Выставка нот

“Заппа играют Заппу”. Фото Жилля ЛефранкаКомментарии к международному фестивалю джаза в Жуан-ле-Пане, Франция.

Итак, в прибрежном Жуан-ле-Пане пятьдесят пять лет назад джазовый народец во главе с Дюком Эллингтоном провозгласил фестиваль во славу одного из пра-родителей жанра – Сидне Беше, саксофониста и кларнетиста, выдающегося исполнителя новоорлеанского и чикагского стилей, как пишут энциклопедии.

Бише – это тот, кто в середине 1920-х гастролировал по Европе с нарушительницей спокойствия вертлявой Джозефиной Бэйкер, кто в тридцать восьмом записал композицию Гершвина “Summertime”, кто стал кумиром для джазовых “звезд” нескольких поколений. Жан Кокто написал о нем: “Его музыка не была бездумной болтовней. Она говорила. И речь эта всегда была трогательной и могучей. Она шла от сердца”.

Джазовый фестиваль – такого высокого уровня как в Жуан-ле-Пане – я назвала бы выставкой нот. Гигантской выставкой – биеннале. Ибо это тот случай, когда надо слушать, так сказать, не оптом, а в розницу. Джазист классического толка любит показать нотный товар лицом – и с этой стороны, и с той. А уж в прозрачном приморском воздухе Жуан-ле-Пана, в декорациях, которыми служит морской горизонт…

Мусоргский выздоровел

Особенно этот романтичный настрой касается первого концерта программы – пианисты Чик Кориа и Херби Хэнкок сели рядком за двумя роялями, и началась гонка каденций. Оба – многократные обладатели премий “Грэмми”, оба виртуозы. Было время – в 1970-е – free-джаз Кориа называли высоколобым, писали, что это музыка для посвященных. Посвященных во что? В буддистские практики? В теорию струн – не фортепианных? Или в теорию заговора авангардистов, передающих закодированную информацию другим цивилизациям?

Прошло почти полвека, и сложное стало более, чем доступным для слушателей с раз-витым слухом и интересом к драматургии нот, левитирующих в воздухе. Да, нотная левитация – пожалуй, самое адекватное определение стиля, который Чик Кориа явил на этом концерте. Очень трагикомично один французский критик сравнил фортепианное звучание Кориа с музыкальными “картинками” Мусоргского: “…но Мусоргского успокоившегося и удачно излечившегося от алкоголизма”.

Знал бы мятежный Модест Петрович, что его поздние импровизации, которыми он удивлял публику, путешествуя по югу России в качестве аккомпаниатора с госпожой Леоновой, солисткой Мариинского и Большого театров, спустя сто с лишним лет назовут рок-пиа-низмом…

Дуэт Кориа-Хэнкок вызывал громкий резонанс еще в восьмидесятые. Их нотный пинг-понг назвали завораживающим.

Херби Хэнкок – он любит порассуждать о том, что “…импровизация – это спонтанная композиторская практика, и именно от зрителей зависит судьба музыкального текста, возникшего из воздуха и воображения, – имеет ли смысл его повторять, или он растворится и уйдет в небытие…”. И очень не любит, когда ему говорят: “Да, вы, судя по всему, возвращаетесь в тенеты классической музыки!” Хэнкок на это отвечает: “А вы считаете, что академическая музыка – это привилегия, а джаз – нечто в одно ухо влетающее, в другое вылетающее! Господа, таковая иерархия может быть только внутри самого музыканта – он для себя решает…”

А Чик Кориа нам сказал: “Создавать музыку для меня самое естественное состояние – вся жизнь должна состоять только из этого: тут и счастье, и вечное приключение, и повседневность”. Потому таким покоем и веет со сцены, что разместились на ней люди, равные своим мечтам.

А вот мой коллега кинокритик Киселев – тоже отчаянный поклонник джаза как искусства свободы (во многих смыслах) – хотел бы провести параллель между джазовыми каденциями и порно. Чтобы, во-первых, снизить пафос рассказа; во-вторых – поговорить по существу.

Семь нот, семь поз – в случае с сексом цифру авангардисты могут, конечно, умножить, но суть не изменится. Импровизация рождает дискурс. И – как говаривал кинорежиссер Сергей Герасимов – “снимайте о жизни”. Играйте о жизни. И смысл тут в том, подчеркивает критик Киселев, что и в обоих случаях любителям не надоедает. Или как писал Набоков про поклонников детективов как простого выражения нормального ребуса жизни: “…спаси Господь их наивные души”. Джазисты и неустанно импровизируют на тему этого ребуса.

Запповедник

(от слова Заппа)

Другой полюс фестивальной программы – группа “Zappa plays Zappa”. В семидесятые – даже наши советские, пыльные и провинциальные – усы Фрэнка Заппы были не менее модные, чем круглые очки Джона Леннона. Его рок-симфонизм затягивал души в воронку, а возвращались они уже временно обновленными – и вновь готовыми к противостоянию…

Как известно, Заппа в девяносто первом году решил выдвинуть свою кандидатуру в президенты США, но болезнь скосила. Заппа – еще один поклонник Стравинского и несчастного Антона Веберна, для которого “скрежет мира”, как известно, закончился тем, что уже осенью сорок пятого, когда война осталась позади, солдат-повар американской армии застрелил композитора в упор, по ошибке приняв вспышку спички (Веберн вышел покурить) за поджог. Но особенно повлиял на него Эдгар Варез – пионер электронной музыки.

Энциклопедия “Rollind Stone” вот что написала нам про Заппу: “Он фактически плескался во всех жанрах музыки, независимо от того, был ли он сатирическим рокером, исполнителем джаз-фьюжн, гитаристом-виртуозом, электронным волшебником или оркестровым новатором – его эксцентричная гениальность была неоспоримой”.

Мировую известность получила его речь на слушаньях в сенате США по поводу цензуры: предложения комитета о добровольной маркировке записей с откровенным содержанием Заппа назвал “эквивалентом лечения перхоти с помощью обезглавливания”. А в группе, наоборот, были недовольные диктатурой Заппы, который “совершенствовал свой стиль за счет человеческих чувств”. А знаменитый пожар во время концерта в Казино Монтре, запечатленный в не-

тленной песне Deep Purple – “Smoke on the Water”, где происшествие превратилось в метафору… А то, что через неделю во время выхода на бис в лондонском театре один из поклонников столкнул Заппу со сцены на бетонный пол оркестровой ямы, и полгода он провел в инвалидном кресле…

И вот всему этому Заппе – запповизму, запповеднику – старший сын музыканта Двизеел придумал громокипящий памятник в виде концертирующей музыкальной труппы. Идея, так сказать, богоугодная. Играли и пели круто. Но не отпадно. Вот в чем жалость. Воссоздать музыкальный текст отчасти легче, чем материализовать миф. Что в джазе, что в роке – мифология и дух исполнителя суть часть партитуры. И в этом большая сложность для истории звука.

Коды и каденции

И все-таки и концерт “Заппа играют Заппу”, и авангардистский фортепианный дуэт Кориа и Хэнкока стали своего рода этапными событиями, потому что наглядно показали, как изменилась слушательская практика. Мир виртуальности и многомерных знаков, к которому мы уже почти привыкли за последнее десятилетие, серьезно повлиял на наши уши. “Сложная”, “высоколобая”, “хаотическая”, “непонятная” музыка будто обрела другое измерение – ее коды и каденции стали казаться простыми и внятными. Просто портретом ребуса мира.

Шостакович-то уже теперь слышится хрусталем Моцарта – что говорить про его последователей в разных коридорах звука. Не зря мой коллега по тексту, кинокритик Киселев, сызмальства называл нашего музыкального “шекспира” Дмитрия Дмитриевича “Шо-стаканом” и “Что-ш-таковичем”: тут как раз прямая дорожка к авангардистским и жизненным практикам рок-джазистов. И то, что раньше слышилось “сумбуром” теперь воспринимается почти как чеховская ясность. Вот что делает жизнь с ушами. И не только с ушами.

Критик Киселев (все тот же мой соавтор по статье) хочет привести несколько отчасти точных цитат: “…эта музыка принесла больше страданий, чем что-либо еще, разве что за вычетом походов к дантисту”; “…показалось, что он сошел с ума… от его аккордов сотрясались стены… при этом он активно топал ногами, бил кулаками по клавиатуре, пел и кричал”; “он – пианист – был похож на боксера, готовящегося к удару, и в целом одновременно на птицу, машиниста, хирурга во время операции и домового-кобольда”; и наконец: “…у нас есть кокаин, морфий, марихуана, гашиш и даже героин – и все неплохо работает, зачем нам еще его музыка! которая пытается подменить проверенные средства!”.

О ком эти реплики? Не о джазистах в прямом смысле этого слова, а о трансформаторах музыки: о Бартоке, Стравинском, Сати. Ныне классиках. А писали критики в начале прошлого века. Это к вопросу об ушах.

Кстати, на сцене Жуан-ле-Пана были представлены и прекрасные классицисты от джаза. Квинтет Кенни Гаррета – саксофониста с докторской степенью университета Бэркли. Гаррет не раз говорил, что верит в переселение джазовых душ из музыканта в музыканта – “…но надо уметь настроиться на эту волну, и тогда Чарли Паркер или Колтрейн в тебе заиграют”. И, надо сказать, эта академического духа исполнительская ностальгия фантастически подкупает аудиторию. “Когда я играю, я действительно стараюсь соединиться с мыслями слушателей – провоцировать их собственные воспоминания…”, – говорит Гаррет. Который свято верит в то, что собственно само тело джазиста и есть инструмент – музыка попадает в него как топливо в автомобиль.

Или вот такой гигант как Эл Джерро – джазовый вокалист-виртуоз со “звездой” на аллее Славы в Голливуде, мастер звуковых имитаций. Французы зовут его “гимнастом вокала”. Ему под восемьдесят, и он не-сколько похож на мамашу из “Психо” или любую нью-йоркскую афро-бабулю. На ногах почти не стоит, но как только открывает рот, то голос становится его тростью. И тут уж он летит вдоль сцены. Достойнейший пример для подражания в деле артистического и человеческого стоицизма.

Заметим: на этих джазовых концертах музыкантам то ли помогают, то ли мешают цикады – из семейства полужесткокрылых насекомых. Они и поют, и стрекочат, и жужжат. Музыканты, те, кто играют потише, монтируют стрекот в свои композиции; кто погромче – используют как фон. Ноты зависают в воздухе – левитируют – и тормозятся. Их становится все больше, больше и больше, перемешиваются с цикадами. Как писал средневековый хроникер про ангелов: “…они беспрестанно хлопают крыльями вокруг нас, и если прислушаться: их так много, что едва не задевают за наши спины…”. Аналогичная история и с джазовыми звуками в Жуан-ле-Пане – они повсюду, они дружески похлопывают нас по плечу на манер светлячков-доброхотов и они – по сути – тоже неплохие спасители (в хорошем смысле слова).

И вот снова голос критика Киселева – о квинтэссенции его фестивальных впечатлений.

Уж ночь сгустилась, и ночной корсар-автобус довез нас до соседней деревеньки. И там было настоящее видение в стиле джаз-офф-офф (на самом фестивале есть такая серия концертов – jazz off – не на главной сцене, а в городе – где придется и импровизированных площадках; см. фото). Так вот джаз-офф-офф, то есть изгнанные “отовсюду уж”: группа шла по тротуару вдоль пляжа, на тележке везли пианино (не электрическое), тащили барабаны, серьезно беременная девушка несла тромбон, перкуссионисты – с немереным количеством котомок. Антрепренер, мужчина представительный и не без галстука, делал вид, что прогуливается сам по себе, но будущая мать на него то и дело валилась…

“The Show Must Go On! – подчеркивает критик Киселев. – Как спел Фредди Меркьюри перед смертью и не ошибся”.

Марина ДРОЗДОВА, Саша КИСЕЛЕВ
«Экран и сцена»
№ 17 за 2015 год.