На длинном просцениуме выставлены пустой обеденный стол с одинокой свечой, сервировочный столик с чайными принадлежностями и несколько стульев. Из темноты правой кулисы, бормоча себе под нос, семенит худощавый старик со всклокоченной седой бородой и плешивой макушкой. Поглядывает в зал, зажигает свечу и начинает вершить странное священнодействие. Крякая и скрежеща, он вырывает из грудины большое ребро, похожее на древнее ископаемое, трубит в него, как в рог. На «адамов зов» является жена, и старик начинает желать: «Хочу сына!» – жена расставляет пошире ноги, пропевает незатейливый вокализ – возле папаши вырастает, расплываясь в широкой улыбке, долговязый малый в сером костюмчике: «Три шестьсот, пятьдесят четыре сантиметра». «Мда, высоковат», – с грустью оценивает старик, глядя снизу вверх на первенца. «Хочу дочь! И возьми пониже». Жена повторяет вокализ, на сей раз уходя куда-то в басы, и рядом с папенькой возникает славная девушка с черными косичками: «Три двести, пятьдесят сантиметров». – «Вот это другое дело, вот это годится». Затем отец желает «Оркестр!» (к счастью для жены, камерный). И благодарит «за сына и за дочь», напевая Резникова–Боярского. Кстати, мы смотрим мюзикл по «Превращению» Франца Кафки (композиторы Алексей Кириллов и Александра Микаелян) в Театре на Таганке, так что песен и арий здесь окажется в достатке. Чего не скажешь об авторском тексте.

В спектакле Андрея Гончарова отсутствует кафкианская фабула – лишь постдраматические фантазии вокруг, полные иронии, своеобразного юмора, причудливых аллюзий, настоящего режиссерского хулиганства. Вместе с артистами Гончаров сочиняет безумный мир отдельно взятой семьи, где демиург-отец создает свою экосистему, из которой его домочадцам непозволительно выпадать ни на миллиметр.

Под прелестную живую музыку семья Замзы собирается чаевничать. Отец благодушно хозяйничает, расставляет на столе чашечки-блюдца, угощает своих дам авторским чайным купажом, попутно экзаменуя их на предмет состава заварки. Жена (Надежда Флерова), у которой в нервном тике дергается то глаз, то нос, и не перестающая улыбаться дочь (Александра Хованская), безошибочно угадывают все нотки в чайном букете – отец на седьмом небе. Совершенная идиллия. Сразу, однако, ощущается, что чего-то не хватает, все слишком гладко: «Где Грегор?».

А Грегор (Максим Трофимчук) как с первых секунд появления на свет не укладывался в отцовские представления о норме, так в них и не впишется. Его тяготят семейные ритуалы, фальшивые поддакивания старику, он не заучил правильных ответов и отмахивается от дурацких расспросов: «Чай как чай», – чем, разумеется, вызывает бурю негодования в деспотичном главе семейства. Отца бесят инаковость сына, его непокорность. Но больше всего бесит то, что сам он зависим от него, поскольку Грегор всех их содержит. И даже сейчас гвоздем вечера (и занозой) станет его нелюбимый сын, который преподнесет семье гигантский подарок размером во всю сцену, перевязанный праздничной лентой. Грегор дарит им новый дом – белоснежный куб: по ходу спектакля он неоднократно трансформируется, и все семейство бегает сквозь него, как маленькие вошки, радостно хлопая в ладоши и перечисляя наперебой, чем они теперь владеют. Исполнив хоры («Грегар все для нас – Грегар наше все – Грегар нас спасет»), отец принимается что есть силы ругать сына за опоздание к столу, обзывая червяком – эгоистом – глистом.

В блестящем исполнении Анатолия Григорьева этот властный и ничтожный старикашка, любитель понукать и унижать, сам вечно уязвленный своей нищетой и пресмыкающийся перед «хорошим человеком» (Кириллом Янчевским), по полной программе (и по Фрейду) отыгрывается в кругу семьи. К слову, в инсценировке Надежды Толубеевой он назван Германом – в честь столь же деспотичного отца Кафки. Но в этом Германе мы узнаем и свое родное, черты гоголевского маленького человека в зеленом шалоновом сюртуке с золотыми пуговицами, потрясающего ручонками из-под гипертрофированных накладок старческого целлюлита, командующего в рупор и жалкого в своей душной злобе. Гоголь был одним из любимых писателей Кафки, монолог «Не смущайтесь мерзостями и подавайте мне всякую мерзость!» прозвучит в спектакле. Да и в самом способе существования артистов, в их гротескных позах, карикатурной мимике, в гримасах инфернального ужаса много и Гоголя, и какого-то театрального Линча.

Но какой же Линч без сюрреалистических сновидений. И в «Превращении» возникает сон, в котором хоронят и оплакивают живого Грегора. Впрочем, сон этот мало отличается от такой же безумной реальности – в ней Грегор знакомит родню со странной, нездешней девушкой-птицей (Ксения Галибина). Она время от времени появляется в дивной шляпе с двумя павлиньими перьями, оглашая пространство резким протяжным криком. Она ждет, когда Грегор пойдет за ней.

Гончаров любит играть с масштабами и часто пользуется наглядными овеществленными метафорами. «Маленький господин Фридеман» (МТЮЗ) начинался с того, что с авансцены уносили за кулисы большое кресло, а главного героя сажали в его малюсенькую копию. В «Семье Грей» (тот же МТЮЗ) Тед вручал отцу муляж своего огромного остановившегося ночью сердца, и в «Превращении» мы тоже увидим спускающееся с колосников массивное гипсовое сердце матери, сжатое в пальцах. Эти два спектакля роднит между собой и тема жестких патриархальных связей внутри семьи.

Важный атрибут в комнате Грегора Замзы – кровать, поскольку именно в ней однажды утром он обнаруживает, что превратился в насекомое. Вместе с художником спектакля Константином Соловьевым режиссер делает кровать несоизмеримо меньше роста Грегора, на такой можно только сидеть, плотно прижав к груди колени. Что в спектакле проделывает отец Грегора, решивший занять даже спальню сына, иными словами, занять пространство всей его жизни. Грегор заботливо подтыкает ему со всех сторон одеяло.

Эта сцена завершается страшным монологом – не гоголевского персонажа, но какого-то ветхозаветного старца, сошедшего не то с полотен Тинторетто, не то с фресок Микеланджело. Он мечет молнии в сына, грозно указует на него перстом, обвиняет в предательстве: «Продал себя шлюхе, забыл про мать и отца!», поминает Кроноса и, наконец, нарекает сына жуком. А поскольку Гончаров все доводит до предела и над всем иронизирует, с театральных небес спускается огромный гипсовый палец, «пригвождающий» Грегора, превращающий его фигуру в черную кляксу на белоснежном полу. «Есть ли что в мире главнее его – па-па-па-пальца отца моего», – поют домочадцы и устраивают вакхические пляски вокруг божественного перста.

Дальнейшее превращение Грегора в жука – это его сознательный отказ от коммуникаций с этими людьми, побег из их скверного мирка в собственный, закрытый. Гончаров снимает с Грегора вериги добровольного мученичества. Позволяет ему вырваться из плена семейных уз и сыновьего долженствования. Его личность не ампутирована отцом, она жива и, наконец, противостоит этой искривленной реальности. Дух бунтарства побеждает в нем покорность. Грегор играет в такого жука, от которого сотрясается вся его безумная семейка. «Оду к радости!» – вопит он оркестру, вытаращив глаза. И в этом крике слышится знаменитое бетховенское «Я схвачу судьбу за глотку, ей не удастся согнуть меня». Вместо смертоносных побоев яблоками, прописанных у Кафки, мы видим Грегора, похрустывающего яблочком и уже все для себя решившего.

Финал спектакля предсказуемо перевернут. Грегор снимает с себя доспехи жука и уходит, наконец, к своей птице. Он выбирает прожить отпущенную жизнь в любви, которой с рождения был лишен. Родным на прощание он дарит безмолвное созерцание красоты: падающий с театральных небес снег и звучащего в его исполнении на рояле Генделя. С прочими не произойдет чудесных метаморфоз. Их зрение бесполезно, их слух атрофирован. Стоя под белоснежными хлопьями, они нахлобучат на головы глухие корзины и окончательно разорвут всякие связи с «другим» миром. Навсегда застынут, уставившись во внутреннюю пустоту, как «Пчеловоды» Питера Брейгеля.

Дарья ШМИТОВА

«Экран и сцена»
Февраль 2025 года.