По отношению к доблестному ветерану, выжившему, выживавшему, много раз начинавшему все с чистого листа, «Экран и сцена» неизменно придерживалась правил хорошего тона – в убеждении, что закрыть у нас что бы то ни было очень легко, а открыть потом не получается. А также с ясным сознанием, что делать фестиваль в Москве немыслимо трудно, и трудящихся в поте лица следует поощрять. А также, согреваясь воспоминаниями о том, как оно было…

Разматывать ленту воспоминаний можно бесконечно. Пока кто-нибудь не скажет: столько не живут. Для начинающих каждый раз с чистого листа чужая память обременительна. Да и времена нынче, конечно, другие. Но что было – было, и от сравнений никуда не деться. Можно подождать еще несколько лет. Можно снова посочувствовать тому, что не удалось и это, и то, и это, и еще все остальное. Но давайте прикинем, способен ли Московский Международный в его теперешнем исполнении сказать что-нибудь ubri et obri. Чья это нынче радость? Хотим ли мы еще верить в то, что вместе с фестивалем в город придет праздник? Готовы ли мы ждать обещанного и что, собственно, нам обещают? Что мы согласны принимать, и на что больше не согласимся?

Может быть, авторы Московских МКФ догадаются, что извинить их нечем и отступать им некуда. За ними Москва и четыре десятилетия ее фестиваля.

Это Наташа Басина написала в «ЭС» двадцать с лишним лет назад, по поводу 22-го ММКФ. Тоже из ленты воспоминаний. А кажется, что написано сегодня. Остается снова жить надеждой…

А на этих страницах – рецензии Юлии ХОМЯКОВОЙ на фильмы из нынешних фестивальных программ.

 

Здесь вам не равнина

“Зима внутри”. Режиссер Амир Башир.

Красавицей Наргиз (Зоя Хуссаин) восхищены все мужчины небольшого горного селения недалеко от границы Пакистана и индийского штата Джамму и Кашмир: как же крепко она любит своего мужа Манзура (Манзур Ахмед Бхат), как терпеливо, вопреки всему, ждет его возвращения! А вернется ли он когда-нибудь? Манзур ушел в отряд подпольщиков-сепаратистов, о нем нет никаких известий; Наргиз обошла все окрестные тюрьмы и лагеря, да так ничего и не выяснила.

Между тем Наргиз – не кашмирка, она родом из кочевого племени Бакарвал (отношение к ним у местных – как к цыганам; цыгане, кстати, тоже родом из Индии), поэтому не умеет вязать знаменитые шали из пашмины. А это традиционный промысел местного населения и для многих вообще единственный заработок.

Наргиз буквально не на что жить, и ее самый преданный поклонник, энергичный и деловой торговец Ясин (Шабир Ахмад Лоун), обучает красавицу этому ремеслу. И вот Наргиз, коротая долгие зимние вечера, вяжет, полоску за полоской, чудесного узора кашмирскую шаль: то-то обрадуется Манзур, когда вернется!

Индийский режиссер Амир Башир, автор фильма “Зима внутри” (Индия/Франция/Катар, показан на 45-м ММКФ во внеконкурсной программе “Вокруг света за 8 дней”), сказал в одном из интервью, что цвета шали отражают саму зиму: “Я выбрал холодную палитру, которая усиливала бы ощущение зимы и температуры. Ее нарушает главным образом шаль. Наргиз вплетает свою жизнь и свое прошлое в шаль, но ее настоящее – именно зимняя палитра. В каком-то смысле она переживает свою зиму”.

И вот Манзур возвращается. Только шаль его не радует. И жена больше не радует. Манзур искалечен пытками и физически, и морально. Мужем Наргиз он не может быть – ни в каком смысле. Несчастная жена, которой все соседи и родственники советовали найти себе другого мужа, слышит те же слова от самого Манзура, и у нее еще хватает сил выдержать такой удар. Но ее ждет более страшное потрясение…

Будучи едва ли не единственным российским кинокритиком, видевшим дебютный фильм Амира Башира “Осень” (лауреат национальной премии за лучший игровой фильм, снятый на языке урду в 2010 году), я не могла пропустить его вторую картину. Снятую девятью годами позже (постпроизводство завершилось только в 2022-м), Амир Башир тоже назвал в честь времени года и использовал тот же прием. Картины жизни кашмирцев время от времени попадают в объектив фотокамеры молодого человека, вроде как не участвующего в местных разборках. Это заканчивается для него трагически.

Отдаю должное вниманию режиссера к простым согражданам-беднякам; сам Амир Башир – не из того социального слоя, в котором происходит действие обоих его фильмов. Потому и не снимался с них, несмотря на многие актерские работы в фильмах и сериалах: достоверность прежде всего.

В фильме “Зима внутри” играют местные исполнители-типажи, а роль Наргиз исполняет профессиональная актриса Зоя Хуссаин, сама из племени Бакарвал: «Зоя умеет сливаться с толпой и исчезать в ней. Для нее сценарий перевели на “бакарвали”, а затем сказали, что она должна говорить на “кашмири”. Актрисе пришлось адаптироваться к кашмирскому диалекту, как и ее героине». Сам Амир Башир, прежде чем уйти на телевидение и в кино, получил в Дели высшее юридическое образование: его отец – прокурор штата Джамму и Кашмир, и вся семья Башира до сих пор живет в его родном городе Сринагаре.

Именно это определило интерес Башира к тематике, по которой у его папы-прокурора, надо полагать, накопился обширный материал. Без сомнения, отец и сын знают больше, чем можно перенести в кино, по теме исламского сепаратизма, имеющего в этих краях долгую историю. С VII по XVIII вв. Пенджаб-Пакистан и Индия воевали несколько десятков раз с переменным успехом. Делийский султанат, а затем исламская империя Великих Моголов просуществовала вплоть до колонизации Индостана англичанами, и за это время различия между мусульманами и индуистами Пенджаба, Кашмира, Афгании, Синда и Белуджистана все усиливались. Для сведения: язык урду, на котором говорят в Пакистане и в Кашмире – тот же хинди, только записанный арабской “вязью”.

В 1947-м Индия и Пакистан добились независимости, после чего между ними произошли четыре крупных войны, десятки инцидентов и пограничных конфликтов. До сих пор и Индия, и Пакистан считают Кашмир (более 222 тысяч кв. километров) своей территорией. Война Пакистана и Индии – по сути дела, внутри одного народа, но с затягиванием других народов и племен. А также – с активным провокационным участием британских спецслужб. Именно поэтому Амир Башир собирает деньги на свои фильмы, что называется, с миру по нитке: очень уж тема тяжелая.

В предгорьях Гималаев, как в той песне Владимира Высоцкого: “Здесь вам не равнина, здесь климат иной…” На границе Кашмира с Индией красивые леса, зимой идет мягкий снег. Со всей Индии съезжаются сюда молодожены и “инстаграмщики”, местные мужчины возят их на санках (у нас так катают только малышей). В целом население прозябает в чудовищной нужде и грязи, что отражено в фильмах Амира Башира. Чиновники из центра могут издать сколь угодно абсурдный указ – то перекроют экспорт яблок местным, и те в отчаянии бросают плоды гнить на дорогах; то запретят зимой использовать в домах электрические обогреватели.

Кашмирцы считают, что автономный статус позволил бы им управлять своим регионом более разумно. В Нью-Дели, в свою очередь, считают, что борьба кашмирцев за автономию – первый шаг к очередному раздроблению территории Индии, которая, между прочим, лишилась знаковой реки Инд, давшей ей название и отошедшей к Пакистану.

Однако Амир Башир не может обойти вниманием тему неизбежной в таких случаях избыточной жестокости. В обоих его фильмах сняты реальные демонстрации участников кашмирской Ассоциации родителей без вести пропавших. Как и аргентинская группа “Матери Пласа-де-Майо”, APDP проводит мирные акции протеста с 1989 года. Родственники пропавших без вести жителей Кашмира время от времени собираются перед административным зданием, держа в руках портреты своих отцов, мужей, братьев, сыновей: “Где наши дорогие?” – написано на их транспарантах по-английски и на хинди.

Башир в одном из интервью дает понять, что цель большинства демонстрантов – habeas corpus, то есть предъявление трупа: “Многие из них смирились с тем, что их родственники практически не имели шансов остаться в живых”.

Таким, как Наргиз, особенно нужно как-то прояснить свой семейный статус: еще жена или уже вдова? Живо трогает сцена праздника по случаю рождения ребенка, когда соседка, видя, с какой тоской Наргиз смотрит на чужого малыша, шепчет ей: “Ищи другого мужа”. И ведь жених готовый есть – Ясин. В отличие от Манзура и других активных сепаратистов, он считает, что никто не поможет людям жить лучше, если они сами не начнут организовывать свой труд – производство и сбыт. Ясин занимается созданием артели по изготовлению шалей из пашмины. Он дарит Наргиз смартфон, чтобы связываться с нею (и в надежде, что она сама ему позвонит).

Здесь сразу вспоминаются эпизоды из советских фильмов, рассказывающих о коллективизации и радиофикации деревни: какие надежды возлагались на все эти “лампочки Ильича!” И вот в руках “угнетенной женщины Востока” такое чудо, как смартфон; в ее жалкой лачуге играет радио и светит лампочка. А сама она, как и все односельчане, как будто не знает о пододеяльниках, наволочках, пижамах, стиральных машинках; здесь едят руками и не имеют почти никакой мебели.

Примечателен, однако, эпизод, где к Наргиз приходят соратники Мансура по подпольной ячейке сепаратистов и преподносят ей тугую пачку банкнот “за жертвы, которые понесла ваша семья” – словно приданое, чтобы начать новую жизнь. Наргиз с негодованием отвергает их откуп. Но… не для того ли иные и идут в подпольщики, чтобы хоть так обеспечить свою семью?

Вообще на мятежных окраинах многих государств нередко заметна некая депрессивность: власть не торопится развивать “неблагодарных сепаратистов”, а спонсоры сепаратизма, особенно заграничные, – тем более; они предпочитают платить “работникам” за сепаратизм. Нам это известно по Западной Украине, где только в советский период строились какие-то заводы, впоследствии закрытые – большинству местных привычнее быть контрабандистами и спекулянтами…

В неторопливом нарративе картины “Зима внутри” явно не хватает интересных диалогов. Впрочем, это, возможно, соответствует реалиям кашмирского быта: не ввязываясь в дискуссию, они, немногословные горцы, привыкшие “отвечать за базар”, тем более не дерзают посягнуть на главную моральную ценность данных мест – борьбу за права, свободу и т.д. Усомниться в ней, судя по фильму, в Кашмире способны только женщины (в основном вдовы), и то лишь в узком кругу: “Мой муж тоже боролся за наши права, и кто его сейчас помнит?” – осторожно вздыхает односельчанка, сочувствующая Наргиз в ее положении “ни вдовы, ни мужней жены”. Однако все доводы разума разбиваются о “гранитный постамент”, на котором высится местный идол мученика-подпольщика.

Так, по случаю возвращения Манзура из мест заключения Наргиз устраивает не то чтобы прием (ей нечего предложить гостям, кроме чая), а, скажем так, показ героя общественности. Односельчане с почтением заходят в их бедное жилище, благоговейно приветствуют Манзура, почти не реагирующего на них, даже целуют ему руку, как святому… Ну, куда попрешь против такого культа?

А между тем отрешенность Манзура, почти не вынимающего папиросу изо рта, объясняется просто: он выпущен на свободу под обязательство регулярно доносить в полицию на соседей. Условие это Манзур принял, чтобы увидеть Наргиз и отпустить ее на все четыре стороны. Но сказать ей всю правду он так и не решается. А Наргиз все не сдается, таскает по врачам мужа, и он уж не знает, как бы ему поскорее умереть, сохранив, насколько возможно, свою типа честь…

Амир Башир, понимая всю трагикомичность ситуации, когда муж не может отвадить от себя верную жену и при этом “не потерять лицо”, признался в одном из интервью, что хотел бы снять какую-нибудь черную комедию на материале современного Кашмира: “Но для этого надо, чтобы беззакония прекратились, и появился бы ретроспективный взгляд, способный увидеть и юмор посреди трагедии”.

В фильме” “Зима внутри” только в одной, пожалуй, сцене находится место трагикомическому диалогу: врач, осматривая Манзура, с точностью перечисляет все пытки, которым тот подвергся. Ничего ведь оригинального местные власти не могут изобрести – электрошок да сверло, ну, свет прямо в глаза, ну, избить могут, вот и вся фантазия.

Прежде, чем констатировать результаты осмотра, врач спрашивает несчастного, сколько они женаты, раз ребенка не успели завести. “Два с половиной года”, – отвечает Манзур. “И чего вы ждали?” – вопрошает врач. За Манзура отвечает Наргиз: “Свободы!” (Имеются в виду события 2019 года, на которые местными возлагались большие надежды, но в результате власти только еще больше закрутили гайки.) Выходит, в несвободной стране и детей рожать незачем? Да, именно к такому выводу приходят иные чрезмерно политизированные люди. На что и расчет.

Красота и актерская старательность Зои Хуссаин добавляет живости в историю, мрачную и безнадежную, как и вся кашмирская жизнь. В конце концов, ее героиня стала определенно вдовой. Манзур из ревности к Ясину, который фотографировал местные заснеженные пейзажи да вертелся вокруг красавицы Наргиз, взял и донес на него. А куды денешься? Если Манзур не будет доносить, он опять попадет в тюрьму или в лагерь, ну, значит, доносить надо не на кого попало, а на того, кто клеится к его жене!

Узнав об аресте Ясина, Наргиз с проклятиями бросает предателя Манзура и уходит из селения, завернувшись в свою шаль. Шаль, естественно, по пути цепляется за ограду местного кладбища, где и остается вырванный клок ткани – в напоминание о жене Манзура, который сходит с ума и умирает…

А что Наргиз? Она отправляется в Сринагар и садится у здания местной администрации вместе с другими демонстрантами кашмирской Ассоциации родителей без вести пропавших. В руках у нее – фото Ясина. Он-то ведь ни в чем не замешан. Жив ли Ясин? А если жив, то что с ним делают? И как быть, если его выпустят?

Амир Башир посвятил фильм “Зима внутри” своей матери. Она, наверное, умеет ждать и бороться.

Жаль, не видели они с Амиром Баширом, как дерутся иной раз в Москве студенты из Пакистана со студентами из Бангладеш. При этом с обеих сторон несется отборный русский мат. Ведь и от Пакистана бывшая Бенгалия, ныне Бангладеш, тоже отделилась при первой возможности. Знакомая ситуация, не правда ли?

Мужем не битая

“СУНА”. Режиссер Чийдем Сезгин (Турция/Испания/Болгария).

“Мне приснилось, что дедушка бьет Суну”, – говорит внук, и все вокруг, то есть его папа Эрол (Эрол Бабаоглу), мама Бетюль, дед Вейсель (Тарик Папуччуоглу) и его вторая жена Суна (Нурджан Эрен), замирают от тревожного предчувствия, уже не раз их посещавшего. Ох, не в добрый час вдовый Вейсель женился на молодой! Ну, в каком смысле – на молодой? Ей уже пятьдесят. Но Вейселю-то – семьдесят! А его еле отговорили от намерения взять в жены совсем молоденькую. Любвеобильный дедок не допускает и мысли, что в его годы не любовницу ищут, а кухарку и сиделку. Он считает себя неотразимым.

А Суна, актриса-неудачница, мыкающаяся без работы и без жилья, тоже оказалась в столь жалком положении именно потому, что когда-то переоценила себя. Женщина несколько даже благородная, она, например, сама предложила не регистрацию брака, а только никях – религиозный обычай, не имеющий в светской Турции юридической силы. Этим Суна расположила Вейселя и его дочь к себе, ясно дав понять, что ее не интересует наследство; готова уйти ни с чем, если семейная жизнь не сложится. Таких женщин то и дело зовут замуж бывалые вдовцы, опытным взглядом распознав в ней, в общем-то, честную и потому не умеющую жить бабенку со следами былой привлекательности на потасканном лице.

Но Суна явно не рассчитала свои силы, выходя за провинциального механика, который на полном серьезе думает, что ей приятно носить платья и пальто его покойной жены – почти не ношеные вещи в мусульманском стиле, не имеющие никакого отношения к моде. И вообще обстановка в старом, просторном, но неудобном и неуютном доме Вейселя такова, что Суне, похоже, было бы лучше устроиться у него домработницей, нежели притворяться заботливой женой…

В фильме “Суна” (режиссер Чийдем Сезгин, Турция/ Испания/ Болгария), показанном на 45-м ММКФ во внеконкурсной программе “Трудный возраст”, практически ничто, за исключением никяха и мусульманских платьев, не выдает турецкое место действия. Точно такая история могла бы произойти и в Москве. И в Петербурге. И в американском городе, и в европейском. Она так же универсальна, как и цитируемая в фильме турецкая версия басни “Стрекоза и муравей”, знакомая нам по интерпретации И.А.Крылова.

Главную героиню никто не принуждает к браку, ее положение в семье Вейселя никак не назовешь “домашним рабством угнетенной женщины Востока”. Женскую эмансипацию отразили еще в 60-е годы в фильмах Йылмаза Гюнея и других национальных классиков, подготовивших современный подъем турецкого кино. Тем более что калым за Суну не плачен, поэтому муж должен с нею договариваться.

В начале фильма Суна, как у нас говорят, “на берегу” ставит Вейселю условие: разрешать ей ежедневные прогулки. Вейсель несколько удивлен, но соглашается: он живет в поселке, куда на лето съезжаются дачники из Стамбула, и догадывается, что летом Суне захочется по пляжному песку не только прогуляться, но, небось, еще на нем и поваляться, ведь такие у них понятия, у городских-то… но что тут поделаешь? Поживем – увидим. И действительно, на прогулке Суна знакомится с кинокритиком из Стамбула (Фират Таныш) и с тоски влюбляется в него. В общем, универсальная история. Как наша “Елена”, которую я в 2011-м смотрела в Салониках, наслаждаясь восторженной тишиной в греческом зале.

Чего же не хватает фильму “Суна” для успеха? Совсем немногого – искреннего желания доставить зрителю удовольствие от печальной, в общем, истории, как этого добились, например, Блейк Эдвардс и Трумен Капоте в фильме “Завтрак у Тиффани”. Они добавили в историю Холли Голайтли, мечтающей о красивой жизни и неспособной повзрослеть, немало юмора и эксцентрики, но без ущерба по части психологической достоверности. Благодаря этому натянутый счастливый финал воспринимается скорее как очередной поворот на извилистой дороге героев фильма: оба ведь они бедны, и перспективы их дальнейшей жизни невнятны.

Так же безнадежны в фильме “Суна” отношения мужчины, который “на удаленке” сторожит чужую дачу, и женщины, зимующей у нелюбимого мужа. Оба – материально несостоятельны, поэтому отчасти инфантильны. Установить женское равноправие легче, чем сделать женщин умными. Дура – она и в Турции дура, как и в Америке.

Однако турецкая постановщица Чийдем Сезгин, к сожалению, не ставила перед собой задачи кассовых сборов и телевизионного рейтинга. Она просто показала пребанальную современную историю как будто документальной камерой. Без юмора (это, видимо, не ее стезя) и без трагедии (герои для этого, прямо скажем, слишком мелки). Просто жизнь, как она есть. И даже некие меткие наблюдения.

Не без сочувствия к героям фиксируется, шаг за шагом, неизбежный крах брака между мужчиной, который не понимает, что единственный способ укрепить новый союз – это не секс, а ремонт старого дома, и бездетной женщины, которой больно смотреть на обломки чужой полноценной семьи, на благополучие дочери Вейселя. Ведь у Суны ничего этого не было и не будет. Знакомство с неженатым кинокритиком, нахлынувшая тоска по кино, откуда Суна вышиблена, ускоряет постепенное превращение улыбчивой домовитой тетушки в выпивоху, которую буквально трясет от отвращения к мужу.

Параллельно с этим Суна в пляжном баре вместо отдохновения нарывается на банальное изнасилование. Две сексуальные сцены в фильме сняты отраженно, и обе выразительны: для Суны такой секс, что супружеский, что насильственный – пытка. Даже наказание в своем роде. Ну, что поделаешь, актрисы, кинокритики и законные жены нужны не всегда, а бармены, механики и проститутки – всегда.

Все это закономерно приводит к семейной ссоре, а затем и драке на кухне.

Зрителям, безусловно, приятно, что все обошлось, что в драке, предчувствованной внуком Вейселя, ни муж не убил жену из ревности, ни жена мужа – по неосторожности, сильно оттолкнув его. В фильме ведь нет отрицательных персонажей: герои просто одиноки. Суна, бывшая актриса, так же не должна была пересечься со столичным кинокритиком, как и с провинциальным механиком.

“Мы странно познакомились и странно разойдемся…” Вейсель, конечно, получил полезный урок: не садись, дедуля, не в свои сани. А что Суна? Она-то в какие сани теперь сядет? Наверное, поищет работу около кино и телевидения: домохозяйки из нее не вышло. Я – чайка? Нет, не то. Я – мокрая курица…

Фабула фильма “Суна” чем-то напоминает чеховскую “Драму на охоте”: столичный кинокритик, несмотря на сочувствие Суне, в ответ на ее признание в любви просто теряется. Но ведь нетрудно было догадаться, зачем к нему ходит немолодая женщина, которая, хоть душой и одинока, да не свободна. А уж тем более – что ее муж может их обоих выследить. И что теперь, как развязать ту “петлю на шее”, надетую Суной собственными руками?

Однако чеховский Камышев действительно мог бы спасти Оленьку от несчастливого замужества, но ему бы, как честному человеку, пришлось тогда са-

мому жениться на ней. А как можно помочь Суне? Она уже в неволе, в тюрьме по согласию, каковой является ее брак.

Ключ к фильму “Суна” следует искать в явном сходстве актрисы Нурджан Эрен с постановщицей Чийдем Сезгин, которая не побоялась пригласить на роль Суны женщину в возрасте ближе к шестидесяти, чем к пятидесяти. А еще в том, что картина посвящена памяти стамбульского кинокритика Джунейта Чебенояна, погибшего в возрасте пятидесяти девяти лет. Это был человек вроде бы совершенно другого типа, активный и семейный. Вплетение в сюжет околокинематографических персонажей – признание в том, что люди искусства часто не умеют видеть живого страдающего человека совсем рядом с собой. Очень уж их работа затягивает.

Завершающая яркая точка – тарелка с очищенной и разрезанной мякотью тыквы. Суна приготовила ее в начинку, чтобы испечь внуку Вейселя его любимый турецкий пирог-бёрек. Но тыква так и прокиснет на кухонном столе. Суна ни на минуту не останется больше в доме постылого мужа, не станет носить платья его умершей жены: “не приставайте к ней с вопросами – вам все равно, а ей – довольно”. Раньше надо было “дать мужа Анне Дзаккео”, а теперь не надо ни мужа, ни любовника. Просто решить квартирный вопрос. Вот и весь общественно-технологический прогресс!

Может быть, такой женщине действительно поможет только горькое лекарство, только шокотерапия, какой становится для Суны реакция предмета ее запоздалой и неуместной любви на ее признание? Готовясь к семинару “Травма и саморазрушительное поведение”, стамбульский интеллектуал с трудом замечает, что его реальная, живая соседка так же травмирована, как и вымышленные герои анализируемых им фильмов, и тоже занимается саморазрушением, прикладываясь к бутылке. Его осторожное “Суна, прошу тебя, не пей, сделай паузу” не принесет ей пользы.

А если бы он ее обнял, поцеловал? Подобное исключено. Над вымыслом слезами обольюсь, а чужую беду руками разведу – да, вот это по-нашему…

Юлия ХОМЯКОВА

«Экран и сцена»
№ 11-12 за 2023 год.