В крошечном зале Музея-квартиры Вс. Мейерхольда в театральном цикле “Играем у Мастера” прошел вечер моноспектаклей Алексея Левинского по двум пьесам Сэмюэля Беккета: “Последняя лента Крэппа” и “А, Джо?”.
По правилам, на этом месте нужно было бы вспомнить, что актер и режиссер Алексей Левинский учился у Николая Кустова – актера Всеволода Мейерхольда, преподававшего биомеханику в ГОСТИМе, много лет сам проводит тренинги по биомеханике, и именно он первым в России (тогда еще – Советском Союзе) поставил пьесу Беккета “В ожидании Годо”. И обязательно отметить, что с такими вводными трудно было придумать более выигрышное сочетание места и персонажей. Общеизвестные театральные факты дали неожиданный эффект.
Беккетовские фиксация потока сознания, тяга к мнимой бессюжетности, его личная, по воспоминаниям друзей, манера говорить – редко, но весомо, и больше молчать, Левинскому-актеру близка органически. Происходившее в зале музея меньше всего напоминало спектакль в его привычном понимании. Западная драматургия превратилась в восточную притчу, упражнение из буддийской практики Чод – по отсечению страстей и привязанностей для достижения Просветления и выхода отсюда насовсем.
У спектаклей Алексея Левинского, среди прочих, есть одно удивительное качество. Чем бесстрастнее он играет, чем точнее соблюдает авторскую интонацию, тем больше история оказывается про каждого из нас. В конце всегда остается актерское и режиссерское многоточие. Как маленькая надежда на то, что все может быть иначе.
В “Последней ленте Крэппа” исполнитель появляется в черном, текст лишь немного разбавлен музыкальными вставками партнера по сцене Виктора Плотнова. Одно из самых пронзительных произведений Сэмюэля Беккета Левинский исполняет негромко и строго. В тишине маленькой сцены слова звучат отчетливо, они жгучи и остры. Перекрученный, изогнутый на своем стуле каким-то странным крючком, глубокий старик слушает аудиозаписи. Старая пленка сохранила его голос, воспоминания о прожитом. Он прокручивает жизнь, как катушку. Меняет эпизоды-бобины, останавливает и переслушивает фрагменты жизни. Только сейчас ему стала доступна немыслимая роскошь – остановить мгновение и еще раз его пережить. Пока Крэпп проживал эти моменты сам, осознать краткость мига никак не выходило. Зато теперь можно монтировать их, как душе угодно.
Шуршит пленка в магнитофоне, воспоминания застилают и без того скудный свет убогого жилья, и старик не замечает, как становится пленником собственного прошлого и всех прилагающихся к нему призраков. Он прикован к магнитофону, откуда звучат давно ушедшие голоса. Он давно уже выпал из круга живых, так и не попав к мертвым. Магнитофонная пленка держит крепко. Крэпп Алексея Левинского – человек-фантом, застрявший в междумирье и обреченный на вечное повторение. Едва заметное изменение голоса, интонации становятся скрипучими, человек превращается в потрескивание пленки. Аскетизм игры поднимает частную историю глупо прожитой жизни на метафизическую высоту разговора о смысле бытия и возможности, точнее – абсолютной невозможности восстановить когда-то упущенное счастье.
Старик больше никогда не покинет свое темное, замызганное жилище. Он так и останется там, а километры магнитофонной пленки обернутся паутиной, высосут оставшиеся силы. Парадокс состоит в том, что пленка со временем рассыпется в пыль, и то, что так нежно сохранял Крэпп, исчезнет вместе с ним и вычеркнет из этого мира даже воспоминание о нем.
Джо – герой второго акта пьесы “А, Джо?” – в отличие от Крэппа молчалив, его жилище надежно заперто от всех посягательств снаружи. И внутренний голос, пытающийся до него достучаться, – эту роль исполняет Татьяна Рештакова – обречен на неудачу. На Джо белая рубашка, весь монолог он прямо, неподвижно и молча стоит на сцене, почти незаметными шагами продвигаясь все ближе и ближе к залу. Джо безмятежен и слушает своего невидимого обвинителя… впрочем, он его, кажется, и не слушает. Неведомый голос сам объяснит почему. Джо, в отличие от Крэппа, научился убивать мешающие ему голоса, закрывать двери души перед нежеланными гостями. “Страсть единственная – мертвецов удушать у себя в голове”, – говорит ему то ли совесть, то ли альтер эго. Никто больше не может потревожить Джо. Это и есть свобода. От всего, что утяжеляет, сбивает, привязывает к жизни и друг к другу. Мешает достичь Просветления и закрывает выход из сансары.
Правда, глядя на Джо, возникают некоторые сомнения в том, что он счастлив таким уровнем безмятежности, но волей автора, у героя нет пути в свет или тьму, нет здесь и буддийского счастья выхода в нирвану. Есть только неведомое. И один из вариантов заставить замолчать мучающие голоса.
Медленное, в рапиде, продвижение Джо по залу неотвратимо, как приближение кометы в триеровской “Меланхолии”. Беккет писал: “В конце моего произведения нет ничего, кроме праха…”. Когда прилетит комета, тоже, пожалуй, останется только он. Но есть маленькая надежда.
Юлия КУЛАГИНА
«Экран и сцена»
№ 23 за 2021 год.