Старая любовь не ржавеет

Отар Иоселиани
Отар Иоселиани

Минуло больше десятка лет с того Международного кинофестиваля в Нью-Йорке, когда в просмотровом зале Линкольн-центра сидели зрители и стоял гомерический хохот – все смотрели новую картину главного грузина советского и французского кино “Сады осенью”. На экране была немолодая женщина, мама главного героя. Она открывала рот, ничего смешного не говорила, а зал покатывался со смеху. Герой – некий Министр Неизвестно Чего, окруженный лизоблюдами, лишался поста. В одночасье оказывался без портфеля, кабинета, резиденции. Только мама принимала мальчика-министра без обиняков. Она вручала ему ключи от своей квартиры и не задавала лишних вопросов, но нежный голос ее расслышать из-за хохота было невозможно, – потому что в роли мамы – Мишель Пикколи, звезда французского кино. И нужно быть пересмешником Иоселиани, чтобы уговорить Мишеля Пикколи на эту роль. Думаю, это оказалось легко, так как вторую главную роль в фильме Отар оставил себе. Это была большая радость, – смотреть на поседевшего Певчего Дрозда, который во Франции работал садовником в парке и вместе со старым другом – бывшим министром, копался в земле, пересаживая цветы. Отар создал прозрачную акварель, в которой композиция рисунков повторяет полотна Нико Пиросманишвили. В ней люди праздно шатаются, пьют вино, радуются друг другу, рисуют. Отсыл к Пиросмани позволял предположить, что Отар Иоселиани склоняется к жанру примитивизма либо в кино, либо в жизни, но, когда я спросила об этом напрямую, автор не дал ответа. Отар на кадре в Париже в той же кепке, что сто лет назад. Не хватает только мухи на лбу, что была на портрете работы Николы Гнисюка.

“Отар осенью”

Одноактная пьеса

Картина первая.

Линкольн-центр. 65 Стрит

На улице у входа в Элис Талли Холл плотной стеной стоят корреспонденты ведущих изданий Америки и Нью-Йорка. Тянут шеи, высматривая добычу. Пресс-секретарь Кинофестиваля Инес Аслан поглядывает на часы. Она организовала мне интервью с Отаром Иоселиани: пока зритель будет смотреть фильм – мы можем говорить. После фильма – он выйдет на сцену. Зрители тянутся вереницей в зал. Корреспонденты – на улице. Инес – в коридоре – смотрит на часы. И вдруг все корреспонденты бросаются следом за зрителями. Вспышки ослепляют коридор. Инес пытается понять, что они снимают.

Из Элис Талли Холла – на улицу! – выходит Уоррен Битти. Он позирует умело, профессионально, как человек-статуя: поворачивается влево и замирает. Вправо – и снова застыл. Чтоб всем было удобно и чтобы картинка была в фокусе. Фотографы снимают с плеча и с колена. Положенные минуты истекают, фотосессия окончена, вспышки гаснут. Уоррен Битти удаляется, корреспонденты – тоже. Улица пустеет. Последние зрители на скорости проносятся вовнутрь. Один человек стоит в уголке и курит в кулак, исподволь наблюдая за суетой.

– Отар! – восклицает Инес Аслан. – У вас интервью!

Отар затягивается сигареткой, кивает. Вбирает голову в плечи, озирается, нахохлившись, как положено птице, и ждет, когда покажут, с кем.

– Здравствуй, – тихонько говорю я ему на ухо.

– Вот, – говорит Инес и разворачивает Отара ко мне лицом.

– С тобой, что ли? – недоверчиво переспрашивает Отар. – Слава Богу! – облегченно выдыхает он. Мы обнимаемся. – Тогда пошли отсюда, а? Но его окружают переводчики, дистрибьюторы, и уводят в отведенную комнату – за кулисы.

Картина вторая.

– А ты чего – кино смотреть не будешь? – удивляется Отар.

– Я уже смотрела.

– Где ж это? – щурится он с недоверием.

– Здесь, на фестивале. Был просмотр для прессы.

– А-а! Тогда ладно.

Инес объясняет Отару, что есть еще желающие задать ему вопросы и если я не тороплюсь, то было бы хорошо пропустить их первыми – минут на 10-15, а уж потом – отвести душу. Мы соглашаемся. Пропускаем.

Наконец, пауза.

– Слушай, пошли отсюда, а?

– Куда ты хочешь?

– Пойдем выпьем водки.

– Нельзя: тебе выходить к народу.

– Ну и чего? Ты думаешь, что я не выйду?

– Мне донесли, что ты был замечен в Москве на дне рождения у Норштейна в весьма нетрезвом состоянии.

– Было, – грустно кивает Отар. – Но ты знаешь, я на самом деле просто отравился там алкоголем. В Москве очень некачественная выпивка. Вино я там давно не пью – хоть самое дорогое возьми. Пью только водку, а в этот раз и водка была некачественная…

– Паленая называется.

– Никогда такого не было! – говорит Отар.

– Как же “никогда”, когда режиссер Иоселиани про это кино снял еще сорок лет назад? “Листопад” называется.

– Да ты что?! Неужели сорок? А мы когда познакомились?

– Тридцать лет тому назад…

– Кошмар! А у нас с тобой ничего не было? – прислоняется он головой к голове.

– Нет, у тебя тогда был роман с Катей.

– А у тебя?

– Не скажу.

– Ну и не говори. Но у нас – точно – ничего не было?

– Нет.

– Да-а… – тянет он задумчиво. – А “Листопад” – не про выпивку. То кино про власть. Там была всего-навсего ОДНА бочка некачественного вина, власти велели ее дать в продажу, а нормальным людям надо было, чтобы она не дошла до потребителя. Но ничего не смогли сделать – она дошла. Спасибо, доснять дали. Сейчас бы даже не знаю, кто б такое кино снять дал. Значит, водки – нельзя, но хоть покурить можно?

– Тут – нельзя.

– Ну, так пошли отсюда!

– Думаю, что нельзя.

– Да что ж это такое? Расизм какой-то.

– Подожди, я узнаю. Скажите, где ваш гость может покурить?

– Да, сейчас! – юноша-сотрудник ведет нас к потайной двери, объясняет полицейским, что это – гость, что он выйдет, а когда войдет, – его следует впустить. Черные полицейские изучают Отара, запоминают, кивают. Отар выходит и… быстро удаляется от двери. Юноша в недоумении смотрит ему вслед и закрывает дверь.

Картина третья. 65 Стрит. Сияет огнями Бродвей

– У меня к тебе один вопрос.

– Подожди, мы ж не можем вот так – посреди улицы. Пошли куда-нибудь сядем, возьмем водки.

– Мы не можем никуда пойти и сесть! Мы не успеем.

– Почему? Фильм идет два часа. Я-то знаю!

– И я знаю, но уже полчаса прошло.

– Да ты что? Подожди, я закурю. И пошли куда-нибудь сядем.

– Пошли. Во-он там скамеечки.

Сели. На площади у Метрополитен Опера. Отар курит, щурится.

– Слушай, а у нас точно ничего не было?

– Нет. У тебя тогда был роман с Н.

– Ага, а у тебя – с кем? Напомни, а? Это когда было?

– Последний раз мы целовались лет шесть назад здесь, в Нью-Йорке. Ты приезжал, когда Паскаль Обье реставрировал твою картину “Жил певчий дрозд”.

– Паскаль Обье никогда не реставрировал “Дрозда”!

– Как же? Он при тебе рассказал со сцены, что МОМА дала ему как французскому режиссеру грант на время пребывания в Америке. И в грант была заложена сумма на реставрацию одной из его картин, а он предложил МОМА на эти деньги сделать новую копию “Дрозда” и на сдачу – пригласить тебя на премьеру новой копии. И кто-то Паскаля даже спросил “Как? Отар Иоселиани жив?”. И они все сделали: и копию отпечатали, и тебя привезли. И мы с тобой видались.

– Не знаю, какой грант МОМА дала Паскалю Обье, только “Дрозда” он никогда не реставрировал.

– Но ты приезжал!

– Это я помню. А у нас ничего не было?

– Скажи, а кто дал тебе деньги сейчас?

– Франция. У них там когда-то Министр культуры при де Голле – Андрэ Мальро, – объявил французское кино духовной ценностью Франции, ее национальным достоянием, и успел провести закон, по которому государство должно кино поддерживать. И там ежегодно выдается некоторое ограниченное число таких грантов. Надо писать заявку, ее рассматривает представительная комиссия. И только потому, что там есть еще люди, у которых есть совесть, я кое-что получил и начал снимать.

– Я видела в титрах, что еще Италия дала.

– Да, дала немного.

– И Россия.

– Да-а… Когда уже совсем кончились деньги, но много уже было снято, я пришел к этим ребятам в Министерство культуры, там, где Швыдкой, Голутва. И сказал: помогите закончить картину. Ну, и пока еще есть люди, которые помнят, как мне ничего не давали делать в той стране, и у этих людей еще есть какое-то чувство вины, – я получил немного и смог закончить.

– Но Мишель Пикколи – это, наверное, дорого?

– Да что ж все так привязались к Пикколи?!

– Ну, потому что мало кому в голову придет главного мужчину Франции снять в женской роли.

– Да что ж тут особенного для актера – переодеться в женское платье? Это все дети делают в возрасте пяти лет. И он, кстати, ничего особенного в этой роли не совершил. Сыграл мне даму. Я долго искал достойную даму на эту роль и не нашел. А с Мишелем Пикколи мы приятели. Я его попросил, и он согласился.

– Скажи мне, могу ли я как зритель позволить себе видеть в твоем герое, которого ты играешь, некоего современного Пиросмани?

– Да ты чего?! – потрясенно. – Конечно, нет. Ерунда какая-то. Где ты там это увидела?

– Ну как же?! Твой герой-садовник больше ничего не делает в кадре: он целый день сажает в парке деревья, а по вечерам – пьянствует с друзьями в кабачке, стены которого им разрисованы.

– Ну и что?

– И в одном случае крупно видна картинка, которую рисует твой Садовник, и она точно повторяет композицию одной работы Пиросмани, только та будет круп-нее по размеру.

– Да где ты это взяла?! Нет там ничего подобного! Ерунда какая-то!

– Вообще-то, я могла бы тебе показать и фильм, и картину в кадре, но, если ты настаиваешь – ладно. Скажи, твой герой – разжалованный министр, приходит к своему другу-садовнику и начинает помогать ему и вместе с ним сажать деревья…

 – Ну да. Только он не помогать пришел, а идет в парк работать садовником!

– Хорошо. Отсюда второй вопрос: вольно ли мне допустить, что и тот садовник, которого играешь ты, тоже когда-то был министром?

– Да ты чего? Что ты какую-то ерунду говоришь? Нет, конечно. Где это ты видела, чтобы министр пошел работать садовником?!

– Как – где?! У тебя в фильме!

– Так это же сказка! Такого в жизни не бывает. Это ж какая бы у нас жизнь была, если бы министр был способен пойти в садовники? Я сделал такую притчу. Не такое бессовестное вранье, как было в советском кино, когда снимали о том, как все прекрасно в нашей стране – “Свинарка и пастух”, “Трактористы”, – а другое, но – тоже неправду.

– Твое элегичное название располагает верить.

– Ничего особенного в названии. Просто я терпеть не могу весну, так как она слишком оптимистична для меня. Терпеть не могу лето – из-за мошкары. Зиму – ненавижу из-за холодов. Осень – единственное время, когда наступает какое-то относительное равновесие.

– А сад?

– А сад я вообще терпеть не могу. Особенно работу в саду. Хотя, конечно, смысл в названии есть. Мой Министр вовремя получил пинок под зад: он всю жизнь был занят карьерой, и ему не хватало времени на то, чтобы метафизически взглянуть на феномен жизни. И вот он вылетел на улицу, и мы – его друзья – страшно рады за него, потому что, наконец, он может просто пожить: погулять с друзьями, выпить вина. Иногда такое случается слишком поздно – глубокой осенью жизни. Осень – это время сожалений, сожалений о том, что время – ушло.

– Как родился замысел “Садов осенью”?

Кадр из фильма “Сады осенью”
Кадр из фильма “Сады осенью”

– Сказка родилась в кабинете настоящего Министра! Я был в офисе Министра культуры в момент, когда Франсуа Леотар должен был сменить Жака Ланга. Кабинет был пуст, мы сидели и ждали прихода новой команды. Везде валялись бумаги, стоял абсолютный хаос. И я представил себе, что так бывает всякий раз, когда идет смена власти, и это стало началом “Садов осенью”. Я решил сделать фильм о ком-то, кто руководит нашей страной, но сделать это очень абстрактно. Многие так и не поняли, в каком именно министерстве работает мой Венсан. Более или менее подходит министерство сельского хозяйства или что-то типа того. Да это и не важно на самом деле. И я ничего не хотел прояснять. Я не люблю словесное, разговорное кино, которое можно, как радио, – закрыть глаза и слушать. И всё понимать. Мне нравится, когда картину понимают, не зная языка. Русские, например, смотрели и – всё поняли, не зная ни слова по-французски.

– А Россия увидит твой фильм? Они же деньги вложили, как-никак.

– Должны. Премьера назначена в Москве в Доме кино на конец октября.

– Ты веришь, что она состоится – в свете текущих событий?

– Пока никто не отменял…

– Ты не боишься?..

– Чего?

– Мало ли… Россия вывозит сейчас из Тбилиси дипломатов.

– Ну, если они там в России совсем с ума сошли и хотят потерять Грузию навсегда, то, конечно, можно и ударить по Грузии. Но я не думаю, что будет война.

– Может, тебе из Парижа так кажется.

– Какой Париж?! Я в Тбилиси живу, а в Париж я хожу на работу. У меня там монтажная.

– И был замечен в Москве.

– Да, отравился, знаешь, совсем. Даже непонятно теперь, что там пить… В Париже проверил: пил хорошее и все нормально, а в Москве – отравился.

– А в Тбилиси будет премьера?

– В Тбилиси – не знаю. Некому показывать в Тбилиси. На кино никто не обращает внимания. Киностудия разграблена и распродана: там теперь цех шампанских вин и делают сосиски.

– А куда делась грузинская интеллигенция?

– А куда делась русская интеллигенция?! Кто уехал, а кто просто умер.

– Остались звери и птицы. А что делает леопард у тебя в “Саду”?

– Символизирует блеск и величие власти, как положено леопарду. Царь джунглей, принц. В начале он – отражение амбиций Венсана, а в конце – посажен в клетку, что тоже символ власти, но несколько с другой стороны: такое напоминание, что на всякую власть всегда найдется другая власть, которая посадит ее под замок. Такое, знаешь, напоминание о гильотине, которая во Франции всегда решает все вопросы о власти. Ее, кстати, придумал доктор, которому надо было ампутировать больному ногу. А потом, представь, его самого гильотинировали.

– Очень страшно выглядит финал фильма, когда мусульмане закрашивают рисунки грузинского француза на стенах кабачка, который только что был уютным парижским баром, где каждый мог написать на стене все, что хотел.

– Это закон рынка: пока стена твоя – рисуй, что хочешь, а когда продал – конец: всё будет закрашено.

– И это еще одно напоминание о Пиросмани.

– Да ну! Глупость какая-то. При чем тут Пиросмани? Все всегда белят стены.

– Слушай, нам пора вернуться. Там будут волноваться, что тебя нет.

– Ладно, пошли…        

Картина четвертая.

Отару предлагают вино, он морщится.

– А водки нету? Плохо.

– Потерпи. Выступишь – и тогда. Скажи, почему у тебя в финале герой, который так долго выгонял из своей квартиры эмигрантов, приходит сам к ним на берег реки и ложится рядом – как бездомный среди бездомных?

– Да не бездомный, а смертный. Смертный среди смертных. Дом-то он себе отвоевал, как мы видим, а вот бессмертия им всем не видать. И эта мысль – осознанная или неосознанная, – примиряет их всех и с собой, и друг с другом. Всё успокаивается, затихает на берегу реки.

Отар, забывшись, закуривает. Все вокруг вскакивают: – Нельзя! Потушите немедленно! – кричат на всех языках, кроме русского.

– А тогда дайте мне выйти покурить!

– Нельзя! Вам сейчас на сцену!

– Я хочу выйти и купить водки!

– Пли-из, – говорю я хозяевам праздника. – Кто-нибудь может принести из буфета водки?! Я видела, там в фойе стойка.

– Я попробую, – неуверенно говорит юноша-сотрудник. Убегает и возвращается с пластмассовым стаканчиком, в котором водка!

– Держи, – передаю я Отару стаканчик.

– Нет, ты сначала отпей.

– Я завязала.

– Да ладно тебе! Глоточек сделай.

– Хорошо.

Он отбирает стакан, передает сопровождающей его даме.

– Даниэлла, сделай глоток! – кричит по-французски.

– Что это?

– Говорят, водка.

– Не хочу.

– Ну для меня!

– Ладно.

– По-моему, ты хочешь проверить, отравимся мы или нет. Помнишь, – то ли в “Браке”, то ли в “Разводе по-итальянски”, – в доме жил дедушка, которому было сто лет. И когда в доме бывала рыба, ее сначала давали дедушке. И если дедушка оставался жив, рыбу ела вся семья.

– Не помню. Твое здоровье! – Отар допивает водку из пластикового стаканчика.

– Всё! – командует сотрудник Элис Талли Холла. – Пора на сцену!

– Да я покурить хочу!

– Тут нельзя.

– Да я помню! Расизм какой-то.

– А вы на сцене закурите! – предлагает юноша-сотрудник. – Там вам никто не сможет ничего запретить!

Отар на сцене щурится в свете ламп и не видит зала.

Народу на вопросы-ответы осталось немного, но народ правильный: хлопают искренне, смеются в правильных местах.

– Ну, кто самый смелый? – говорит Отар в зал. – Кто задаст первым самый идиотский вопрос?

Вскидывает руку дама в партере и по-английски спрашивает: – Ваши герои пьют на экране много и с удовольствием. Насколько они близки вам – автору в этом деле распития спиртного?

– Мадам, – с глубокой иронией и невыразимой грустью в голосе, отвечает Отар по-французски и переводчица на сцене, сидящая рядом с ним, давясь смехом, переводит по слогам на английский: – Мои герои мне очень близки. Я пью, мадам. Давно. С большим удовольствием.

– Я так и думала, – громко восклицает “мадам” по-английски и угадать, ужас или восхищение она испытывает, невозможно.

 – Зато я не курю, мадам. Сейчас, тут – на сцене. Этот запрет на курение всюду и везде я ощущаю как расизм по отношению к курящим.

– Я не очень понял финал вашей картины, – раздается другой голос. – Если вся история о том, как, то финал…

– Проблема в том, что вся история – вранье, вымысел, притча, сказка – что хотите! – но – вранье, неправда. А вот финал – чистая правда.

Переводчица давится смехом. Еще вопросы. Занавес.

– Ну, теперь можно водки.

– Нет, меня там кто-то хочет видеть.

– Отар, тут к вам… Этот молодой человек – сын Паскаля Обье. Он просто зашел поздороваться.

– Ну, здравствуй… Смотри, какой ты большой! Ну, будь здоров.

– Отар, ты когда улетаешь?

– Завтра. Слушай, а ты писать про это будешь?

– Конечно.

– Пришли мне, а? У меня интернет есть. Давай я тебе адрес напишу, ты мне пришлешь. И чтобы я твой текст ни с чьим другим не спутал, ты напиши мне так: “Дорогой – любимый – единственный”. Напишешь?

– Да я тебе сейчас сказать могу, что ты очень любимый.

– Сказать – это хорошо, но ты мне напиши, ладно?

– Давай я тебе сейчас напишу, вот тут – на салфетке.

– Нет, ты в газете напиши…

И я написала: Отар! Дорогой, любимый, единственный! Спасибо, что сделал еще одну сказку, спасибо, что приехал, спасибо, что согласен лететь в Москву на премьеру. Помири их всех там! Напомни им про то, как мы все веками любили друг друга – русские и грузины. Хотя я и помню, что ты не так давно сказал в одном интервью, что золотой век искусства уже позади. И не только искусства.

“Ничего хорошего я от будущего не жду. Мир сошел с ума. Сейчас начнется борьба религий, как в Средние века, и все то тонкое и чудесное, что нарождалось – весь тот тонкий слой интеллигенции, людей думающих и рассуждающих, – его сдует, как перышко со стола. Потому что мы все перешагнули границу разумного, обрушив мост, связывающий нас с прошлым…”.

Кричу тебе вдогонку: не все!

Биографическая справка

Отар Иоселиани родился 2 фев-раля 1934 года в Тбилиси. Мать Отара – выпускница института благородных девиц. Отец – офицер царской армии, после революции – инженер-железнодорожник. В 1930-х годах репрессирован. Отара воспитывали женщины – мать, бабушка, тетя.

В 1952 году Иоселиани окончил музыкальное училище по классу скрипки и дирижирования. В 1953-1955 годах – студент механико-математического факультета МГУ. После посещения военного завода решил выбрать мирную профессию и поступил во ВГИК в мастерскую А.П.Довженко и М.Э.Чиаурели, где учился до 1961 года.

Первая учебная работа Иоселиани вызвала политический скандал местного значения, хотя это был немой десятиминутный этюд. Первая полнометражная картина Иоселиани “Листопад” (1968) удостоена в Каннах премии Жоржа Садуля за лучший дебют.

В “Листопаде” цензура обратила внимание на бочку с вином под номером 49. А только что прошло пятидесятилетие советской власти. Потребовали изменить номер бочки.

После запрета “Старинной грузинской песни” (1970) Иоселиани заканчивает полнометражный фильм “Жил певчий дрозд” (1971). Его герой музыкант Гия проживает свою короткую, “птичью”, жизнь в бесконечной суете. Его ждет дома чистый лист нотной бумаги, он хочет сочинять музыку, но вначале ему необходимо успеть на встречу с приятелями, на свидание, заскочить к маме на день рождения и, наконец, на концерт – ударить в барабан в финале симфонии. Торопясь и опаздывая, он нелепо погибает. “Певчего дрозда” не выпускали на экран, так как его герой бездельник: “Он вызывает симпатии и может стать плохим примером для подражания”. Картину запретили сначала в Грузии, а потом и в Госкино СССР.

Последняя работа режиссера в Советском Союзе – “Пастораль” (1976, премия ФИПРЕССИ в Западном Берлине, 1982). Там молодые музыканты приезжают в деревню подышать свежим воздухом и порепетировать. Деревенские в это время глушат форель толом, занимаются виноделием. Как отмечал Иоселиани, в фильме не имелось ни одного признака существования советской власти. Картина была запрещена. Иоселиани не работал в течение семи лет. В начале восьмидесятых режиссер отбывает во Францию. В 1984 снимает ленту “Фавориты луны” (1984, премия Венецианского кинофестиваля). Следующий “И стал свет” (1989, премия Венецианского кинофестиваля) Иосе-

лиани снимал в Африке. В 1992 Иоселиани снял “Охоту на бабочек” – притчу о двух аристократках, проживающих в родовом замке. После смерти одной из них усадьба переходит к легкомысленной московской барыш-не. Разрушение традиций и нашествие нуворишей отзывается в картине Иоселиани смешением грусти и сарказма. Фильм “Разбойники. Глава VII” (1996) финансировали Россия (Роскино), Франция, а также Грузия. Это, наверное, самая жесткая картина Иоселиани. Режиссер исследует природу преступления – философская притча Иоселиани удостоена специальной премии на фестивале в Венеции. В 1999 году на экран вышла поэтическая философская притча Иоселиани “In vino veritas”, а в 2002-м “Утро понедельника”. Обе удостоены наград за лучшую режиссуру. В 2010 Отар снял фильм “Шантрапа”. После пятилетнего перерыва вышла трагикомедия “Зимняя песня”. Но фильм в Нью-Йорк не привезли, а нынче и вовсе отменили МКФ в Линкольн-центре: карантин. Не жалко: если Отар не приехал, можно и не ходить.

Лента 2006 года – “Сады осенью” – о Министре, которого свергли восставшие граждане. Потеря должности выглядит как освобождение узника при взятии Бастилии. Министр в исполнении Северина Бланше возвращается в настоящую жизнь, в которой люди искренни друг с другом, общаются с любимыми, пьют вино, играют на гитаре и сажают деревья в осеннем саду. Посмотреть этот фильм в Америке оказалось негде: дистрибьюторов, желающих приобрести ленту для проката на Нью-Йоркском МКФ, не нашлось.

Александра СВИРИДОВА

«Экран и сцена»
№ 1 за 2021 год.