11 февраля 1875 года родился Василий Иванович Качалов. Его судьба, по словам Инны Соловьевой, «в глазах всех была судьбой счастливца – окруженного любовью и признанием». К 150-летнему юбилею артиста, чья творческая жизнь с 1900 года оказалась связана с Художественным театром, посвящена выставка «Быть Качаловым» в Зеленом фойе МХТ.

Василий Иванович сыграл более 55 ролей, и почти каждая становилась событием, будь то чеховские характеры – Тузенбах и Петя Трофимов, Вершинин и Гаев, образы Достоевского – Иван Карамазов и Николай Ставрогин. Трудно назвать классика, русского или зарубежного, произведения которого не вошли в длинный перечень если не сценических созданий, то чтецких программ артиста. Когда Качалов играл роль «от автора» в «Воскресении» Льва Толстого, то возникал, по выражению Вадима Гаевского, «экзистенциальный план, утверждалась сама жизнь, утверждалось творящее жизнь слово».

Василий Иванович Качалов был притягателен как умный, интеллигентный артист, и как личность со своим «кодексом чести». Его сын Вадим Васильевич Шверубович в своей книге «О людях, о театре и о себе» формулировал: «Мораль его особенная, собственная <…> законы нравственности, правила поведения хорошего человека».

В разные годы наша газета публиковала материалы о жизни и творчестве Качалова, его эпистолярное наследие («ЭС» № 19, 2018, № 11, 2020, №№ 17–22, 2022).

В преддверии юбилея мы поговорили с нашим любимым собеседником Алексеем Вадимовичем Бартошевичем, внуком великого артиста.

 

– Существуют записи фрагментов спектаклей МХАТа, монолог Барона из «На дне», фильм Якова Протазанова «Белый орел», где Качалов сыграл роль губернатора, радиопостановки. Что из этого наследия кажется вам сегодня самым значительным и современным?

– Во многих записях Качалова есть некоторая театральная преувеличенность. Меняется время, меняются представления о границах правды в искусстве. Но, когда я слышу в его исполнении: «Но пусть мой внук <…> Веселых и приятных мыслей полон, / Пройдет <…> / И обо мне вспомянет», я чувствую, что он обращается ко мне, хотя не только ко мне, конечно. Так же как монолог Ивана Карамазова о клейких листочках, адресованный Алеше. Если же говорить о том, что звучит сегодня особенно современно, я бы, прежде всего, вспомнил пролог к «Воскресению» Толстого (далее Алексей Вадимович читает наизусть): «Как ни старались люди <…> изуродовать ту землю <…> как ни забивали камнями землю, чтобы ничего не росло на ней, как ни счищали всякую пробивающуюся травку, как ни дымили каменным углем и нефтью <…> как ни выгоняли всех животных и птиц, – весна была весною, даже и в городе <…> Но люди – большие, взрослые люди – не переставали обманывать и мучать себя и друг друга. Люди считали, что священно и важно не это весеннее утро, не эта красота Божия, данная для блага всех существ (эта фраза после революции убиралась из пролога), а то <…> что они сами выдумали, чтобы властвовать друг над другом <…> Так в конторе губернской тюрьмы считалось священным и важным, чтобы к девяти часам утра были доставлены <…> 28 апреля, три содержащиеся в тюрьме подследственные арестанта – две женщины и один мужчина». Я не Качалов и повторить его интонацию не способен. Но для меня этот пролог, как и другой фрагмент «Воскресения» о том, как Катюша идет на станцию в дождливую ночь, чтобы увидеть Нехлюдова, – из самых сильных моментов качаловского искусства.

 – У Ираклия Андроникова есть устный рассказ «Качалов в гостях у Толстого» (не Льва, разумеется, а Алексея Николаевича), в котором писатель просит Василия Ивановича прочесть этот фрагмент. Андроников воскрешает голос Качалова, его манеру читать.

– Горький написал о том, что нашел замечательное определение качаловскому голосу – «как густой мед пролился». И дело не в красивом тембре. Это был голос благородной души. Мне не довелось видеть Василия Ивановича на сцене, я смотрел «Воскресение» без него. В послевоенные годы он много болел и очень редко играл роль «от автора». Кто этот «автор»? Толстой? Да, конечно, в каком-то смысле. Но это был и образ, если можно так сказать, старой русской культуры. Качалов спускался со сцены в партер, подходил к суфлерской будке и, опираясь на нее спиной, начинал читать этот монолог. «Пройдет поезд – под вагон и, кончено, – думала Катюша <…> Но тут он, ребенок, его ребенок <…> стал толкаться чем-то тонким, нежным и острым». Как много в этой гениальной качаловской интонации не просто комментирующего, разъясняющего, а того, что Станиславский считал созданием «нового жанра – голоса автора».

– Существует неоднократно публиковавшаяся фотография, на которой мы видим деда и внука.

– В голодные послевоенные годы, по инициативе Василия Ивановича и Нины Николаевны Литовцевой меня пригласили каждый день обедать. Так возникла возможность видеть живого Качалова. Это был не просто обед, это был обряд, ритуал. Помню серебряные кольца, в которые продевались накрахмаленные салфетки. За столом болтать не полагалось. Кормили по тогдашним, да и по теперешним временам, фантастически вкусно – не только потому, что это был богатый дом, но и потому, что готовила домработница замечательно. Как-то после обеда к Качалову пришел Лева Спасский, он был техническим сотрудником МХАТа, занимался радио. Он явился делать фотографии, и Василий Иванович позвал меня в свой кабинет вместе фотографироваться. На одних снимках Качалов в роскошной шелковой пижаме, на других – в элегантном костюме-тройке. Мне тогда недавно сшили костюмчик с короткими штанами. По тогдашнему обыкновению я носил чулки. Спасский рассказывал, что у меня на колене была преогромная дыра, которую потом фотографу пришлось заретушировать. На снимке запечатлена прелестная пушистая кошка. Между прочим, в кабинете можно было видеть шикарную фарфоровую кошку, стоявшую на рояле. Василий Иванович говорил, что она из Зимнего дворца (после революции устраивались распродажи дворцового имущества).

– Неоднократно любовалась фотографией, где Качалов снят с доберманом Джимом, анонс недавно открывшейся выставки «Быть Качаловым» в Зеленом фойе МХАТа украшает фотография Василия Ивановича с таксами на том же прекрасном диване с резными украшениями. Она снята тогда же?

– Думаю, да. Джима, воспетого Есениным, все знают. Позднее в доме жили эти потрясающие таксы, Василий Иванович их обожал – Чапа и Вальда – абсолютно разные по характеру и темпераменту. Чапа – такой важный, он был главным. А Вальда, девочка, слегка скандальная. Василий Иванович выходил с ними гулять. Потом отец, Вадим Васильевич Шверубович, привел своего прекрасного пуделя Люка. Животных, прежде всего собак, в качаловском доме любили и общались с ними как с равными, считая их существами добрее и лучше, чем мы.

– В этом кабинете вы читали деду стихи?

 – Я был баловнем мхатовского закулисья. Мама постоянно была занята на репетициях. Она брала меня с собой, и я целыми днями торчал в репертуарной конторе у чудесной Нины Сергеевны Ануриной (нашей соседки по коммунальной квартире). Меня ставили на стул, и я читал актерам стихи. И не «наша Таня громко плачет», а Пушкина, Лермонтова. Вступление к «Медному всаднику», «Воздушный корабль». Это имело большой успех. Однажды Василий Иванович мне сказал в конце обеда: «Ты, говорят, стихи читаешь актерам за кулисами? А ну-ка, давай, почитай мне». И повел меня в свой кабинет. Я принял торжественную позу, простер руку и начал: «На берегу пустынных волн». Довольно быстро некоторая заинтересованность в глазах Василия Ивановича сменилась скукой. Я понял, что горько проваливаюсь. И примерно понимаю, почему. Я читал слишком возвышенно, велеречиво. Что, кстати, водилось и за Василием Ивановичем.

– Как вы ощущали признание, славу Качалова?

– После очередного обеда Василий Иванович спросил: Алеша, ты не хочешь меня проводить до театра? Мне тогда было лет шесть или семь. Мы двинулись по Брюсовскому переулку, перешли Тверскую. Мы шли по тротуару вдвоем – огромный, величественный Качалов в серой роскошной фетровой шляпе, опиравшийся на палку с замечательным набалдашником. И рядом я, маленький мальчик. Я точно помню, нам встречалось множество людей по дороге, тех, кто шел в противоположном направлении. Естественно, что все узнавали Качалова. Реакция была очень сдержанной, деликатной. Но ощущалось, что эта встреча – важное событие, безумное везенье, счастье сознавать, что русская культура в лице Качалова все еще жива, не растоптана. Москвичи (и не только москвичи) боготворили Качалова. Сколько бы ни хотел Бунин в «Чистом понедельнике» принизить Василия Ивановича.

– Устами безымянных героев рассказа, написанного в эмиграции, Бунин уверял, что нет ничего пошлее этих московских причуд, капустников. И «бледный от хмеля» Качалов, (как и Станиславский, и Москвин) обрисованы Буниным карикатурно.

– В книге Вадима Васильевича Шверубовича «О людях, о театре и о себе» есть чудная фраза, что мхатовцы не любили того, над чем нельзя было смеяться. Капустники во все времена – свидетельство, что театр живой (мертвый театр может рождать только партийные собрания). Василий Иванович в них непременно участвовал. Сохранились, к счастью, документальные кадры шутливых комических сцен. А Бунин был человеком совсем другого душевного склада. Театральная культура была ему глубоко чужда. Возможно, неприязнь Бунина связана как раз с поклонением Качалову, о котором мы говорили.

– В нашей семье (как и во многих интеллигентных домах) бережно хранили большие альбомы, посвященные спектаклям Художественного театра, с фотографиями (издание Ю.Лепковского), и открытки, на них Качалов в жизни и в ролях.

– Поздравляя Качалова с юбилеем в 1935 году, Станиславский написал ему: «высший дар природы для артиста – сценическое обаяние, которое вам отпущено без меры». Обаяние – сама суть русского искусства. Я допускаю, что Мейерхольд играл Тузенбаха точнее, уж очень красив и обаятелен был Тузенбах у Качалова.

– Чехов в письме Сулержицкому писал: «Отсутствие Мейерхольда незаметно; в “Трех сестрах” он заменен Качаловым, который играет чудесно».

– Публика боготворила Василия Ивановича в ролях Пети Трофимова и других чеховских героев. Он, казалось, был рожден для Чацкого, играл его в разных интерпретациях. Качалов не был в восторге от Крэга, как и Крэг не был ни в малейшем упоении от Качалова и других артистов Художественного театра. Но сыграть диалог Гамлета со смертью, с огромным, чудовищным, но вместе с тем и прекрасным миром – замечательная для актера задача. Много позже (во время странствий Качаловской группы) он играл Гамлета гораздо более трезвым, более земным, чем представал крэговский мистик.

Василий Иванович – человек театра со всеми вытекающими отсюда последствиями. Вряд ли он был равнодушен к славе, но демонстрировал иронию по отношению к своей известности. Василия Ивановича постоянно преследовала мысль о провале, о том, что наступит момент, когда на него укажут пальцем и произнесут: «король голый». Он относился к себе без восторга, и чем дальше, тем больше.

Как-то раз я оказался свидетелем спора между Павлом Александровичем Марковым и Виталием Яковлевичем Виленкиным о том, понимали ли современники, какому режиму они служат. Марков сказал: «мы верили в то, что вокруг нас капиталистическое окружение». Виленкин на это возражал: «все мы знали, все понимали». Мне говорил Вадим Васильевич, что перед самой смертью Василий Иванович сказал: «какие мы все были сволочи». Это как раз относилось к готовности принимать почести и награды от советской власти, подписывать письма, исполненные благодарности к вождю народов. Но ведь советская слава Качалова, как и слава Книппер, Москвина, Хмелева, была настоящей.

– В телепрограмме Натальи Крымовой, посвященной 100-летию со дня рождения Качалова, о нем вспоминают Ангелина Степанова и Павел Масальский. Москвина и Леонидова молодежь боялась, а вот Качалов был старшим другом, любимым учителем.

– Василий Иванович любил и понимал молодежь, причем его отношение к ней не было покровительственным. Среди молодых актеров, постоянно бывавших в доме, назову Юрия Кольцова. Когда Юрия посадили (из-за немецкого происхождения), Качалов посылал ему в лагерь посылки. Кстати, есть целый список зэков, которым он помогал. Далеко не каждый в те времена решился бы на это.

– Последнее в своей жизни лето Качалов провел на Николиной горе. На даче гостила Ольга Леонардовна. Она вспоминала, как Василий Иванович пробовал звучание своего голоса: «И полным звуком, с большим темпераментом прочел из “Воскресения” весь огромный кусок о Катюше <…> казалось, никогда он так не читал». Он знал, что болен неизлечимо. В одном из писем родным из больницы Качалов сравнивал себя с Фирсом, который в починку не годится.

– Мы шли с мамой из театра домой, и уже подходили к подъезду, когда кто-то сказал нам: Качалов умер. Это было 30 сентября 1948 года. Панихида была во МХАТе. На сцене стоял гроб, а над ним – знаменитый портрет Павла Корина. Рихтер играл на рояле за занавеской. Я стою в партере, около сцены, с левой стороны. И со мной все преувеличенно вежливо здороваются. Кругом все плачут, а я не плачу. И думаю, что это неудобно, неловко, неприлично. И тут мне говорят: Алеша, пойдем. И подводят к этому величественному, неподвижному человеку, лежащему в гробу. Я понимаю, что участвую в каком-то печальном, но важном ритуале. Вдруг вижу, как по старческой, но прекрасной руке ползет муха. И вот тут я зарыдал. Я внезапно почувствовал, что такое смерть, что такое остановленность жизни. И меня, рыдающего, уволокли.

– Вы поддерживали отношения с бабушкой, Ниной Николаевной?

– Году в 1952-м моя мама попала в больницу, и меня поселили в кабинете, хозяина которого уже четыре года не было на свете. Там меня ждала неожиданная мука. В кабинете находились старинные часы. Их было несколько. Голландские часы, то ли XVII, то ли XVIII века, сперва хрипели, а потом били каждый час. Другие, отечественные, середины XIX века, от них отставая, играли какую-то романтическую, шубертовскую мелодию и потом били: бам, бам! Я жил среди качаловских вещей. Читал книги из качаловской библиотеки, старые издания Вальтер Скотта. Помню секретер красного дерева с откидной доской, на которой лежали бювары, за ним Нина Николаевна писала отчеты в больницу моей маме, как я себя веду. Я очень боялся что-нибудь уронить, разбить. Слава Богу, обошлось. Но с другой стороны, я понимал, что дом, его атмосфера, это что-то, чем можно гордиться. И сегодня, если бы я сказал, что не горжусь тем, что я внук Василия Ивановича, и что это родство мне никогда не помогало, я бы подло соврал.

Беседовала Екатерина ДМИТРИЕВСКАЯ

«Экран и сцена»
Февраль 2025 года.