одного есть соло – и у другого есть соло под ту же музыку). Но и потому что этот стиль, не только интерьер, но и темы их разговоров, вернулся к нам спустя полвека. «Ой, надо же, мы такие же кресла себе домой ищем», – говорит мне зритель. Это же не просто поиски стиля, а подсознательное отражение одного времени в другом.

– Мы смотрим на послевоенный опыт с неподдельным интересом. Как думаете, насколько он нам пригодится в будущем?

– Все, что сейчас происходит в мире, напоминает мне ребенка-акселерата, чье умственное развитие опережает телесное и эмоциональное. Сейчас общество в целом – акселерат. Социальные сети и курьерские доставки ускорили все процессы, и общество переросло те политические и социальные модели, внутри которых живет. Политические институты Европы и Америки, сформированные в XVIII и XIX веках, теперь выглядят как телега. Только везут на этой телеге последний айфон. И от такой несостыковки человеку кажется, что он живет в состоянии легкой шизофрении.

– Оба ваших героя прошли через ад, вышли из него морально изуродованными, и среди чувств, которые они вызывают, есть и жалость. Можно ли сохраниться в аду, или они (пусть будут некие «они») обречены продолжать жить среди сломанных, морально изуродованных людей, и это надо как-то принять?

– Когда в 1999 году бомбили Белград, друзья-сербы говорили, что в какой-то момент перестали уходить из уличных кафе на время бомбежек. Привыкли. Что вовсе не означает, будто этот опыт станет доминирующим на всю жизнь. Чтобы не рассуждать абстрактно, скажу про свою бабушку, которая пережила блокаду, похоронила трехлетнюю дочь, отвезя ее на саночках в Александро-Невскую лавру, а потом так же мать и мужа. И продолжала дежурить на крыше, тушить бомбы-зажигалки. А после войны нашла в себе силы начать жить заново. Завести семью, родить двух дочерей, стать бабушкой нескольких внуков и говорить: «Все-таки я счастливая, потому что у меня есть вы». И только выработанная привычка водить по столу руками в поисках крошек осталась с ней до конца – ничего не могла с этим поделать.

Возможно, ценность и простоту того, что мы называем словом «счастье», человек по-настоящему осознает, получив жестокий жизненный опыт. Это вовсе не значит, что люди, прошедшие через ад, становятся лучше. Через десять, двадцать лет (как в нашем спектакле) оказывается, что былые зависть, жадность никуда не делись и продолжают бурлить. Выясняется, что люди не стали чистыми ангелами. Важно, что берет верх. Помните, как в фильме «Начало» от Жанны д’Арк требовали покаяться, ведь человек – это грязь. А она возражала, что человек – еще и чистота, и любовь. Надеюсь, в спектакле «Зеркало» нам удалось не мораль выводить, а показать в героях то, что вызывает и сочувствие, и отвращение, и шок, как в каждом из нас. Вот сижу я такой хороший и умный, интервью даю, а ведь мы до конца многого про себя не знаем, как повели бы себя, если…

– Банальный вопрос: кого или что вы будете спасать при пожаре в первую очередь – шедевр или кошку?

– Господи, конечно, кошку! Ну что изменится, если исчезнет «Мона Лиза»? Неужели человечество не выживет?

– Вы всегда так думали или с годами пришло?

– Я раньше не задумывался над этим вопросом. А сейчас понимаю, что точно вытащил бы кошку. Возможно, потом вернулся бы за шедевром, но – потом.

– Даже, если это самая любимая ваша картина?

– Она есть у меня в голове, у меня память хорошая – и мне достаточно. Как-то я увидел в Эрмитаже два подлинника картин, репродукции которых все детство висели у меня над диваном. Я тогда подумал: у меня лучше. Потому что это мое детство. Подлинник Греза я не хотел бы повесить у себя в комнате – в отличие от репродукций (напечатанных на Ленинградском заводе, где работала моя тетя, и поэтому мне перепало искусства) он не имеет к моему детству никакого отношения.

– А что вы будете делать дальше?

– Я уже дописал, но продолжаю заниматься редактурой пьесы «Чуковский». Больше пока ничего не скажу. Надеюсь, что уже в этом году спектакль появится в Москве.

Беседовала Ольга ФУКС

«Экран и сцена»
Июнь 2025 года