Антон ФЕДОРОВ: «Нельзя не сомневаться»

Фото предоставлено пространством “Внутри”

Фото предоставлено пространством “Внутри”

Режиссер, чья фамилия в театральном мире стала известна сразу после дебюта – спектакля “Земляки”, поставленного в Салаватском башкирском театре. Эта работа Антона Федорова, как и несколько последующих, выдвигалась на премию “Золотая Маска”. Не исключение псковский “Морфий”и воронежский “Ребенок”– спектакли-номинанты нынешнего сезона. С февраля Антон Федоров стал главным режиссером новосибирского театра “Старый дом”, а его московская премьера – спектакль “Где ты был так долго, чувак?”в пространстве “Внутри”– побила рекорды зрительской популярности: билеты распроданы на месяцы вперед.

Мы поговорили с Антоном о его учителе – Юрии Погребничко, о взглядах на жизнь и театр, о любви к вселенной Юрия Норштейна и о песнях Виктора Цоя.

 

– Антон, насколько сильно на тебя повлиял твой учитель Юрий Погребничко? Мы разговариваем сейчас в стенах его уникального театра, где буквально вчера состоялся ввод Максима Севриновского на роль Хлестакова в твой спектакль “Ревизор”.

– Это место неотделимо от Юрия Николаевича. Оно и есть Юрий Николаевич. В “Около”я прихожу, чтобы восстановиться. Юрий Николаевич наливает чай: “Ну, садись. Чего хотел? Давай, рассказывай”. У него есть невероятная способность сделать так, чтобы все перестало казаться глобальным. Все угловатости реальности, с которыми я прихожу к нему, он сглаживает. Я сам так не умею, но в общении с ним хорошо понимаю его способ мыслить. И становится легче.

– Похоже на общение с духовным мастером.

– Как бы громко ни звучало, но для меня это действительно так. Это касается и профессии, и жизни. Профессии – в том смысле, что ты накапливаешь серьезность отношения ко всему. То, чем мы занимаемся, – миф. Театр, спектакли, режиссеры, руководители – миф. И вот ты идешь к Погребничко с этим комком серьезности внутри, и он его растворяет. Говорит: “ты же режиссер, давай, придумай”. И в этот момент я понимаю, что я не режиссер. Конечно, нет (улыбается). И отпускает.

– Наверное, дело еще в его энергетике, ауре. Посидишь с ним – и выходишь другим.

– Именно так. Это постоянное течение мысли, не останавливающееся, не акцентирующееся ни на чем. В один из последних разговоров мы говорили о том, что в действительности реально. Я рассказывал про своих детей, про дочь младшую. И Юрий Николаевич сказал, что в действительности есть только моя любовь к ней, беспокойство за ее здоровье. Это – реально. Остальное – нет. Значит, на любви и надо концентрировать внимание, она самое важное.

– Вернемся к театру. Как в репертуаре “Около”возник “Ревизор”, твой первый московский спектакль?

– Я учился в Щуке и на последнем курсе показывал отрывок по “Ревизору”– центральную сцену, где Городничий приходит к Хлестакову. Костяк сегодняшнего спектакля. Юрий Николаевич, когда увидел отрывок, буквально сразу сказал: “давай это сделаем”. Честно говоря, у меня коленки тогда задрожали.

– Щедрость учителя и человека.

– Да. “Я редко вижу Гоголя. Это Гоголь”, – так он сказал. После этого у меня было ровно 24 дня на выпуск. Очень хорошо запомнил эту цифру, так сложились обстоятельства, на носу были экзамены. Надо отдать должное и моему учителю, и театру – декорацию, которую я придумал, поставили сразу. И мы репетировали уже в ней. Так что погружение случилось стремительное.

– Как актеры Юрия Погребничко отнеслись к твоему решению пьесы? Это же совсем другая эстетика, иной способ существования на сцене.

– На роль Хлестакова я выбрал Сеню (Семен Штейнберг, артист тогда еще существовавшего “Гоголь-центра”. – Н.В.). Он прекрасный артист и близкий друг. А что касается остальных, то они включились моментально. Всех как будто ошарашило, не было периода раскачки. И я очень им благодарен.

– Антон, жанр “Ревизора”, да и всех твоих спектаклей, определить невозможно. В ткань постановки вшиты кино, драматургия, мультипликация, русский психологический театр. Есть какие-то законы, по которым ты работаешь? Или все происходит интуитивно?

– Интуитивно, но посыл имеется всегда. Что я хочу сказать, я, конечно, знаю: в “Ревизоре”важна пустота, в которой пребывают гоголевские персонажи. Они все время будто бы в темноте, где нет ничего. А на самом деле, есть: это все – отвалившийся кусок русского театра, мейерхольдовского “Ревизора”, который подтух, от которого почти ничего не осталось. Игра строится на том, что когда-то это был театр, когда-то был “Ревизор”.

– То есть это еще и театральная труппа, несколько обезумевшая.

– Все актеры и люди театра – люди с каким-то смещением внутри.

– А что в этой театральной болезни тебя так привлекает?

– Тут я отвечу словами Юрия Николаевича Погребничко. Он всегда говорит, что в театре мы спасаемся, прячемся. И очень важно, чтобы человек, приходя на спектакль, понимал, что мы и его чуть-чуть припрятываем, спасаемся сейчас с ним вместе. А дальше, когда выйдем из театра, дальше опять будет страшновато. Наверное, так.

– Согласен ли с таким объяснением Максим Севриновский, твой новый Хлестаков?

– Думаю, да. Максим увидел спектакль, и ему дико захотелось попробовать. Описывал, под каким он был впечатлением, когда понял, что та манера, в которой играет Городничий в самом начале, она не на 5 минут, а на весь спектакль. Говорил, что его восхитила наша наглость. Он сам предложил себя на роль, они с Семеном будут играть ее в очередь.

– Так откуда у тебя смелость делать спектакли без оглядки на существующие рамки?

– Не знаю, у меня нет барьеров. Если натолкнусь на какой-то барьер, будет страшно. Но их нет.

– Еще одна твоя московская работа – спектакль “Где ты был так долго, чувак?”в пространстве “Внутри”. Это перенос саратовской версии, поставленной в ТЮЗе в 2018 году?

– Нет, это другой спектакль. Основа та же, оформление я тоже частично перенес. Но спектакль, как живой организм, в Москве он начал принимать другую форму. Время на него действует, и он сам тебя ведет.

– А его основа? Это было коллективное сочинение?

– Это общий текст: мой, Алексея Френкеля, частично что-то писала Роза Хайруллина. Да и остальные актеры. Происходит так: ребята что-то делают на репетиции, я бросаю какую-то фразу, и она разрастается, как гриб. В общем, драматургия придумывалась сама, складывалась изнутри.

– Я знаю, что все режиссеры ненавидят вопрос “про что твой спектакль?”, но именно в случае “Чувака”не задать его нельзя. Для меня он про наше прошлое, которое прорастает в настоящем.

– Многомерность мне очень важна – чтобы нельзя было зацепиться за что-то конкретное. Для каждого зрителя – свой смысл. Помнишь, когда Петя говорит: “Вот раньше…”, Нина ему отвечает: “Ну, конечно, раньше-то, да. А сейчас… Ой, что будет, что будет?..”Для меня это самый важный момент в спектакле, когда мы сожалеем по поводу “раньше”, недовольны тем, что есть сейчас, и страшимся будущего. Тюрьма, тиски временные, в которые мы зажаты.

– Как ты узнал о пространстве “Внутри”?

– Мы очень давно знакомы с Олегом Карлсоном. Я когда-то делал спектакль “Это не я”, Олег помогал. И когда пространство “Внутри”появилось, мы сразу его туда перенесли. Олег показывал мне все, даже на стройку водил, говорил: “А вдруг когда-нибудь ты станешь художественным руководителем этого пространства”. Тогда идея показалась мне дикой, какой из меня руководитель.

– Сегодня это звучит иронично, с учетом новых обстоятельств твоей жизни. Расскажи, что ты подумал-почувствовал, когда возникло предложение стать главным режиссером театра “Старый дом”в Новосибирске?

– Я почувствовал себя, как в нашем в “Ревизоре”. Когда Максим тихо стонет: “А-а-а!”. Дикий ужас какой-то. Изначально я должен был просто ехать ставить спектакль, они давно меня приглашали. По разным причинам не складывалось, а в этом сезоне все срослось, и в планах у нас появился платоновский “Котлован”. Вдруг Оксана Ефременко неожиданно звонит с предложением. В других обстоятельствах я бы отказался, но здесь меня зацепило, что Оксана не произнесла слова “руководить”, только “поддержать”. Вот все, что я могу в принципе, – поддержать театр. Чтобы туда никто посторонний не пришел, чтобы ничего не сломалось. Тем более что у меня договоренности на постановки с Театром Наций, с Театром Маяковского, с МТЮЗом, и отказаться я уже не могу.

– И все же. Что бы ты хотел изменить в “Старом доме”?

– Там все хорошо, есть свой зритель. Все довольны, артистам нравится. Я не собираюсь ни в коем случае ничего разрушать. Просто хочется привнести туда новую краску. Там “Около”не хватает в хорошем смысле этого слова.

– Ты говоришь про “Старый дом”, а кажется, что вообще про театр.

– И про “Старый дом”, и про театр в целом. Под сомнение надо ставить абсолютно все. Нельзя не сомневаться. Очень часто я вижу спектакли, которые не сомневаются. Я же делаю спектакли, задавая себе и артистам бесконечное количество вопросов. И только из этого что-то и складывается.

– Ты сам человек сомневающийся?

– Очень. Мне с собой очень сложно. И главная сложность в том, что с течением времени ты консервируешься. Как только я чувствую, что я куда-то встал, мне становится плохо. Нет, я не хочу тут стоять! Я сразу перехожу куда-то еще. У меня есть такой образ, на репетициях часто про него говорю: игра Супер Соник. Там, чтобы удержаться, надо прыгать с камешка на камешек.

– Не бронзоветь? В этом смысле?

– Ну да, не становиться на камушек. Он тебя просто потянет за собой на дно, и все.

– Откуда в твоих спектаклях мультипликация и много русского рока?

– Цой – моя большая любовь детства. Я без него никуда. А мультипликация… Не знаю, как-то органично она для меня.

– Кто для тебя знаковые фигуры в кино и мультипликации?

– Я очень часто вспоминаю Норштейна. Образ ежика в тумане – прямое попадание. Сознание – это же тот же туман, и из этого тумана иногда что-то проступает. Я понимаю, почему он ничего не делает сейчас. Ему не надо ничего делать, он все сделал. Этот мультфильм на века.

В кино мне очень важен Алексей Герман, с его гиперреальностью. Она как будто бы абсурдная, но на самом деле это суперреальность, документальная достоверность. Еще очень люблю Тарковского и Джармуша. Считаю, что спектакль Юрия Погребничко “Сторож”в “Около”– это абсолютный Джармуш, та же эстетика.

– Ты свои спектакли создаешь легко или мучительно?

– Легко. Тяжело потом, когда уже это все надо упаковывать куда-то. А репетиции всегда радость. Питер Брук сказал классную фразу: “премьера убивает спектакль”. Конечно, в спектакле остается все, что мы придумали, но откровений больше не случится. Поиск прекратился.

– У тебя столько всего происходит сейчас в жизни. Помимо премьер и руководства театром, на носу “Золотая Маска”. Не чувствуешь “головокружения от успехов”?

– Нет, совсем нет. Все это страшно, хочется спрятаться. Надо столько всего делать, и все ждут от меня чего-то. Не знаю, как распределиться, потому что я не умею распределяться. У меня нет этой рациональной жилки, я не могу вовремя сказать себе “стоп”. И думать о чем-то одном не могу, думаю сразу обо всем. Как дальше будет, не знаю.

– Ты бы хотел в итоге иметь свой, авторский театр?

– У меня нет такого масштаба личности. Это надо быть Юрием Погребничко. А я – нет. Пока точно нет.

Беседовала Наталья ВИТВИЦКАЯ

«Экран и сцена»
№ 5-6 за 2023 год.