Дневник Рины Зеленой 1928–1938 годов – это совсем небольшая тетрадка, или, скорее, блокнот, выпущенный на фабрике “Светоч”. Шестнадцать на двенадцать сантиметров, тоненький, в твердом переплете. Книга “Раз в жизни хочу написать”, подготовленная Центральной научной библиотекой СТД и вышедшая в издательстве “Артист. Режиссер. Театр”, выглядит, напротив, представительно. Когда открываешь этот зеленый квадратный том, на обложке которого броско значится “Рина Зеленая. Неизвестный дневник”, нужно некоторое время, чтобы сориентироваться: не так-то просто он устроен. На каждом развороте справа на светло-зеленом фоне помещен текст страницы дневника (страница дана в натуральную величину). Вокруг роятся комментарии, к ним ведут стрелочки в виде указующих перстов, слева фотографии и рисунки в такой рамке, будто они вклеены в фотоальбом. Шрифты разные, на иных разворотах примечания обступают основной текст так густо, что, кажется, вот-вот на него наползут, от перстов рябит в глазах. Все это вместе (художник книги Давид Бернштейн) создает немного безумный, даже взбалмошный, но живой мир – каким, собственно, и бывает мир реального дневника, где, как в жизни, все перемешано: люди, курьезы, политические события, триумфы, смерти. А после того, как дневник заканчивается, в книге есть еще раздел с афишами выступлений Рины Зеленой.
Получается своего рода метатекст. Автор вступительной статьи и комментариев – Вячеслав Петрович Нечаев, архивист, историк театра, на протяжении многих десятилетий руководитель Центральной научной библиотеки СТД. Можно сказать, что он – полноценный соавтор этой книги. Его вступление и примечания создают для дневника некую трагическую рамку, потому что сами записи Рины Зеленой – воздушные, легкие, часто смешные. Это в основном бытовые зарисовки, театральные анекдоты, рассказы о родственниках и друзьях (дружеский круг Зеленой разнообразен и интеллектуален, в него входят не только коллеги-артисты, но и писатели, например, Лидия Гинзбург, с которой Зеленая познакомилась в юности в Одессе, в театре “Крот”).
Иногда встречаются записи мыслей о своем актерском пути, щедро приправ-ленные самоиронией, но и отмеченные внятным пониманием собственной индивидуальности. Рина быстро стала популярной, уже в 1923 году публика специально ходила в петроградский “Балаганчик” “на Зеленую”. Конферансье представлял ее так: “Это современная актриса, актриса сего дня, актриса речи, рассказчица, мимистка, танцовщица, плясунья, певица – все сие проделывающая с иронически лукавой улыбкой, блеском глаз и мгновенной реакцией на окружающее. Если вы скажете мне, что это Рина Зеленая, я не стану возражать”.
Рано обретя свой голос, она понимала, как важно его не утратить. «…актеры малых театральных форм, эстрады, миниатюры, а теперь театра сатиры – почти все мечтают о художественном театре. А вот я – умная. Я-то уж знаю точно, что могу и чего не могу делать. Хотя все же, наверное, воображаю больше. Вот за всю жизнь не была в драме и не буду” – рассуждает она в дневнике.
Драматические страницы дневника в основном касаются личной судьбы Зеленой. В первой половине 1930-х тридцатилетняя Рина остро чувствует одиночество. Душевный кризис достигает апогея в период романа с журналистом Михаилом Кольцовым, который был женат, и становится настолько глубоким, что она даже подумывает о само-убийстве. Эта тема уйдет навсегда, когда Рина встретится с архитектором Константином Топуридзе – с ним они проживут вместе почти 40 лет. 1 мая 1938 года, в 36 лет, Рина Зеленая запишет в дневнике: “Все хорошо. Кончены все истерики. Я пожилая, немолодая женщина. Я очень счастлива. Умирать я не буду – если буду, то в самом крайнем случае. Одиночества больше не существует”.
Происходящее вокруг проникает на ее страницы очень дозировано. В 1928 году она вспоминает о страшных послереволюционных годах и приходит к выводу: “мы уже отравлены глубоко до костей: мы не можем быть беспечными. Слишком много мы пережили, передумали, испытали”. Но это – одно из нечастых упоминаний в дневнике о том, что происходило или происходит в стране. “Рина Зеленая, умница редкого масштаба одаренности, инстинктивно понимала, что логика известных взаимосвязанных событий тех лет диктовала отказаться от фиксации подобных фактов, поскольку записи могли оказаться в руках нежелательных людей и нанести кому-то вред. Поэтому в дневнике есть и вырванные страницы и зачеркивания”, – пишет В.П.Нечаев в предисловии. Его комментарии, обрамляющие страницы дневника, дополняют историческую картину: часто в них рассказано, что именно произошло в скором времени с Мусей, Селли, Ириной, Женей, кто из них доживет до старости, а кто сгинет в лагере или будет расстрелян.
И все же самое удивительное в этом дневнике – его неповторимая интонация, эта смесь юмора, самоиронии, игривости, полного отсутствия желания показаться умнее, чем есть, доброжелательной открытости миру даже в минуты кризиса. Конечно, в мемуарах Рины Зеленой “Разрозненные страницы” все это тоже чувствуется. Но мемуары были написаны (или надиктованы?) Риной Васильевной в 1981 году, и на них лежит печать того времени. Кроме того, при всем своем обаянии они довольно закрытые – в душу к себе Рина Васильевна никого не пускает. В дневнике же ее голос присутствует будто бы в первозданном виде. Невозможно им не плениться.
Александра МАШУКОВА
Рина Зеленая. Из дневника
8 октября [1928 г.]
Вот чего я не знаю, какой я человек – везучий или нет? Совершенно не выяснено.
Ведь мне за всю жизнь никто не помог ни в чем. Ни одна собака палец мне не протянула, а все же я делаю все, что хочу и почти всего добиваюсь. А в то же время, почему все так сложно? Почему в девятнадцатом году, когда мне было семнадцать лет, когда я служила в “Летучей мыши”, почему сразу не сложилась моя карьера? Как все чудесно началось: меня взял в театр Балиев сразу – как только я пришла к нему, после окончания студии, без роду, без племени, без рекомендаций, и как он меня хвалил и как относился! <…>
И вот все кончено. Балиев тоже сразу изменился, все отвернулись от меня, и они уехали, а меня не взяли в поездку. Как это считать? Везенье или нет? Была бы я сейчас эмигранткой в Париже или Нью-Йорке, конечно, была бы знаменита и богата, да, да. Это уж факт. Но черт его знает, что бы из этого получилось. Какие они все жалкие.
Какое число?
Приблизительно 12-е [октября 1928 г.]
<…> Кажется, еду в Ленинград. Я не хочу даже думать об этом, но радуюсь исподтишка. Мой дорогой Петербург. Я не видела его в мирное время и не могу себе представить то, что о нем рассказывают старые питерцы. Нет, для меня он дорог таким, какой он есть: пустынный (после Москвы), немножко заброшенный и даже провинциальный. Все, все, что писалось о нем, все, что представляешь себе заранее – все исчезает, когда видишь его впервые. А я-то ярая москвичка, ненавидящая его уже заранее из антагонизма вечного: Москва – Петербург. Я сдалась через неделю, влюбилась, и, конечно, это замечательный город, и не мне о нем писать. Точка. И вот. Как я поеду туда?
Как меня любили! Вот это был успех. Какие цветы, письма, поклонницы и поклонники сотнями.
В чем дело? Почему так любили? (Ах, эти песенки!) Я начала петь их первая (жанр discuse [обсуждение – фр.] тогда еще не был распространен). Я была одна “Рина Зеленая”. Как девочки приходили в парикмахерскую и просили: “подстригите меня как Рину Зеленую”. И как в Гостином дворе приказчик, продавая мне что-нибудь, говорил: “Я вам уступлю, только вы выходите на бис побольше, а то вы больно скупы”. И чужие люди останавливали на улице и просили: “Скажите, ну где можно достать слова или мотив песенки вашей?”.
Хорошо было? – нет. Сейчас приятно вспоминать, а тогда было плохо. Я никого не любила, и, когда ехала домой на любимом извозчике (ах, питерские рысаки! Ах, экипажи – виктория! со стеганным кожаным сиденьем), мне хотелось плакать: одна прихожу домой, ложусь одна, никого не люблю… А белые ночи, будь они прокляты… Ну, я все ночи играла в казино – денег было много, не жалко. А Исакий утром, когда возвращаешься из казино…
Апрель 30 г.
ЗАСТРЕЛИЛСЯ МАЯКОВСКИЙ.
Прошло уже шесть дней. Я не могу с этим примириться и ненавижу всех. Так я и не могла подойти к гробу. Сидела в углу с 11 ч. утра до 6-ти – и не могла.
Буду всегда помнить его таким, как последний раз на открытии клуба, когда он читал “Обращение к потомкам” впервые после написания. Я подошла к нему потрясенная (как все – это было так необычайно – все были взволнованы) и сказала ему: “Простите, Владимир Владимирович, что этот старый пердун Гальперин смел после ваших стихов еще что-то блекотать с эстрады”.
Это большое несчастье. Такое же, как если бы сгорела Третьяковская галерея или Большой.
Теперь пойдут вечера воспоминаний, вечера памяти и т.д.
Ненавижу всех. Лучше бы сдох десяток всякой литературной сволочи.
Рисуют, пишут, вспоминают, зарабатывают. Кто материально, кто морально.
Запретила бы, если бы была царем, даже имя его произносить.
Мне не нравился этот человек, как [зачеркнуто слово], но я-то всегда понимала, какой это человек и чего он стоит. Мне не нужно было ждать смерти его, чтобы понять его значение.
“Что?” “Ах?” “Как” “Как” “Почему, нет, почему?” “Отчего?”?!
Всюду, всюду, везде на улице, в домах, в театре, в уборных, в трамвае – догадки, сплетни… Идиоты. Как будто не все равно, “почему”.
Теперь уже все равно.
Кончено.
ЖИВИТЕ ТЕПЕРЬ БЕЗ МАЯКОВСКОГО.
«Экран и сцена»
№ 22 за 2021 год.