Это русский Голливуд

Фото Д.ЮСУПОВА
Фото Д.ЮСУПОВА

Спустя девять лет в Большой театр вернулся Дмитрий Черняков. В 2011 году его проекты открывали Историческую сцену после реконструкции – он придумывал концепцию торжественного гала и представлял премьеру оперы “Руслан и Людмила” Глинки. Получив несколько “Золотых Масок”, спектакль, к сожалению, выпал из афиши. На Новой сцене долго шел поставленный Черняковым в 2006 году “Евгений Онегин”, в 2015 режиссер приезжал в Москву и вводил в него новых исполнителей – юных Богдана Волкова и Андрея Жилиховского, вскоре ставших важными участниками его постановок за рубежом. В целом ситуация складывается так, что одновременно в афише Большого театра имеется не больше одного спектакля Чернякова – возобновленного “Онегина” уже успели снять с репертуара в связи с новой постановкой этой оперы на Исторической сцене.

Дмитрий Черняков не любит, когда ему предлагают названия для постановки, особенно если речь идет о русской опере, на которую у него особый взгляд. “Садко” Римского-Корсакова обсуждался и в 2011 году, но тогда режиссеру удалось убедить руководство, что опера Глинки, чей opus magnum “Жизнь за царя” традиционно открывал каждый новый сезон в Большом театре, подойдет больше. Скорее всего, Черняков хотел заняться шедевром Римского-Корсакова, полным культурологических энигм и немыслимо трудным для исполнения и осмысления, позже, после того как представит на суд европейской публики другие его оперы. В 2012 году он выпустил в Амстердаме “Сказание о невидимом граде Китеже и деве Февронии”, в 2013 в Берлине “Царскую невесту”, в 2017 в Париже вышла его “Снегурочка”, а в июне 2019 “Сказка о царе Салтане” в брюссельском театре “Ла Монне”. С этим багажом Черняков уверенно приступил к опере “Садко”, которая ставится у нас редко и почти не ставится на Западе.

Режиссерское решение Чернякова кажется лаконично простым. Будто “Садко” воплощает не тот человек, который не так давно в экс-ан-прованской “Кармен” и цюрихском “Средстве Макропулоса” держал зрителя в гнетущем неведении относительно сюжетных разворотов и финала. Перед началом оперы Черняков (за кадром мини-фильма звучит именно его голос) тестирует трех жителей мегаполиса – застенчивого агорафоба с нереализованным потенциалом супергероя, которого не понимают друзья и не замечают женщины, даму средних лет, пугающую мужчин своей феминистской установкой, и смазливую девчонку-селебрити, уставшую от запрограммированной успешной жизни и жаждущую большой и чистой любви. Режиссер интервьюирует их на входе в Парк исполнения желаний, как бы подыскивая им подходящие роли.

Если в прошлых постановках Чернякова с так называемыми ролевыми играми становилось понятно по ходу, что одни люди манипулируют другими, буквально загоняют близких в ловушку тренинга или игры при неразъясненных детективных обстоятельствах (семейный заговор в “Трубадуре”, трагический розыгрыш молодых на свадьбе в “Руслане и Людмиле”, таинственное явление и страшная гибель главной героини в “Снегурочке”), то в “Садко” никакого нажима нет. Главный манипулятор и волшебник – он вместе с сотрудниками парка будет исполнять желания клиентов, – это оперный режиссер Дмитрий Черняков. Всецело доверяя ему (а также дирижеру Тимуру Зангиеву), вышеупомянутая троица устремляется в сказочную реальность, чтобы разрушить шаблон, изменить свою жизнь. Они как бы покупают билет на иммерсивную постановку “Садко” и принимают в ней участие в качестве главных героев. Своеобразная театротерапия. Новые постановочные идеи Чернякову нередко подкидывает кинематограф: так, в “Садко” есть отсылки к сериалу “Мир Дикого Запада” (вышел на экраны в 2016, сейчас показывают третий сезон). В нем состоятельные посетители с помощью хайтековского лифта, эскалатора и ретро-поезда переносятся в футуристический парк развлечений, а специально сконструированные андроиды – ковбои, бандиты, индейцы, трактирщики, невинные дочки и салонные шлюхи – безропотно исполняют любую прихоть клиента. События в сериале стремительно развиваются, и уже в середине первого сезона обнаруживается, что из памяти интеллектуальных ботов стирается не вся информация, они начинают строить планы мести создателям-хозяевам и убивать посетителей. С сознанием клиентов тоже что-то творится.

Вместо аккуратно смоделированных ландшафтов западных штатов и Мексики у Чернякова имеются павильоны, оформленные по эскизам художников – участников первых постановок “Садко” в Москве и Петербурге. За реализацию исторических декораций отвечала художница Большого театра Альона Пикалова, она придумала интересный ход – не смотреть на старые черно-белые фотографии спектаклей и по ним воссоздавать декорации, а отрисовывать новые с помощью современных технологий, глядя только на эскизы и немного фантазируя. Эти гиперреалистические декорации вкупе со стилизованными костюмами и гламурными славянофильскими париками оперных новгородцев (Елена Зайцева), инфернальным студийным светом (Глеб Фильштинский) производят воистину ошеломляющее впечатление – и на зрителя, и на Садко с Волховой – начиная с первой новгородской картины “Братчина”, где использован эскиз Аполлинария Васнецова к постановке 1901 года в Мариинском театре.

Садко хватает гусли, начинает петь, ощущает приток адреналина, словом, превращается в былинного героя, стать которым мечтал. Нажмиддин Мавлянов играет так же естественно, как поет, играет и его яркая экзотичная внешность уроженца Средней Азии на фоне смешных соломенноволосых обжор-новгородцев (привет берендеям-чревоугодникам из черняковской “Снегурочки”). В оперном пространстве с Садко приключается та же беда, что и в реальной жизни – его доводов не слушают, песни не принимают и вообще считают лохом. Но бедовый мужик не унывает – поддается соблазнам, пускается во все тяжкие, слушает свое сердце, любит и страдает по-русски.

Чудесные картины сменяют друг друга, чередуются декорации, мелькают приметы разных постановок русских опер и балетов, важных в истории Большого театра. Буйствуют художественные театральные стили: Васнецов, Иван Билибин (поначалу принимаемый за растиражированного выставками Куинджи), за ним Николай Рерих (нетипичный, келейный), Константин Коровин – великий мастер загромождать площади свисающими с колосников пятнистыми тканями (в картине “Торжище” осчастливленные Садко новгородцы подкидывают молодца в воздух, как Санчо Пансу в “Дон Кихоте”, самом узнаваемом завсегдатаями театра творении Коровина), раритетный Владимир Егоров, главный художник Большого с 1929 по 1953 годы Федор Федоровский, ставший здесь связующим звеном между прошлым и будущим театра. Бушуют стили музыкальные – то Рихард Вагнер выглянет из “Парсифаля” и “Летучего голландца” (подобно Вагнеру Римский-Корсаков пережил катастрофу на море, и тема водной стихии проходит через все его творчество), то Рихард Штраус, умеющий воспеть подвиги героя внутри звенящих симфонических ландшафтов, а то и Дебюсси с Сибелиусом, не говоря о перекличках с Глинкой, Лядовым, Мусоргским.

“Садко” писался долго, рождался в спорах, композитор находился под давлением всевозможных кружковцев (новгородский вопрос был тогда в центре внимания историков). Римский-Корсаков, вынужденный читать сотни страниц книг, выходящих из-под пера этих историков и философов, присутствовать на заседаниях, отвечать на письма строгого Стасова, интуитивно чувствовал, что готового решения нет, и нужно показать разные течения, включить всевозможные мнения, перемешать историческое и фантастическое, дать зрителю простор для мысли и тайну Садко сохранить.

Фото Д.ЮСУПОВА
Фото Д.ЮСУПОВА

Постановка Дмитрия Чернякова тоже дает этот простор для полета мысли. В тесном павильончике терема Садко, внутри увеличенного макета к картине “Берег Ильмень-озера”, на шумной густонаселенной площади Новгорода и среди молчаливых фриков (тонкая и пластичная, как Сильфида, Аида Гарифуллина–Волхова устраивает для Садко настоящее балетное представление) в безразмерном Тереме Царя Морского. Населенная сцена “Торжище” с заморскими гостями, которые, как на выставке достижений народного хозяйства, представляют свои республики (Новгород – московская ВДНХ, Садко – зачарованный экскурсовод), соседствует с картинами гнетущей пустоты, когда герой остается один на фоне музыкального пейзажа (частью пейзажа может быть хор).

Внутри картин обозначены кульминации, в музыке они совпадают со сменой ритма, и эти кульминации Черняков представляет “зонами” страшного. Садко признается в начале, что в детстве боялся потеряться и сейчас трепещет перед толпой. Режиссер не пробрасывает эту тему, слышащуюся в музыке Римского-Корсакова: в спектакле она вплетена в сюжет ради характеристики фобии Садко. Страшно в тот момент, когда хор-кордебалет дурашливых новгородцев во главе с каликами вдруг агрессивно наступает на гусляра и тот чуть не падает в оркестровую яму (жуткая ассоциация с эпизодом из фильма “Кабаре”, где юный коричневорубашечник сладким голосом заставляет толпу подпевать и делать тот самый жест). Второй страшный эпизод происходит на корабле, когда невидимая нам дружина спускает Садко на дно и продолжает приглушенно петь с инфернальной интонацией, будто дружинники больше не люди, но тени. Не менее зловеща картина с завершающимся дефиле морских модников – тухнет свет, существа отползают за пластиковый занавес, планшет сцены оголяется, и словно разверзается бездна.

Постепенно идея терапии, ролевой игры, заявленная в “Садко”, уходит на второй план, герои терпят крах: Садко сходит с ума без Волховы, Волхова выходит из игры с душевной травмой, депрессия Любавы (впечатляющая работа Екатерины Семенчук) усугубляется. На первый план выступают Римский-Корсаков и придуманный им славянский парадиз – чудесное место между небом и землей, не то индейское, не то ганзейское, христианское и языческое, богоборческое и богопоклонническое. Устройство места действия становится важнее самого действия, спетое и станцованное – ценнее внятно сказанного. В “Садко” Дмитрий Черняков подводит итоги, умышленно обессмысливает свои излюбленные ходы и работает среди почти традиционных театральных декораций на радость пуристам, но в этом “почти” – вся соль нового спектакля.

Екатерина БЕЛЯЕВА

«Экран и сцена»
№ 5 за 2020 год.