Ольга Калашникова, актриса тонкой красоты и мирочувствования, одна из “основоположников” “Студии театрального искусства”. Мы поговорили о ее новой роли – Надежды Петровны Гулячкиной в спектакле Сергея Женовача “Мандат”, а заодно о “мечте устроить дебош” в СТИ, чутье Сергея Женовача, театре-семье и собственным проектах.

– Оля, “Мандат” – второй спектакль по Николаю Эрдману в СТИ. Как ты относишься к этому “возвращению”?

– Не скрою, меня удивило, когда Сергей Васильевич объявил, что снова будет Эрдман. “Самоубийца” – замечательный спектакль, мы всё там сказали. А пьеса “Мандат”, как мне тогда показалось, полностью принадлежит своей эпохе. Но у Сергея Васильевича есть удивительное чутье времени. К примеру, как в нашем репертуаре возникла “Старуха” Хармса: мы ее начали ставить, и сразу бабахнула пандемия. Старуха воплотилась и навалилась на весь мир. С “Ревизором” так же произошло. Сегодня – с “Мандатом”. Сергей Васильевич точно угадал потребность людей услышать именно эти слова, встретиться именно с этими эмоциями.

– Актуальность Эрдмана тебя не пугает?

– Не то чтобы пугает – находит отклик. Чем больше мы репетировали, тем лучше понимали, что за нами стоят люди, попавшие тогда в жернова истории. Мы сейчас тоже в жерновах. Это такое созвучие! И непонятно, где правда, где ложь. Ты человек маленький, не можешь ни на что повлиять, ты просто живешь. И, как говорит Гулячкин, должен лавировать в этой жизни.

– У тебя есть любимая эрдмановская фраза из спектакля?

– Особенно люблю фразу, которую сама и произношу: “На кого же и уповать, когда в Москве из хороших людей, кроме Бога, никого не осталось” – в ней столько всего!

– Роль Надежды Петровны Гулячкиной – главная. И наверняка долгожданная. Что ты почувствовала, когда узнала распределение?

– Я очень расстроилась, потому что пришло время играть мам (смеется). Это шутка, но в ней есть доля правды. Кроме того, в “Самоубийце” уже есть мама, которую прекрасно играют Анастасия Имамова и Анна Рудь. И я решила, что в “Мандате” окажется похожий образ. На что Сергей Васильевич мне сразу сказал: “Оля, не переживай, это будет совершенно другая мама. Она не такая”.

– А какая?

– Это мама, которая все тащит на себе, она не ведомая, она ведущая. Именно Надежда Петровна запускает механизм интриги, пытается ее провернуть ради будущего своих детей. Она контролирует буквально все в доме. Кстати, про себя я называю наш спектакль “Безумный день, или Один день в доме Гулячкиных”. У меня в этом спектакле нет возможности передохнуть, один “накат” идет за другим. Доходит до абсурда и смеховой истерики у зрителей. Наверное, срабатывает механизм узнавания. Мы все знаем таких мам – они во вред себе, а часто и детям, пытаются решить за них их судьбу.

– Характерная роль с таким сильным комедийным началом – это легко?

– Я бы сказала, интересно. К тому же в “Мандате” потрясающий текст! Это не чистая комедия, а трагикомедия. Если точно произнести фразу Эрдмана, она как будто повисает в воздухе и попадает в зрителя.

– Все знают, что Сергей Васильевич – мастер разбора. Помнишь, что он говорил на этапе первых репетиций о твоей героине?

– “Оля, роль одна из самых сложных здесь, тебе надо будет тащить спектакль на себе. Тащить и действие, и характер, и всю историю”. У меня нет выдоха, нельзя останавливаться.

– За счет чего это получается?

– Во многом за счет партнеров. Это такой подарок судьбы: мы все радуемся тому, что, наконец, мы, “старики”, вместе на одной сцене. В “Мандате” очень важен актерский ансамбль.

– Вы вместе столько лет. Что тебе дает силы продолжать верить в концепцию театра-семьи?

– Ты знаешь, именно выпуск “Мандата” дал новое дыхание этой моей вере. В какой-то момент все казалось довольно грустным. Одни начали выпускать что-то на стороне, другие – сниматься. А здесь возникло ощущение, как в ГИТИСе. Радость творчества, кураж, энергия. Мы даже помолодели, и Сергей Васильевич вместе с нами.

– СТИ менялась на протяжении этих 18 сезонов?

– Конечно. К нам приходят новые ребята, а это всегда перемены. Новая кровь, новое дыхание, новый язык. Они более бесстрашные. У нас еще есть какая-то оглядка на то, что скажут, как посмотрят, как оценят… А у нового поколения нет этого – “простите, что я есть”. Я по-хорошему завидую их смелости и свободе.

– А чему ты учишься у своего мастера? Как сильно он на тебя повлиял?

– Сергей Васильевич – человек, который задает внутренний камертон. Это касается не только отношения к профессии, к ролям, но и отношения к людям. Он прививает вкус к театру, литературе, музыке. Еще в ГИТИСе Сергей Васильевич говорил нам, что читать, что смотреть в кино, в театре. Сегодня мы много разговариваем на репетициях. У него есть огромная потребность в общении, и он радуется, когда находит отклик.

– Как бы ты определила его эстетический код? Что главное в его режиссуре?

– Сергей Васильевич, прежде всего, педагог. Казалось бы, мы давно уже не студенты, но до сих пор во время репетиций он пытается выводить нас на новые уровни возможностей, что-то в нас выправлять. Он безошибочно понимает диапазон каждого – и актерский, и человеческий. Не ломает, но помогает раскрываться по-новому. Вот основа его кода, мне кажется. Сергей Васильевич недаром не берет в театр никого со стороны. Это ДНК Женовача, оно передается от курса к курсу. Если ты из “женовачей”, тебе легко взаимодействовать с его актерами, неважно, насколько они младше. Еще для Сергея Васильевича театр – это вся жизнь. В каждом спектакле он говорит о том, что его волнует. Это очень личное видение времени, авторский театр.

– Оля, а как вообще возник в твоей жизни театр? Насколько я знаю, твое первое образование – педагогическое.

– Я из Тольятти и всю жизнь занималась в театральных студиях. Когда училась на педагога, ходила в местный молодежный театр “Ровесник” и мечтала об актерстве. А в какой-то момент просто положила диплом маме и сказала: “Я отучилась для вас с папой. Теперь я пойду учиться для себя”. Поехала в ГИТИС. Первый раз, конечно, не поступила. Потом отправилась во второй раз, решив, что, если нет, значит не судьба.

– Ты знала, к кому поступаешь?

– Я думала, что поступаю в Мастерскую актера Николая Фоменко, который по “Русскому радио” шутки шутил. Провинциалы не знали, да и сейчас, наверняка, не знают, кто такие Петр Фоменко, Сергей Женовач или Олег Кудряшов. Нам лишь говорили, что в эту Мастерскую трудно поступить, туда берут только четырех девочек.

– Что было дальше?

– А дальше было самое счастливое время. За четыре года в ГИТИСе оказалась прожита целая жизнь, я не шучу. Бесшабашная, свободная, очень светлая. Много дружбы, любви, очарований. Педагоги наши – прекрасные, самые лучшие. Они с нами носились (мы же были их “первенцы” – самый первый набор Женовача), любили, пестовали.

– А сейчас взаимное обожание осталось? Все-таки театр, каким бы домом он ни казался, не всегда радужное место.

– Наверное, со стороны все это выглядит как история Золушки. Закончили институт, им тут же выстроили театр, квартиры сняли. Лучшие спектакли, “Золотые Маски”, гастроли. Но это был большой путь, с человеческими потерями, с потерями смыслов, борьбой с рутиной. В какой-то момент ты теряешь кайф. Но когда сходишь куда-нибудь на сторону, возвращаешься и думаешь: “Слава Богу, что у меня есть дом, спектакли, за которые не стыдно, которые я люблю, которые любят зрители”. В СТИ действительно занимаются осмысленным, серьезным театром.

– Какой для тебя самый значимый и самый родной спектакль в репертуаре?

– Самый значимый – “Захудалый род”. Это первый спектакль нашего взрослого театра, уже не студенческого. А самый родной – “Три года”. Я тогда родила дочь, давно не играла. И вдруг распределение – на “Реку Потудань” и “Три года” одновременно. Господи, как же я хотела играть в “Реке”! Как плакала, когда объявили, кто кого играет. Было стыдно, но я ничего не могла с собой поделать. Главная роль в “Трех годах” сначала меня не утешила. Я не поняла, про что это. Только потом, когда стали репетировать, осознала: Сергей Васильевич – мудрый человек. После моего декрета, моих внутренних и внешних перемен он дал мне шанс найти в себе что-то новое, сказать со сцены иное. Чеховское. Взрослое.

– Что ты тогда поняла и открыла?

– Спектакль “Три года” про взросление. Про тоску по несбывшемуся, про потерянную жизнь, про то, что в жизни можно что-то проморгать, пропустить. И уже ничего не вернуть. Такая чеховская пронзительность. Она вдруг стала мне ясна, близка и понятна.

– О любви к родному театру ты рассказала. Что бы тебе хотелось поменять в СТИ?

– Вообще я бы устроила здесь какой-нибудь дебош (смеется). Отдала бы Малую сцену для экспериментов. Чтобы ребята могли сочинять что-то свое, проявиться как-то иначе.

– Насколько я знаю, ты с супругом Юрием Макеевым делаешь свой театр. А еще есть ваш же “Театр вкуса”.

– “Театр вкуса” – это театр Юры. Он создал его очень давно, параллельно с тем, как строилась СТИ. Постоянной труппы у него нет, но есть костяк. Я иногда их выручаю, если кто-то приболел. В основном репертуар “Театра вкуса” – интерактивные спектакли, но с серьезным посылом. Они резиденты театра “Практика”. Что касается нашего с ним общего театра, то затея есть. Мы пытаемся строить театральное пространство в Смоленской области, где у нас дом. А пока периодически устраиваем перформансы, спектакли и поэтические вечера у нас в деревне. Недавно показали спектакль “Про Федота-стрельца, удалого молодца”. Вместе с нами играли местные жители. Это было трогательно и важно.

– Как ты сама себе отвечаешь на вопрос: зачем тебе это?

– Я просто вижу глаза людей, которые к нам приходят. Знаю, что они никогда в жизни не были в театре, и наш театр для них – самый настоящий. Это окрыляет и дает силы не сдаваться.

– Какой театр тебе как зрителю интересен и близок?

– Я всегда иду в театр с открытым сердцем, хочу, чтобы у актеров все получилось, чтобы что-то важное произошло. И радуюсь, если это случается. Из недавних больших впечатлений – “Война и мир” Римаса Туминаса в Театре Вахтангова, “Р” Юрия Бутусова и “Елизавета Бам” Гоши Мнацаканова в “Сатириконе”. Это все спектакли-поступки, высказывания. Я восхищаюсь и радуюсь, что такое возможно.

Мне кажется, сейчас театр – это место, куда люди тянутся. Только здесь можно услышать (пусть на эзоповом языке, на языке драматургов, писателей других эпох) то, о чем болит душа. Настолько уже надоел телевизор и все, что оттуда на нас льется. Кино – тоже штука зависимая. А в театре еще возможны и смыслы, и подтексты. Судя по тому, как люди реагируют на спектакли, им сейчас как никогда нужен этот глоток свежего воздуха. Нужно услышать со сцены свой собственный крик – крик маленького человека, мечтающего, чтобы его оставили в покое. И дали просто жить.

Беседовала Наталья СЕРГЕЕВА

«Экран и сцена»
№ 11-12 за 2023 год.