В своем дневнике Евгений Шварц рассказывает об эвакуации из блокадного Ленинграда и набрасывает портрет спутника, “самого достойного и сурового из нас <…> старика со строгими, недоверчивыми глазами”. Этим спутником был Леонид Шервуд (1871–1954). Выставка, посвященная 150-летию со дня рождения выдающегося скульптора, завершилась в начале июля в Санкт-Петербурге в залах Михайловского (Инженерного) замка. Экспозицию предваряет подробная аннотация, огромный список работ. Читаешь этот список и невозможно отрешиться от мысли, что читаешь мартиролог. Рядом с большинством названий памятников в скобках значится: утрачен, не сохранился. Скульптуру Шервуда “Часовой” перед входом в Новую Третьяковку многие видели и проходили мимо, не оглянувшись. Модель памятника выставлена в первом зале и освещена так, что отбрасывает огромную тень на стену. И вот, думаешь, переходя из одного пространства анфилады в другое: почему такой большой, оригинальный художник оставался в тени, регулярно участвовал в конкурсах, и почти всегда какая-нибудь комиссия предпочитала не его проект? Говорят: характер – это судьба. Судя по тому, что известно по воспоминаниям, характер у Леонида Шервуда был сложным, резким, неудобным. На одном из обсуждений, на котором коллеги решали, какими должны быть “правильные” памятники героям Советского Союза, скульптор не смог сдержать своего возмущения от абсурда происходящего и заявил: “следует сделать стандартный торс, а к нему привинчивать каждый раз свою голову, получится экономно”. Шервуд создал потрясающую галерею скульптурных портретов современников, писателей, художников, многих из них он хорошо знал. Например, портрет Репина, прекрасно передающий натуру Ильи Ефимовича, сочетавшего доброту и лукавство (полностью сохранился лишь на фотографии). В экспозиции можно видеть проект надгробия Михаилу Врубелю, бюсты певцов Мариинского театра Ивана Мельникова и Федора Стравинского, первого наркома просвещения Анатолия Луначарского. Его портреты не назовешь парадными, в них очевидно отношение скульптора к модели, недаром искусствоведы считают Леонида Шервуда импрессионистом. В экспозиции представлены работы из фондов Русского музея и частных собраний, редкие документы, фотографии из архивов.

Мы беседуем с внучкой Леонида Владимировича, кинокритиком Ольгой Шервуд, принимавшей – вместе с мужем Сергеем Мошковым – деятельное участие в создании выставки.

– Расскажите о роде Шервудов. Первая ассоциация, связанная с фамилией, – Шервудский лес, Робин Гуд.

– Признаюсь, я хотела заниматься историей семьи еще в школе. Это сейчас помощники в генеалогических и архивных поисках неплохо живут, а в советские годы такого рода деятельность, что называется, не поощрялась. Я, между прочим, терпеть не могла историю, которую преподавали в советской школе, – казенную и лживую, что было понятно мне уже тогда. Теперь я с разысканиями по Шервуду и другой родне начала буквально новую жизнь. И в Шервудском лесу побывала, исполнив детскую мечту. Я называю Робина – наш домашний разбойник (смеется). Прадед Владимир Иосифович (Осипович) Шервуд, строитель Исторического музея, автор памятников хирургу Пирогову и героям Плевны, вспоминал: “Фамилия эта очень древняя <…> Очень жалею, что не имел ни времени, ни случая изучить своих английских предков, между которыми был Св. Фома Шервуд (а до святых я был всегда большой охотник). Меня уверяли в Англии, что отдаленные предки наши были герцоги”. Забавно, правда?

В Лондоне сохранилась церковь в Гринвиче, недалеко от Обсерватории, где крестили в 1800 году моего прапрадеда Джозефа – Иосифа Шервуда и его брата Джона – Ивана. Церковь имеет потрясающее название Our Lady Star of the Sea, то есть Богоматери – Звезды Моря.

В том же 1800-м отец братьев Вильям Шервуд, механик, специалист по прядильным машинам, со всей семьей прибыл из Лондона на Александровскую мануфактуру (сейчас территория Обуховского завода в Невском районе Петербурга). В России Вильям-старший стал Василием Яковлевичем, а его жена Марта – Марфой Фоминичной. В семье было пятеро детей (трое родились в Англии и двое – в России).

Я все пытаюсь понять, почему скульптора Леонида Шервуда забыли на долгие годы – как, впрочем, и его отца-академика, и других представителей прекрасного рода. Только огромный том “Династия Шервудов в истории и культуре России”, выпущенный Историческим музеем в 2017 году, несколько исправляет ситуацию. Понятно, что книга в основном посвящена прадеду Владимиру Шервуду, но статья о Леониде-скульпторе там тоже есть. Ее автор – Елена Вениаминовна Карпова, заведующая отделом скульптуры Русского музея, куратор нашей выставки. Именно к ней я пришла в 2018 году с предложением вернуть имя скульптора Шервуда из забвения к его грядущему 150-летию в 2021-м, и мы начали работу. Еще одним сокуратором был Павел Бельский, сотрудник того же отдела скульптуры Русского музея, только его советского периода. Большое им спасибо!

– История семьи тесно связана с двумя столицами. Леонид Шервуд родился в Москве, поступил в Училище живописи, ваяния и зодчества (там учились пятеро Шервудов – архитекторов и художников), после окончания продолжил учиться в петербургской Академии художеств.

– В Москве Шервуды жили на Малой Калужской, недалеко от Донского монастыря. Теперь в этом сказочном тереме какая-то богатая фирма, внутри, как говорят, все перестроено, – туда не попасть. Но по всей округе висят стрелки-указатели – “Городская усадьба Шервудов”, что удивительно и приятно. Рядом находился завод братьев Бромлеев – они наши родственники. На кладбище Донского монастыря похоронен Владимир Иосифович, как и еще несколько предков. Но крест с могильного камня прадеда утерян, да и никто из нас уже не знает, как могила выглядела прежде.

К моменту окончания Училища Леонид уже вовсю помогал отцу и исполнял собственные заказы. Но, в отличие от братьев – Владимира и Сергея, утвердившихся в архитектуре, он захотел стать скульптором и поехал в Петербург в сентябре 1893-го. “Беспокойные москвичи” – так называли Шервуда, Анну Голубкину и Сергея Коненкова в Академии художеств. Вместе с другими студентами они бунтовали против тогдашних методов обучения, омертвлявших скульптуру под видом ориентации на классические образцы.

Дипломная работа “Хан и невольница” (“Деспот татарин и его наложница”), как установила Елена Вениаминова Карпова, почему-то была отправлена в Псковский музей, коллекция которого во время войны была утрачена, скорее всего, безвозвратно. Сейчас смотришь на фотографию – более чем современная скульптура. Тут темы и насилия, и рабства, и женского бесправия.

– Замечательная дипломная работа сохранилась только на фотографии, и не она одна.

– Многое в биографии деда вызывает вопросы. Почему Шервуду не дали Большую золотую медаль при выпуске из Академии (во всяком случае, документа об этом не нашлось) – но при этом отправили в пенсионерскую поездку по Европе, которую назначали только вместе с медалью? Благодаря этой поездке он получил возможность стажироваться у Бурделя, брать уроки у Родена в Париже. Почему не поддержали предложение Репина принять Шервуда в академики? Почему классический бюст Пушкина, одна из лучших работ деда, снискавший большой успех на выставке в 1902 году, вызвал ярое неприятие коллег, и, как следствие, скульптурный факультет Академии лишил деда мастерской? Почему, зачеркнув фамилию в протоколе, не дали сталинскую премию, хотя ее комитет проголосовал “за”?

Многие работы исчезли бесследно. Например, трехметровая фигура в полный рост Алексея Суворина, когда-то стоявшая в нише Малого (Суворинского, ныне известного как БДТ) театра. Модель памятника Комиссаржевской была сделана в мраморе. И где же она?

– Известно, что после смерти Веры Федоровны был объявлен конкурс на памятник на ее могиле. В нем среди других приняли участие Леонид Шервуд и Паоло Трубецкой. Но Комитет по увековечиванию памяти Комиссаржевской при Императорском русском театральном обществе предпочел эскиз Марии Диллон, ее скульптура была установлена на Никольском кладбище Александро-Невской лавры. Памятник бесконечно далек от образа великой актрисы, известного нам по многочисленным воспоминаниям современников.

– В книге “Путь скульптора” дед рассказывает: “Вера Федоровна была очень глубокой и сильной артисткой, человеком с тончайшей и до крайности усложненной психикой. Восторженная юность, почти религиозная экзальтация и глубокое человеческое страдание <…> – все это очень трудно воплотить в скульптуре. В своем эскизе памятника я выбрал момент подъема Комиссаржевской на высоту. Словно судорога страдания и скорби охватывает артистку при виде открывающегося перед ней бесконечного моря человеческих горестей <…>. Мнения комиссии, состоявшей из режиссера Александринского театра Евтихия Карпова, Гучковых, брата Комиссаржевской и др. разделились. Карпов был за мою идею и эскиз, а большая часть жюри находила, что движение ноги с резко поднятым коленом недостаточно женственно <…> Работу передали скульп-тору Диллон, которая изобразила вместо духовно мятущейся “Чайки” какую-то томную даму, в полуобморочном состоянии прислонившуюся к стене”.

– Александр Блок считал 1910 год символическим, один за другим уходили Комиссаржевская, Врубель, Толстой. Леонид Шервуд работал над памятником на могиле художника, скульптурой Толстого…

 

– Гипсовая фигура “Толстой – мыслитель” создавалась в последний год жизни писателя. “В 1937 году передана в экспозицию в Хамовники… Скульптура разбита и списана согласно акту от 16 октября 1957 и ордеру Министерства культуры РСФСР от 4 октября 1958 № 1309”. Как мне признались в музее – могло просто не хватать места. Осталась фотография в журнале “Огонек” 1909 года.

История памятника Михаилу Врубелю мне пока не очень известна. Сохранилась открытка Анны Александровны Врубель, сестры Михаила, где она просит деда о встрече. И письмо художника Дмитрия Кардовского деду о ее желании после смерти Надежды Ивановны Забелы-Врубель сделать памятник таким образом, чтобы он стал общим для обеих могил. Увы, сделать смогли только постамент – при этом я не знаю, дед ли его проектировал или нет. Но хорошо знаю историю воссоздания и реставрации этого постамента фотографом Валерием Плотниковым в 2004 году. Нынче постамент взят под государственную охрану, и поставить на нем никакой памятник уже нельзя.

– Самая счастливая судьба была уготована монументу адмиралу Макарову в Кронштадте.

– Да, он стал одной из вершин творчества деда. Открывали памятник в 1913 году с молебном, военным парадом. На церемонии присутствовал Николай II. История создания заслуживает отдельной книги. Я читала документы в архиве военно-морского флота и старые газеты – оторваться невозможно. От действительно печальной судьбы самого адмирала (дело даже не в бессмысленной гибели в Русско-японской войне, а в том, как неумно его талантами распорядилась империя) – до анекдотического опоздания скульптора с женой на церемонию открытия. Их не пропускали сквозь кордоны, выставленные ради безопасности царской семьи и свиты, – вероятно, потому что в сохранившихся в архиве списках приглашенных на церемонию фамилии ваятеля не значилось. Не удивительно ли?

Памятник был так хорош еще в модели, что немало понимающих людей говорили, что нечего его ставить в провинциальном, не имеющем будущего Кронштадте, – а надо в столице, на широкое обозрение. А по мне – так и прекрасно он там стоит.

Тут надо сказать, что дед, женившись на Ольге Модестовне Гаккель в 1898 году, приобрел изрядный родственно-дружеский круг среди кронштадтцев и флотских. Тесть Модест Виллимович (Васильевич) Гаккель (генерал-майор, военный строитель, из дворян Киевской губернии, а славный род Гаккелей – балтийских немцев, тоже огромный) был в 1884 году переведен с Дальнего Востока на Балтийский флот и назначен старшим строителем Кронштадтского порта. Поэтому я в принципе не удивляюсь, что Леонид Шервуд впоследствии выиграл конкурс на памятник Макарову – хорошо знал среду, проникся морским духом.

И бюст главного врача Кронштадтского морского госпиталя лейб-медика Василия Исаевича Исаева для памятника ему в садике перед этим госпиталем сделал в 1913 году тоже он. Дед учил докторскую дочь Веру скульптуре, а она стала автором памятника на Пискаревском кладбище, где лежат полмиллиона погибших во время блокады ленинградцев, там похоронены и трое Шервудов. Исаевы тоже были родней – через Гаккелей. А еще среди родни были знаменитые моряки Егорьевы – отец Евгений Романович, капитан крейсера “Аврора”, погибший при Цусиме, его сын Всеволод, впоследствии контр-адмирал, которому на свадьбу в 1910 году дед сделал барельеф “Поцелуй”, ставший открытием выставки.

Кроме круга моряков, был круг химиков – благодаря многолетней дружбе и родству с семьей Фаворских. Сестра скульп-тора Ольга Владимировна вышла замуж за адвоката Андрея Фаворского, их сын – знаменитый художник-график и педагог Владимир Фаворский. А брат адвоката, Алексей, был известным химиком-органиком, работал с Менделеевым и Бутлеровым. Шервуд сделал поясные портреты обоих для Большой химической аудитории Петербургского университета, и еще прекрасный бюст Менделеева, он хранится в Русском музее. Леонид Владимирович участвовал в конкурсе на памятник великому химику, его модель нравилась Любови Дмитриевне Менделеевой-Блок. Но поставили работу другого скульптора.

Родной брат бабушки Ольги Модестовны, авиаконструктор и тепловозостроитель Яков Модестович Гаккель, был женат на одной из трех дочерей Глеба Успенского, дома у которого юный Леонид Шервуд среди другой молодежи проникался народническими идеями. А когда писатель скончался, именно он по просьбе семьи вылепил памятник на могиле Успенского – со скандальной папироской в руке. Семья была в шоке, но Владимир Галактионович Короленко, беспрекословный авторитет, санкционировал: “Не могу представить себе Глеба Успенского без папиросы”.

Не знаю, зачем так подробно перечисляю эти факты. Но меня занимают эти связи, эта “вписанность” Шервуда в грандиозную эпоху начала XX века. Хотя дело совершенно обычное: ближние и дальние родственники, а также друзья заказывали “своему” скульптору памятники, прежде всего, конечно, мемориальные. Не удивительно и то, что круг родни и знакомств необычайно широк и разнообразен – при таком количестве детей у всех Шервудов и Гаккелей: пять-восемь-десять было нормой, и это ведь не крестьянские, а интеллигентско-художнические семьи. Как водится, все знали всех; подтвержденные встречи и общения Леонида Шервуда – от Маяковского и Мережковского до Луначарского и Кирова, от родственников Римских-Корсаковых до родственника Станиславского, от Шаляпина и Шкловского (обоих учил лепке) до Василия Розанова. Коллег по Академии художеств, где преподавал с 1918 до войны, и учеников – не перечислить.

– Леонид Шервуд принял революцию и был ею воодушевлен.

– Принял, так как сам считал себя “трудовым классом”, во-первых, и любил все новое, во-вторых. А в Академии художеств, где он начал преподавать в 1918 году, началась большая, как теперь говорят, движуха: разрабатывались и внедрялись новые принципы искусства и обучения искусству. Шервуду – уже 47 лет, давно сложившийся человек и профи, – и он, думаю, рад был отдать этой “молодости мира” свои знания и умения. Другой вопрос, конечно, – те лишения, которые пришлось испытать “старой” интеллигенции немедленно после революции и вплоть до смерти усатого диктатора. О моральных драмах и травмах уж не говорю. Но никто из Шервудов, кстати, не эмигрировал – вот странно… или нет? Как уехать, если твой отец построил здание с адресом Красная площадь, дом 1?

– Ваш дед – автор первого советского памятника, созданного по плану монументальной пропаганды в 1918-м. Памятника Александру Радищеву. В самом облике писателя нет ничего героического, напротив, он кажется беззащитным, человеком, чья душа уязвлена.

– В книге “Путь скульптора” Шервуд писал: “Я изобразил Радищева в момент ареста с растрепанными волосами, с дергающимися от волнения губами”. Памятник открывали с большой помпой, с оркестром, Луначарский говорил пламенную речь. Позже гипсовую скульптуру, стоявшую в проеме решетки Зимнего дворца, охранял красноармеец. Он же докладывал несколько месяцев спустя: из-за сильного ветра “товарищ Радищев упамши и разбимшись”. Авторская копия стояла в Москве на Триумфальной (ныне площади Маяковского), сейчас она находится в фондах Музея архитектуры имени Щусева.

– Интересно сравнить истории жизни Шервуда и его сокурсников по Академии художеств Голубкиной и Коненкова.

– Судьба деда была очень тяжела. Но и судьба Голубкиной – при всей ее славе – трагична по-своему. Анна Сергеевна отреклась от всего личного ради творчества, Леонид Владимирович всю жизнь кормил огромную семью (девять детей, трое умерли в юности и молодости, на иждивении еще две племянницы-сироты, куча внуков).

С Коненковым у Шервуда отношения сохранились. Во всяком случае, на домашней вечеринке в честь 75-летия деда в Москве, весной 1946 года, Коненков был со своей женой, красной шпионкой и пассией Эйнштейна, о чем теперь многие знают благодаря известному спектаклю.

– Выставка в Михайловском замке – вторая персональная выставка скульптора. Планировалась еще в 2021-м…

– Но случился ковид, а потом то, что случилось. Поэтому выставка опоздала на два года. Самое удивительное, что первая (и единственная прижизненная!) персональная выставка Шервуда также опоздала – на год в том же Русском музее. Вместо 1951-го – в 1952-м. Тогда не дали денег на восстановление скульптур и моделей, изрядно пострадавших в войну, – работы оставались в мастерской на Пискаревке, дед был в эвакуации, родственникам в блокаду под силу было сохранить лишь деревянную жилую пристройку – иначе разобрали бы на дрова. Стеклянный купол мастерской не уцелел, сквозь него лил дождь, сыпался снег. Глина и гипс – хрупкие материалы. Дед, вернувшись в Ленинград из эвакуации в 1946 году, просил ленинградский Союз художников дать денег на ремонт мастерской и реставрацию работ. Отказали. Вместо каталога с фотографиями работ выпустили суррогат: несколько скрепленных малоформатных листочков. Дед просил провести обсуждение в секции скульптуры Ленинградского Союза художников – не стали…

Он умер в августе 1954 года. В декабре комиссия Русского музея приехала и забрала все, что смогла, – остатки произведений и документы. Фактически, спасли.

Основное собрание работ Шервуда в Русском музее – два с лишним десятка. За пять лет своих изысканий я составила список сделанного им – полторы сотни названий. О многих работах пока не найдено никаких сведений.

Мы верим, что рукописи не горят. А скульптуры?

– Трудно причислить работы Леонида Владимировича к какому-то одному стилю.

– Я не специалист в скульптуре, конечно, но считаю его подлинным авангардистом. При том, что работал в разных стилях, – всегда сохранял свой. В пенсионерской поездке он взял несколько уроков у Родена, и тот стал его кумиром на всю жизнь; известно, что Шервуд, уже мэтром, дарил молодым художникам фотографии Родена и книгу о нем. Шервуд отдал дань импрессионизму и двинулся дальше, осваивая и комбинируя стили. И даже когда создавал фигуру “Часового”, ставшую первой эмблематичной скульптурой соцреализма, то “набрызгал” чем-то блестящим на тулуп красноармейца, чтобы создать впечатление мороза. Павел Бельский в своей статье для каталога выставки отмечает разнообразные приемы и методы работы Шервуда: использование цвета и сочетание разных цветов в одной работе, комбинирование материалов, включение элементов пейзажа и обстановки в скульптурную композицию, обязательный художественный постамент и другие. Получается, Шервуд намного опережал свое время, часть этих приемов вошла в обиход лишь в конце XX века.

Беседовала Екатерина ДМИТРИЕВСКАЯ

«Экран и сцена»
№ 17-18 за 2023 год.