Продолжение. Начало – см. “ЭС”, №№ 9, 11-13, 2020

До защиты диплома я успела поработать с еще одним другом. Олег Видов – известный актер, который учился теперь на режиссерском, предложил сделать для него сценарий об Артеке. Пионерскому лагерю исполнялось сколько-то лет, и был приказ сверху – госзаказ – отметить юбилей лагеря фильмом.      Делать картину доверили студенту-дипломнику, актеру и красавцу. Мы дружили, и Олег назвал мое имя, выбирая сценариста. Я забралась в архивы. Тут же нашла поразительную историю о том, что в 1937 году в Артеке был отряд пионеров, собранный из детей, повторивших подвиг Павлика Морозова. Это означало, что все эти дети-сироты донесли на своих родителей и те были расстреляны как враги народа. Я принесла Олегу заметку и предложила делать кино.

“Пионерская правда” от 18 июня 1934 года писала: “Культ Павлика утверждал доносительство как гражданскую доблесть и социально одобряемую практику. Летом 1934 года прошла кампания “200 лучших едут в Артек”: в общесоюзный пионерский лагерь съезжались дети, совершившие героические поступки, в том числе повторившие “подвиг“ Павлика Морозова: “Оля Балыкина, пионерка Татарии, разоблачившая своего отца и вместе с ним группу воров колхозного хлеба. Проня Калыбин, пионер Северного края, разоблачивший свою мать, воровавшую колхозный хлеб. Мотя Потупчик – пионерка Обь-Иртышской области, которая, несмотря на угрозы недобитого кулачья, смело продолжает вести работу в пионерском отряде Павлика Морозова”.

Драматизма было хоть отбавляй. Олег послушал меня, прочитал заявку, и с грустью сказал, что я сумасшедшая. Попросил написать какой-то невинный сюжет, в котором будет лето-море-солнце и любовь пионеров и вожатых. Деньги за это предлагали немалые, плюс награды, потом – премию ЦК ВЛКСМ, а мне – московскую прописку и, может быть, даже и квартиру в придачу.

Одним из условий ставилось, что работаем у него дома. Так я попала в высотный дом на Котельнической, где жила “красная буржуазия”. Олег представил меня своей жене Наташе, она побеседовала со мной и всё. Кафедра кинодраматургии рекомендовала меня как хорошего сценариста, и мы стали работать. Мы работали день и ночь – нужно было спешить. Фильм ждали к определенной дате – к юбилею Артека. Наташа держала меня в доме, чтобы видеть, что я не пристаю к Олегу. Он был очень красивым, и все к нему липли. Уезжала я от них глубоко за полночь, часто на машине, которую мне вызывали.

О Наташе ходили легенды. По одной версии, она была “племянница Брежнева”, по другой – Наташин отец был не брат Брежнева, а фронтовой друг. Во время войны он спас Брежнева на фронте, и тот его не забыл. Слепой и старый отец обитал в глубине бесконечной квартиры в высотке на Котельнической. По слухам, был генералом КГБ. Там же, в бессчетных комнатах, бегал очаровательный Славик лет четырех, который иногда появлялся в коридоре, прижимая к груди собаку, и требовательно кричал: “Хочу, чтобы Жунька была синяя!” По третьей версии, генералом КГБ был вовсе не отец, а Наташин первый муж Федотов. Она с ним дружила, несмотря на развод. Важно, что полуправительственная, влиятельная Наташа, связанная с Кремлем и КГБ, любила бравировать своими связями. Я видела, как она легко звонила министрам, и они выполняли ее прихоти. Дружила с Галиной Брежневой и ее мужем Чурбановым. Галя и свела Наташу с Олегом. Они стояли на балконе Галины, когда Олег шел внизу по улице. Галя окликнула его, пригласила зайти. Наташа была балериной, но редкий недуг – недостаток кальция – привел к хрупкости костей, и ей запретили танцевать. Она регулярно летала в Голландию, где проходила курс лечения – ей кололи сыворотку из молока голландских коров. Возвращаясь, она гордо говорила, что ее задница из чистого золота – так дорого стоили инъекции.

Наташа жадно читала сценарий, а в паузах, как она говорила, снимала и назначала на должности разных влиятельных людей. Она хвастливо рассказывала, как уволила министра госкино Баскакова, когда тот не дал Олегу разрешения выехать за границу – его приглашали в Югославию на съемки.

– Он сказал: “Пока я тут сижу, он никуда не поедет”, – говорила она. – Ну так ты не будешь тут сидеть, – рубила она ладонью воздух.

По странному совпадению, действительно, в это время начали создавать Институт истории и теории кино, который возглавил Баскаков. Но уточнить подробности было не у кого.

Так же гордо делилась тем, что отбила Олега от службы в армии, а Никита Михалков пошел служить. Мы работали в большой гостиной, где за нами бесшумно ходила прислуга – подносила еду, привозила чай на тележке, а главное – на блюдечке для меня всегда лежала пачка сигарет “Мальборо”. Это было большое богатство в Москве в 1975 году. Наш сценарий ждали в ЦК комсомола – Наташа дружила с первым секретарем Тяжельниковым. Он предлагал нам свою дачу в Крыму – чтобы мы ехали туда работать и снимать. Наташа хотела, чтобы фильм был, чтобы Олег стал сразу знаменитым режиссером.

Работали мы с Олегом слаженно, весело, репетировали диалоги тут же за столом. Он был славным и добрым малым без налета звездной пыли, свойственного популярным актерам. Я написала что-то легкое из песка-моря-солнца-любви. Олегу понравилось, Тяжельникову тоже. Последней прочла Наталья, и ей тоже понравилось. Настолько, что она захотела сняться в эпизодической роли. Бывшая актриса балета, красавица, она была в прекрасной форме и вполне артистична, чтобы пройтись по песку в качестве одной из вожатых. Она уже снималась в эпизоде у замечательного режиссера Геннадия Полоки и хотела встать перед камерой еще раз. Мне было все равно. Я ждала постановки и денег. Более ничего, хотя Наталья Федотова обе-щала многое. Ей нравилось демонстрировать свою власть. Как-то за полночь она протянула мне ключи от машины.

– Ты водить умеешь? А то у нас сегодня в обед так некстати утонул шофер, и отвезти тебя некому… Пошел купаться на речку.

– Умею, но у меня нет прав.

– Машину с этими номерами не останавливают – можешь ехать хоть по тротуару.

Я поблагодарила и отказалась.

Ровно, когда мы прописали последнюю сцену – прощальный костер в Артеке, – Наталья вернулась из Голландии с красивой шубой и дубленкой. Ходила по квартире и любовалась выделкой.

– Слушай, придумай какую-нибудь сцену, в которой я могу появиться в шубе, – решительно сказала она мне.

– Ты чего? – возмутился Олег. – У нас дело летом происходит.

– Ну и что, что летом? – возразила она. – Что ж я не могу летом вспомнить что-то, что было зимой?

– А где я тебе зиму найду?

– Ой, пока вы монтировать будете, зима придет. Доснимете – вставите. Придумай! – капризно и требовательно повторила она и принялась демонстрировать достоинства дубленки.

Я не могу воспроизвести свой мат. Прежде всего потому, что никого из участников, кроме меня, в живых не осталось. Я послала ее куда подальше и ушла, уехала, оставив чету препираться. Когда часа в два ночи я добралась на Водный стадион, где жила в чужой квартире, раздался звонок.

– Ты что, не знаешь, что со мной нельзя так разговаривать? – зловеще спросила Наталья в трубку.

Я была очень уставшей, но нашла силы на то, чтобы ласково сказать ей, что, похоже, ее никогда на хер не посылали, а потому – повторяю по буквам. Положила трубку, выключила звонок и легла спать. Утром нужно было бежать во ВГИК.

Когда я приехала, Наталья встречала меня в дверях. Смертельно красивая во всем белом – белые джинсы, рубаха. Видно было, что она мало спала. Она снова строго сказала мне, что я не понимаю, с кем говорю в подобном тоне, и она намерена мне объяснить. Я кивнула и пошла к себе на третий этаж. Там в кабинете кинодраматургии мне сообщили, что меня ждут большие неприятности.

– Саша попала в беду. Надо что-то делать, – встревоженно ходила по кабинету кинодраматургии Наташа Кулиджанова, мой педагог, жена Льва Кулиджанова, главы Союза кинематографистов. Остальные молчали, как на похоронах. Я смотрела на них в недоумении. Наталью боялись.

– Что она может мне сделать?

– Всё, – горестно сказала редактор Мила Голубкина.

Они что-то знали, чего я не знала.

Я спустилась вниз в раздевалку.

Наталья еще прогуливалась там в ожидании Олега.

– Что ты можешь мне сделать? – спросила я с интересом. – Отчислить из ВГИКа? Валяй. Меня от него давно тошнит, но самой уйти слабо. Исключить из партии? Так я в ней не состою. Лишить московской прописки? У меня ее нет. Остается одно: посадить. Если тебе не лень – валяй. Лёня скоро помрет, я выйду, и у меня будет ореол жертвы режима.

Наташа посмотрела на меня остановившимися глазами.

Я поняла, что сказала что-то страшное.

– Ты чего – правда не понимаешь, что он умрет? Вы там все совсем ополоумели – думаете, что он Кощей Бессмертный?

Наташа Федотова была в шоке. Я покачала головой и ушла.

В институте вокруг меня образовался вакуум.

А еще через день пришла со Студии Горького Мила Голубкина, ведущий редактор, и сказала, что Олег Видов принес сценарий. Сказал, что он ему нравится и он готов запускаться в производство. Инцидент исчерпан. Ни дубленки в кадре, ни зимы. Кафедра облегченно выдохнула. Со мной снова стали разговаривать. И тут я закусила удила и сказала, что я снимаю свою фамилию. И если студия заключит с Олегом договор, как с одним автором, я подаю в суд, что у меня украден сценарий. Это звучало бредом. Мне снова объясняли, что эта семья может стереть меня с лица земли, что Тяжельников – глава ЦК ВЛКСМ и приятель Натальи, звонил куда-то кому-то. Что если снимут кино – меня ждет награда, прописка, деньги, милость властей. Я угрюмо отвечала то же, что сказала Наташе. Препирались долго, но почему-то я победила. Зачем – не знаю, но я помешала запуску розового фильма в производство и не жалею об этом. Мне хотелось, чтобы эта стая знала, что есть люди, которые их не боятся. Как и чем защитил диплом Олег Видов, не ведаю, так как я окончила ВГИК и больше с ним не пересекалась. Брежнев умер, как я и обещала. Правда, через десять лет. Сценарий об Артеке я выбросила, хотя в нем что-то было.

На защиту диплома я вышла со сценарием игрового фильма о БАМе. Два лета провела я на трассе БАМа, собирая материал, много печаталась в газетах Благовещенска-на-Амуре, писала о рабочих, знала материал, и все же меня снова обвинили в “извращении советской действительности” за то, как я описала стройку и строителей. Защита состоялась, хотя, как сказала в сердцах мой педагог по изобразительному искусству Паола Волкова, слушая нападки членов ГЭК: Это не защита, а сведение счетов.

Главным событием защиты было то, что группа дорогих моему сердцу педагогов пришла болеть за меня, а по мере того как с обвинениями выступали члены парткома и завкафедрой Кира Парамонова лично, они один за другим демонстративно покидали аудиторию. Гневно выступала с осуждением авторской позиции молодого драматурга известный сценарист, имя которой опускаю. Фронтовик, она объяснила, что всегда есть две точки зрения – видеть героику реальности, или – мелкое и незначительное. И в качестве иллюстрации рассказала, что всегда, когда армия выходила на новый рубеж, солдаты первым делом рыли траншею, куда ходили по нужде, но никогда никому в голову не пришло описывать войну с точки зрения этой выгребной ямы.

– А Свиридова демонстрирует нам именно эту точку – что бы она ни описывала – великую стройку или судьбу ее участников – все представлено с точки зрения нужника, которому не место в кадре, – гневно уверяла она.

Мне понравился этот образ. Я была не согласна, но возражать не стала, так как было интересно слушать обсуждение моего сценария. В итоге страстного выступления Кира Парамонова спросила докладчика, что же в финале – даем мы диплом соискателю или нет. И докладчик кивнула – “да”.

Положил конец полемике сценарист Валентин Ежов, проголосовав за меня и мой сценарий. Василий Соловьев, руководитель курса, пытался вовлечь Валю Ежова в обсуждение эпизодов сценария и тем самым припереть Ежова к стенке и доказать, что тот вообще ничего не читал. Я уверена, что Ежов не читал, но он выслушал несколько отзывов и ему было достаточно. “Вася, отстань!” – произнес Ежов тепло, и Соловьев отстал. Как Ежов потом объяснил мне, они с Васей учились вместе после войны на одном курсе у Александра Довженко, и когда тот хотел Васю отчислить, Ежов встал на его защиту, просил Довженко пощадить пришедшего с войны безногого солдата, что оба помнили. Остальные члены комиссии спорить с единственным в сценарном цеху лауреатом Ленинской премии (за “Балладу о солдате”) не могли.

Так прошла защита. После небольшой группой все поплелись на ВДНХ отмечать окончание ВГИКа. Сели в каком-то ресторане. И там я была удостоена высочайшей награды: за нами следом пришел любимый всеми великий педагог, преподаватель зарубежной литературы Владимир Яковлевич Бахмутский. Все четыре года мы с ним много времени провели в разговорах, он неизменно выслушивал мои соображения, которые всегда начинались со слов “Я с вами не согласна”. Я поражалась его терпению, с каким он позволял мне описать весь круг моих мыслей и к концу неожиданно прийти к его концепту, но своим путем. Я неизменно извинялась, потупившись, а он сиял мне навстречу так, словно я напротив – рассказывала ему, как во всем с ним согласна.

Все поднялись Бахмутскому навстречу, когда он вошел. Предложили ему место, но он отказался садиться. Попросил налить ему и обратился ко мне, сказав, что пришел поздравить меня и выпить со мной… за помин души Марины Ивановны.

Это был великий момент. Я стояла лицом к лицу с любимым наставником, и его тост звучал, как тост заговорщика. Фамилию “Цветаева” никто не произнес, но всем было понятно, за помин чьей души мы пьем. Мы выпили, и Владимир Яковлевич, поклонившись всем, удалился.

Далее выпила мой основной оппонент и, захмелев, подошла ко мне.

– Ты не огорчайся, – сказала она дружески, имея в виду защиту. – Все равно писать будешь ты одна, а не они, – обвела она рукой остальных, и смахнула их, как снежинки с куста.

Это звучало странно. Еще она попросила показать ей ладонь. Коротко глянула в нее, закрыла, как прочитанную книгу, и сказала куда-то вверх: Какая талантливая рука!..

Куда в это время девалась ее фронтовая траншея с нужником – не ведаю. Но еще многие годы она передавала мне приветы, и это всегда трогало.

Летом 1976 года я принялась искать работу. Для начала слетала в Одессу. Работы там не было. Только в Норильске нужен был главный редактор телевидения, но я помнила, что даже царь туда не ссылал – это было бесчеловечно. От того времени осталась случайная фотография – в Одессе на Дерибасовской некто щелкнул нас с подругой Наташей Ефимовой, диктором Одесского телевидения.

В двадцать пять лет стояла я посреди Москвы в растерянности, с дипломом и вопросом, куда девать сценарии.

– Можно заворачивать в них селедку, – мрачно сказал мне мой мастер Василий Соловьев, глава Всесоюзной сценарной студии. – А еще можно развести костер.

Больше я к нему не приходила.

Редактор Студии Горького Мила Голубкина сказала, что сценарий “Моя война” должен полежать лет десять. Я понимала, что “моего” кино не будет сегодня, но была уверена, что наступит то завтра, в котором понадобятся владеющие профессией. Следовало дожить до этого дня. Я знала, что многое могу лучше многих, и на каждую афишную тумбу поглядывала чуть свысока: отдыхай до поры, круглая. Я не сомневалась, что завтра все тумбы будут оклеены моими афишами.

Годы спустя, я поняла, как спасал меня ВГИК, как спасали меня педагоги – от тюрьмы и сумасшедшего дома, от сумы, помогая искать и находить работу, заключать договора со студиями, монтировать с кинолюбителями в самых дальних краях страны. Всюду, куда можно было отправить кинематографиста поработать за деньги, они старались послать меня. И отовсюду я возвращалась с волчьим билетом.

В Киргизии, куда меня направили от ЦК профсоюзов членом жюри кинофестиваля местного любительского кино, я возмутилась, что подарки и призы были расписаны до просмотров и до заседания жюри, и заставила всех голосовать по-честному. В результате подарки и призы ушли совсем другим людям. И мне бы это простили, но я совершила второй проступок: когда после кинофестиваля караван обкомовских “Волг“ мчал баев по степи в дальний колхоз, я потребовала остановить машину и вышла из нее. Только потому, что водитель объяснил мне в деталях, что за пир там приготовили. Сначала планировался бараний плов, а потом – “бузкаши”, древнее запрещенное развлечение, суть которого я, наконец, поняла. Мой отказ насладиться зрелищем был непростителен.

Я вышла из машины. Помню, как на обочине единственной узкой дороги в пересохшей степи паслись стреноженные лошади с выжженными на крупах черными номерами. И съежилась от боли. Знак несвободы стоял на всем, но я все же не была связана веревкой, а потому сказала водителю, что вернусь пешком в город. Разумеется, никто не мог мне этого позволить и мне дали машину. Остальные поехали любоваться “козлодранием”.

Я улетела в Москву, и вдогонку мне в Союз кинематографистов пошла телеграмма, в которой гневно излагалось, что я не уважаю киргизский народ и его вековую культуру. Меня вызвали в СК, и я объяснила, что только посреди дороги поняла, что означает слово “бузкаши”. Это была игра, в которой всадники руками разрывали на части живого козла. И потом играли то ли его головой, то ли обезглавленной тушей.

В Киеве, куда меня пригласили на Киностудию Довженко доработчиком сценария, оказалось еще печальней. Сценарий небольшой короткометражки был почти без слов, но с музыкой и песнями. И повествовал о таланте и бездарности. Два подростка росли в одном дворе, и один беспечным Моцартом насвистывал свои мелодии, а другой усидчивым Сальери запоминал их. И жизнь спустя подвыпивший веселый сантехник приходил чинить потекшую трубу к уважаемому композитору. И все так же насвистывал что-то свое. Для кромешной путаницы и легкого намека на само-предательство мы решили в той и другой роли снять одного актера. Я уговорила в Москве прекрасного известного актера театра и кино Валентина Никулина поехать со мной и за гроши сняться в обеих главных ролях. Ему понравился замысел, и он согласился. Он был и сантехником, профукавшим свой талант, и композитором, который украл мелодию у гения-алкаша. Образ озадачивал. От нас требовали разъяснений, что бы это все значило. Кино удалось, – могу смело об этом говорить, так как от фильма не осталось следа: картину закрыли и даже смыли с пленки. Осталось ощущение неловкости перед Валентином – словно это я уничтожила фильм. И его протяжное – чуточку в нос – приветствие: Вот эта женщина, ради которой я пошел на всё! – всегда смущало.

Уцелела песня, написанная молодым композитором Ирой Кириллиной на мои стихи. И жила она долгой и странной жизнью – ею даже открыли фестиваль в Сопоте. Вскоре зампредседателя Госкино Украины товарищ Буряк написал в Москву депешу, в которой потребовал лишить меня диплома “без права работы в советском кино”. Мне позвонила Наташа Небылицкая – сценарист, дочь моего педагога профессора Ильи Вениаминовича Вайсфельда, и спросила с завистью и интересом: Свиридова, ты что – гений? Тебя смыли и обвиняют в параджановщине. Ты должна быть гением.

И пригласила в “Националь”, где я прежде ни разу не была. Так началась наша долгая дружба. А гений Сергей Параджанов в это время сидел в тюрьме.

Вскоре меня вызвали в Союз кинематографистов, где со мной с интересом поговорил секретарь СК Валентин Черных. Он сказал, что намерен защищать меня, но ждет, кто еще присоединится. Вскоре позвонил Григорий Наумович Чухрай и предложил приехать к нему на Мосфильм. В ту пору он готовился к съемке фильма “Трясина” с Нонной Мордюковой в главной роли. Я с радостью поехала к нему.

Могучий красавец, легенда, он сидел над моими страничками, которые Киев прислал в СК, изучал мою экранизацию невинного рассказа Александра Грина. Рассказ был о фокуснике, который на арене цирка покорял всех своим искусством, но вне шапито толпа готова была разорвать его на части. Герою отказала любимая женщина. И Александр Гольц – так звали его – вышел на центральную площадь города, выстрелил себе в висок из игрушечного пистолета и упал замертво. Толпа удовлетворенно вздохнула. Потому что Гольц раздражал толпу тем, что А.Грин выносил в эпиграф: “Похож на меня и даже одного роста, а кажется выше на полголовы, мерзавец”. Зависть ни на что не способных к способному – я ощущала ее всегда, и об этом была моя короткая сказка.

– За что вы нас всех так ненавидите? – спросил Григорий Наумович. – Кто вам что такое страшное сделал?

Я не нашлась, что ответить. Я не понимала, где в тексте находят ненависть. Как оказалось, он прочел несколько других моих текстов, которые валялись по разным объединениям, и в каждом нашел нечто общее – недоброе отношение к людям, сарказм. Сценарии одобрил, но озадаченно – без укора – пытался выспросить, откуда у меня презрение к “простому” человеку. Я не очень понимала вопрос. Особенно, кто такой “простой человек”. И на этом мы задержались.

– Вы действительно считаете, что гению можно все? – уточнил Григорий Наумович.

Я кивнула.

– Но это мелкобуржуазная позиция, – неуверенно сказал он.

Я не первый раз слышала это определение, но ничего не знала о мелкобуржуазности. Смотрела на Чухрая влюбленными глазами, мало что понимая. Он закрыл папку с моими сценариями и задумчиво произнес, словно и не мне: Если бы я был не Чухрай, я бы снимал Свиридову, но я – Чухрай.

Мы сидели долго. Он что-то выспрашивал о детстве, о семье, я с радостью отвечала. В сумерках, галантно подавая мне мое старое – с чужого плеча – пальто, он вкрадчиво спросил в самое ухо: Как вы считаете, можно купить честного человека?

– Нет! – радостно от уверенности в себе выпалила я.

– А вот продать можно, – закончил он громко, пристально глядя мне в глаза, – дескать, услышь, что тебя продадут. – Это строго между нами, – добавил он. – Только тебе и в КГБ.

Это была хорошая шутка, но слишком невеселая.

Чухрай написал жесткий ответ в Киев и закрыл меня грудью.

Прошло время. По первому теплу я выбралась за город – в Болшево. Там в доме творчества кинематографистов в большой беседке сидели за столом два белоголовых героя – Юлий Райзман и Евгений Габрилович. Работали над сценарием нового фильма. Габр окликнул меня, я с радостью бросилась к нему.

– Буряк умер, – тихо сказал он и лукаво прищурился.

– Не может быть, – ответила я.

– Ну, я так слышал… Сорока на хвосте принесла.

– Я сейчас позвоню в Киев!

– Позвони, – кивнул Габр.

Я пошла в корпус – звонить в Киев. Минут через десять вернулась. Сказала, что дозвонилась и Буряк жив. Но его жена умерла.

– Ну что ж, тоже неплохо, – протянул Габр, и Райзман с улыбкой укоризненно покачал головой. А я подивилась осведом-ленности небожителей о моих бедах и порадовалась участливости.

Сейчас понимаю, каких трудов стоило моим педагогам защищать меня. И главный защитник – мастер курса – была Людмила Александровна Кожинова. Четыре года учебы она следила за тем, чтобы у меня в тексте появились люди, чтобы у людей проявились имена, лица, судьбы, и чтобы они были не только жертвами обстоятельств, а пытались решить проблемы, с которыми сталкивались. И пусть у них ничего не получится, они должны были совершить поступок, сделать шаг. Разомкнуть круг. Если бы не она – я бы не окончила ВГИК.

Александра СВИРИДОВА

«Экран и сцена»
№ 14 за 2020 год.