“Классический балет есть замок красоты”.
Иосиф Бродский
В те теплые сентябрьские дни, когда мои молодые коллеги с легкостью, им присущей, слетали в Милан на премьеру Барышникова в спектакле о Нижинском, я смог довольствоваться лишь просмотром полутораминутной рекламной нарезки на ютубе и чтением – весьма запоздалым – двух интервью, данных Барышниковым в 1997 и в 1998 годах, сразу и несколько позже его визита в Ригу. Интервью замечательны. Краткость, точность, нигде не нарушаемая мера откровенности. Говорит самый успешный артист ХХ века, а на душе у меня – тяжелое чувство: не бывает успешных биографий у балетного артиста ХХ века. Во всяком случае, у русского балетного артиста. И недаром его так волновала судьба Нижинского, Богом отмеченного, а может быть и Богом наказанного коллеги. Успех успехом, но рядом беда, всегда рядом беда, и лишь случай, удача и необычайная воля восторжествовать держат на расстоянии злосчастье. А в короткой нарезке Барышников в роли Нижинского, а точнее в маске Нижинского, очень хорош. Театральная маска отдаленным образом напоминает киномаску Мефисто из знаменитого фильма. Но какой же Нижинский Мефисто – Мефисто был Дягилев, да и Барышников всю долгую жизнь – не Мефисто, но Фауст. В интервью он рассказывает, что Иосиф Бродский боялся смерти и сильнее всего – боли. А Барышников если и боялся – и если боится чего-либо сейчас, то боится он старости, ранней старости тела, рокового удела танцовщика, и манит его, как манила всегда, та “младость”, о которой в опере “Фауст” так выразительно пел, если кто помнит, Иван Семенович Козловский (тогда европейские оперы пели в русских, между прочим – замечательных, переводах).
Как, впрочем, и Вацлав Нижинский, рано застывший в своем полумладенческом возрасте и игравший Фавна, Петрушку, Негра-раба, персонажей-отроков, которым суждено было остаться такими.
Но главное, что объединяет обоих, – чисто юношеская мечта о побеге. Может быть, даже не юношеская, а детская, если вспомнить чеховский рассказ о мальчиках, задумавших бежать в Америку (рассказ, если и это кто помнит, изумительно читала на радио Мария Ивановна Бабанова). Мальчиков остановили, а их решение более чем полувека спустя в рискованном, но каком-то мальчишеском стиле осуществил Барышников, оказавшийся на американском континенте.
Почему он решился на побег, подробно объясняет интервьюировавшая Барышникова Ольга Хрусталева, большая его приятельница (а к тому же невестка знаменитой балерины Татьяны Вечесловой). Не очень подробно рассказывает и он сам – в интервью рижской газете. Очевидный резон – невозможность работать в Кировском, бывшем Мариинском театре. Неочевидный резон – сам побег, побег ради побега, чтобы испытать в жизни и наяву то, что танцовщик, наделенный даром прыжка, испытывает в полете на сцене. Здесь пушкинское упоение в бою, потому что высокий полет в спектакле и отважный побег на улице – тот же бой с судьбой, с риском поломать будущее и повредить ноги. И Пушкин, как известно, тоже мечтал о побеге – и в ссылке на юге, и в ссылке на севере, и на государевой службе в Петербурге.
А в нашем случае Барышников – Нижинский поразительно, как сходны, как параллельно движутся эти две линии жизни, хотя и с полувековым промежутком. Оба бежали из Мариинского театра, оба затем ушли из классического танца в “танец модерн”, или в преддверие свободного танца. Под конец оба ушли из танца вообще: замок красоты стал для обоих почти мертвым домом. И оба вернулись из бессловесного искусства, каким сразу же обозначил себя балет, в искусство слова. Нижинский захотел стать писателем, Барышников захотел стать чтецом. Обоих неудержимо поманила свободная русская речь, поманило поэтическое русское слово. Бунин, Хармс, Бродский – у Барышникова. А у Нижинского – непечатное слово, невозможное, запрещенное в замке красоты, где Нижинский в юности играл роль пажа и где Дягилев играл роль властелина.
И наконец, последнее, что так странно сближает очень разных людей – драматическое отношение к своему телу. Это может показаться и слишком специальной темой, и даже интимной, однако вне этой темы невозможен разговор о тружениках (а один из них – мученик) танца. Невысокий рост – вот, что мешало Барышникову с детских лет, что чуть ли не лишило его права на классический танец. И как рассказывается в интервью – неимоверным усилием юный Барышников заставил себя вырасти сразу на десять сантимет-ров. И все-таки тренированное тело подводило его: пять раз он делал операции на колене. А для Нижинского здесь причина совсем уж острых переживаний. Юношеское тело его – предмет вожделения сильных сладострастных мужчин, источник отвращения искусных сладострастных женщин. Тут драма его Петрушки, драма тщедушия, впрочем не только телесного, но сыгранного тщедушным телом. И тут смысл его творчества в ранние звездные дни – стремление освободиться от тела вообще, стать бестелесным, Призраком розы. Бегство от тела, безумно красивый проект, безумно смелый побег его жизни.
P.S. “Бродский, когда писал стихи, внутренне был независим, потому что писал стихи для стихов, которые будут жить, а не по заказу. А зарабатывал – писал эссе или какие-нибудь рецензии на книги или выступал. Но, с его точки зрения, всегда был независим. Для танцовщика независимость – нечто иное. Скажем, я танцую два спектак-ля в Рижской опере. Но чтобы станцевать эти два спектакля, надо привезти как минимум пятнадцать человек. На моих условиях. Потому что я так привык. Надо взять на себя эту ответственность – быть независимым. И вот это и было самым трудным. Но десять лет назад я решил, что это единственная возможность нормально жить – быть независимым от дотаций, от спонсоров и рассчитывать только на кассовый сбор. <…>
Для меня современный танец – искусство, гораздо более приземленное, более откровенное, без манерности. Просто разговор с собеседником, разговор с другом, прочтение хореографического текста без особой экзальтации. Это искусство демократическое. Простота, минимализм хореографического языка позволяют сосредоточиться на том, что у человека на сердце и в голове”. Из интервью Михаила Барышникова. 1997.
“Сбежать от них было не самое трудное. Гораздо тяжелее было во время спектакля. Я пришел в театр и танцевал весь вечер, прекрасно зная, что решение необратимо. А когда побежал, просто не чуял под собой ног, был только страх и пустота в желудке. Я уже почти спасовал, когда прыгнул в машину. Но нужно сворачивать с твердой, ровной дороги в топь. Я понял, что не хочу жить в России, не хочу танцевать в Кировском. Мне не нравилось все время изображать то, чем я на самом деле не был”. Из интервью Михаила Барышникова. 1998.