О том, к чему приводят семейные конфликты, и что общего между премьерой в Театре Наций и настоящим джазом, рассказывает режиссер Данил Чащин, недавно выпустивший спектакль по психологической драме Эдварда Олби “Кто боится Вирджинии Вулф?”.
– Данил, география ваших постановок не ограничивается только Москвой. Спектакли идут в Тюмени, Челябинске, Саратове, Канске и т.д. Какие особенности и различия вы наблюдаете в работе в региональных театрах и ведущих московских, в которые вас приглашают ставить не по одному разу?
– Интересно и там, и там, сложности есть и там, и там. Когда я приезжаю в региональный театр, меня там уже ждут, и, как правило, меня заранее любят, репетиции сразу идут на кураже. Когда ставишь в московских театрах, куража в самом начале не так много.
Я это сравниваю с купанием. Актеры в регионах решительно прыгают в воду, но потом, чтобы не утонуть, мы вместе учимся плавать, договариваемся, куда плывем, зачем плывем, что делаем. Столичные артисты пятьдесят раз подумают, заходить в эту воду или не заходить, холодная ли вода, насколько вообще здесь глубоко. Но они профессиональные пловцы, они могут плавать и на спине, и брассом.
Конечно, мое профессиональное становление случилось в региональных театрах, я там многому учился, делал первые свои работы, пробы, экспериментировал. У меня есть спектакли, которые были удостоены премий, той же “Золотой Маски”, не московские спектакли, а как раз региональные.
– А как вы в эту реку заходили, когда начинали репетировать “Кто боится Вирджинии Вулф?”, это было плавно?
– Евгений Витальевич Миронов мне позвонил и сказал: “Слушай, я бы хотел, чтобы ты поставил “Кто боится Вирджинии Вулф?””. Я перечитал пьесу и подумал, что мне многое непонятно, но меня это все начало заводить. Мы стали обсуждать кастинг, и тот кастинг, который сложился, сильно греет: Евгений Миронов, Агриппина Стеклова, Мария Смольникова, Александр Новин. Плюс команда: художник-сценограф Максим Обрезков, художник по костюмам Виктория Севрюкова, художник по свету Александр Сиваев и режиссер по пластике Николай Реутов.
У нас был долгий застольный период, мы читали на языке оригинала, моя жена Дана Хамитова делала новые переводы отдельных фрагментов. Процесс был на самом деле очень интересный. Сложной была именно работа с материалом, друг с другом работать оказалось очень легко. И я не могу сказать, что это мой спектакль, это наш спектакль – потому что это горизонтальный театр, а не вертикальный, когда есть один режиссер, который всех себе подчиняет. Это был такой ковер, который мы плели, такой пикник, на который мы все съездили, куда каждый взял что-то свое. Это был джаз, и пьеса сама джазовая.
– Как драматургия абсурда сегодня помогает понять действительность, и как взаимоотношения Марты и Джорджа отражают то, что люди сегодня не могут между собой договориться и все превращают в бесконечную ссору-игру? В какой мере спектакль выносит приговор обществу?
– Мы понимали, что репетируем в такое время, когда люди не слышат друг друга, не могут договориться, не могут остановиться там, где уже пора останавливаться, что есть границы, за которые нельзя заходить. Для меня главная мысль этого спектакля: где граница дозволенного? С одной стороны, игры Марты и Джорджа позволяют им разнообразить жизнь, реанимируют ее, но уводят их еще дальше, игры перерождаются в демонический ритуал. Мы стали нетерпимы друг к другу, небрежны. Никто не говорит “стоп”, все ждут реванша за поражение.
Герои ни разу в течение спектакля не произносят “Я тебя люблю”, но мы на репетиции обсуждали, что если это не про любовь, то вообще не надо браться. В этом заключается парадокс Олби: формально и визуально молодые Хани и Ник идеальная пара, они стараются быть “комильфо”, это семья с обложки – все напоказ, но любят ли они на самом деле друг друга? А Джордж и Марта – это семья, которая внешне не напоминает любящих людей, но внутри у них сильные чувства. Эта семья борется за свою любовь и пытается ее сохранить.
Мы сделали спектакль про поиск прав-ды. Марта и Джордж придумали иллюзию в виде ребенка и в конце убили эту иллюзию, чтобы жить в реальности, как бы ни было сложно. С правдой существовать тяжело, и я не до конца уверен, что нужно, потому что театр – это тоже иллюзия, куда мы уходим, и которая нас спасает.
– Финал у вас производит впечатление идиллии, будто у героев все наладилось, когда опустилась огромная луна, под которой они сидят вдвоем. Они сыграли свою игру в этот вечер, будут ли они играть в следующий?
– Или не играть. Станут жить без ребенка, вдвоем пытаться заново строить жизнь. В пьесе герои постоянно говорят про луну, я долго не понимал почему, но потом прочитал, что луна, полнолуние, влияет на состояние людей с биполярным расстройством – у них случается обострение. Джордж говорит: “Раз в месяц, при полной луне я вижу перед собой другую Марту”, и поэтому она спорит, что нет никакой луны. И в конце концов, они пытаются жить с этой луной, с этим безумием, ведь “не боюсь Вирджинии Вулф” – это еще и “не боюсь сойти с ума”.
Джордж и Марта сублимировали игру в ребенка, она стала их личным сумасшествием. Это было какой-то пилюлей, витамином, но не стало панацеей. И вот они решают, что этот путь ложный, что надо идти другой дорогой, надо встречаться с реальностью, встречаться с проблемами лицом к лицу, а не делать вид, будто их нет.
– Вы приглашали на репетиции психолога Ирину Гросс, как она помогла вам и актерам на выпуске этого спектакля?
– Она была у нас на одной репетиции, когда мы уже проделали часть работы, и кое-что скорректировала. Она расписала, кто есть кто из героев, разобрала персонажей с точки зрения психотипов, травм и триггеров. Выяснилось, что Джордж – это параноик, человек, который зациклен на себе, ему важно теоретизировать. У Марты истерическое расстройство личности, ее все время бросает от одного состояния к другому. Ник – нарцисс, а у Хани психический инфантилизм. То есть она поставила им диагнозы, и такое диагностирование оказалось важно.
– Эдвард Олби считал себя наследником драматургической традиции Стриндберга и Чехова, противопоставляя их абсурдистам. Для вас он в первую очередь автор-абсурдист или автор, наследующий традиции Чехова?
– Мне кажется, в нем больше от Чехова. Пьеса хорошо ложится на наш менталитет. Нам свойственна преувеличенная эмоциональность, когда ты можешь разругаться и тут же обняться. Я не думал, что эта история про американцев или про русских, я делал ее про людей, она мне виделась притчевой: про мужчину и женщину. В ней вроде и нет логики, она алогична, но даже в самой запутанной истории должна проступать своя логика. Хаос должен быть организован. Я часто говорил актерам: “Это джаз, абсолютная импровизация”. Но джаз играют суперпрофессиональные музыканты, которые могут себе это позволить. Первое правило джаз-бэнда: сочиняем самое лучшее произведение в мире. Второе правило джаз-бэнда: слушаем друг друга. Третье правило: если солируешь, то иди до конца. Четвертое: у нас все впереди. И последнее: тема исчерпана – заканчиваем. Я надеюсь, у нас получился джаз-бэнд.
– Три года назад вы сказали, что одно из главных достижений России – культура, и что людям культуры живется в России лучше всего, потому что творчество может приручить хаос. Как думаете, сейчас культура по-прежнему может приручить хаос?
– Попытаться стоит… Это, возможно, сейчас капля в море, но это именно наша капля и именно в море. Знаете, в фильме “Пролетая над гнездом кукушки” есть такая фраза: “Я хотя бы попробовал”. Нужно хотя бы попробовать, во всяком случае, оттянуть момент, иначе зачем все? Когда “Титаник” тонул, оркестр продолжал играть. Даже если это закат, то пускай этот закат хотя бы будет красивым.
Беседовала Екатерина ПОПОВА
«Экран и сцена»
№ 1-2 за 2023 год.