Про уродов и людей

Фото Е.СЕРДЕЧНОГОДо сих пор пьеса Германа Грекова “Ханана” трактовалась как суровая бытовая драма: Антон Милочкин в Тюменском театре драмы прочел ее как историю о трудной сельской дороге к просветлению, а Дж.Дж. Джиллинджерc (настоящее имя Раймонд Рупейкс) в Лиепайском театре скрупулезно перенес ужасы деревенской жизни в латвийскую действительность.

В ростовском театре “18+” “Ханану” поставил Юрий Муравицкий. И здесь раскрылся мрачно-философский, притчевый характер пьесы. Режиссер определяет изобретенный им стиль как “русский гиньоль”.

Над сценой – светящиеся голубые буквы: “ХАНАНА”, вроде заставки к сериалу. Пьеса, с ее мрачной кровосмесительной историей, угрюмо осмеивает мелодраматические каноны: это анти-сантабарбара, анти-Ханума. Что такое, кстати, Ханана? Это слово есть в списке действующих лиц (фамилия или прозвище семьи), но ни разу не произносится в пьесе. Настойчиво горящие над сценой буквы заставляют задумываться. Хана нам? Ханаан?

Звучит гармонь (Олег Толстолуцкий), и на сцену чередой выходят герои спектакля. Они выстраиваются в ряд на авансцене и жутковато таращатся в зал. От перебора гармошки и деревенского интерьера поначалу создается ощущение, что сейчас развернется спектакль в духе Николая Коляды. Но всепоглощающей жалости к маленьким людям здесь нет.

Да и люди ли заполонили сцену? Гиньоль, наряду с эстетикой трэша, отсылает к кукольному театру. Юрий Муравицкий придумал для актеров гротескный антипсихологичный способ существования, воссоздающий, в частности, характерные манеры перчаточных кукол. На наших глазах актеры видоизменяются, ступая на подмостки: сгибается спина, деревенеет походка, синхронно, как у Петрушки, вздымаются руки, в репликах звучит неестественная восходящая интонация, превращающая бытовой текст в ритмичный заговор. И ясно, зачем: добавь сопереживания, и история стала бы просто невыносимой.

Дополнительный уровень остранения задает “четвертая стена”: между сценой и зрительным залом растянута пленка (художник – Екатерина Щеглова). Это придает картинке некомфортную нечеткость, словно смотришь кино на старом телевизоре. Лиц актеров не разобрать, и воображение начинает их дорисовывать; только на поклонах станет возможным с удивлением разглядеть подлинные черты.

Артистам приходится создавать свои гротескные, обжигающе страшные образы главным образом пластикой и голосом. Светлана Лысенкова, играющая Наташу, мгновенно переходит от сюсюканья жерт-вы к низкому рычанию тирана. Ее сутулая спина, напряженные мосластые руки, вытянутый палец, белый платок создают образ иноприродного существа в человеческом обличье, ведомого самыми простыми инстинктами: кормить, любить, оберегать. Но в постановке Юрия Муравицкого эти естественные устремления оборачиваются жуткой стороной.

Герман Греков написал текст о языческой архаике, о выживании в царстве насилия. Недаром вспоминается проклятая земля Ханаан – и в первой же сцене на столе долго лежит свиная голова. Тут нет не только Бога, но и никаких запретов: то-то Фрейд бы порадовался. Однако этот мир без комплексов, воссозданный на материале пьющей и трахающейся русской деревни, страшнее любой антиутопии.

В спектакле “Ханана” саркастически пересмотрен целый ряд культурных клише. Смешно и страшно развенчаны тема “блатного порядка”, руссоистская мечта о естественном человеке и образ “читающего мальчика”.

Александр Гайдаржи – согнувшись, выпятив нижнюю челюсть, на низком вопле – играет семейного тирана Сашу, жесткую и безжалостную пародию на интеллигента. Книги затягивают его, как бездна; но как только попадется “не та”, – он смертным боем бьет родных и уходит в запой. Его “культурные образцы” – древнегреческие трагедии, в них – настоящая жизнь: и насилие, и убийства, и инцест! Занеся над головой телевизор, он рычит всей семье: “Книжки читайте!” – и это один из самых сатирически острых эпизодов спектакля.

Постепенно, несмотря на исключающую сопереживание манеру существования, ты все-таки допускаешь, что перед тобой – люди. У этих хтонических кукол немало человеческих примет: мечты о лучшем будущем и жене-учительнице, картошка в футляре от баяна, новогодние домашние пельмени. Но кто же превратил их в устрашающих марионеток?

Под конец действия Саше вдруг впервые попадает в руки Библия. Он разительно меняется, принимается задавать вопросы о добре и зле, проходит путь от ханаанея, проклятого внука Хама, до Иова: “Мы у Него на побегушках. Вместо клоунов”. Шаг из хаоса в ветхозаветный мир – сделан.

Здесь бы и попытаться сочинить хэппи-энд. Но мать такого Сашку не принимает: “Не родной ты какой-то”. Здесь просто не умеют жить иначе: без насилия, без кровосмешения, без смертного боя. Не стоит и начинать. Хана.

Вера СЕРДЕЧНАЯ
Фото Е.СЕРДЕЧНОГО
«Экран и сцена»
№ 23 за 2017 год.