История Московского Художественного театра, первой труппы, которая разработала свою этическую систему жизни в искусстве и с подчеркнутым вниманием относилась к культурному уровню сотрудников, породила и особый тип литературного наследия. Мемуары, письма, дневники – не творческих, а административных работников театра. Произошло это не без влияния Михаила Булгакова, благодаря “Театральному роману” которого в нашу память намертво врезались образы служащих Независимого театра – Поликсены Торопецкой, администратора Фили или Августы Менажраки. Созданные им персонажи получились столь яркими, что спровоцировали у последующих поколений повышенный интерес к прототипам. С другой стороны, сами эти люди, очерченные легким пером Булгакова, были немало литературно одарены, а их вклад в жизнь МХАТа оказался куда значительнее исполнения рутинных служебных обязанностей.
И сегодня драгоценна книга Федора Михальского, “администратора Фили”, увидевшая свет в конце 1960-х годов, – “Дни и люди Художественного театра”. Где еще можно прочесть уникальные подробности жизни МХАТа, в частности, детальные описания помещений здания в Камергерском переулке? Настоящий бестселлер – двухтомник писем Ольги Бокшанской, “Поликсены Торопецкой”, своему боссу Владимиру Ивановичу Немировичу-Данченко. В этот же ряд встает и новая книга – “Художественный театр. После революции. Дневники и записи. Федор Михальский. 1920–1924. Алексей Гаврилов. 1927–1932” (М.: АРТ, 2019), подготовленная Музеем МХАТ и Государственным институтом искусствознания (фрагменты были опубликованы в “ЭС” – №№ 6 и 7, 2020).
С Федором Михальским понятно, а кто такой Алексей Гаврилов? Это милиционер, дежуривший на спектаклях МХАТа в конце 1920-х годов. Его дневники охватывают пять сезонов, причем только два из них Гаврилов провел в театре в качестве сотрудника. Дальше его перевели на другой объект, и Гаврилов стал бывать во МХАТе уже как зритель, лишь изредка заходя туда со служебного входа. За два сезона милиционер успел превратиться в “человека Художественного театра” в высшем значении этого понятия. О том, что это значило – быть человеком Художественного театра, в предисловии к изданию рассуждает Алексей Бартошевич.
Два голоса авторов дневников, звучащие в книге, очень разные. Записи Михальского лапидарны, скорее это пометки для себя. Устроившись во МХАТ инспектором, в 1922 году он получил должность личного секретаря Немировича-Данченко – не без протекции Ольги Бокшанской, которая, уезжая с театром на длительные зарубежные гастроли, попросила Владимира Ивановича “взять к себе на этот год Федичку”. С этого момента Михальский смотрит на все через призму восприятия своего шефа: записывает высказывания Немировича-Данченко, дела, которые тому приходится решать, мелкие бытовые события, с ним связанные. Его скупые записи, безусловно, важны для историков МХАТа. Они уточняют важнейшие процессы, которые в те годы переживал театр: и ход его реорганизации, и непростую тему отношений МХАТа с новой властью. (Последний сюжет включает в себя и серьезные, и довольно анекдотические эпизоды – скажем, когда Станиславского грозились лишить звания народного артиста из-за публикаций, появившихся в американской прессе, но Немирович быстро все уладил.)
Из-за своего телеграфного лаконизма заметки Михальского, как правило, нуждаются в расшифровке, а потому комментарии к этому разделу книги по объему существенно перевешивают размеры дневников. Наиболее показательный пример стиля Федора Николаевича – запись от 21 мая 1922 года: “Сегодня в 7 ч. 5 м. вечера приехали: Качалов В.И., Литовцева Н.Н. с сыном, Книппер О.Л., Александров Н.Г., Бакшеев”. За сухими строчками, как сказано в комментарии, скрывается долгожданное событие – возвращение в Москву Качаловской группы, “проскитавшейся вдали от родной земли и сцены почти три года”.
Второй голос – милиционера Гаврилова – совершенно иной: он мягче, непосредственнее, эмоциональнее. Это уже не скоропись делового человека, а слегка захлебывающийся монолог неофита: он пребывает в начальной фазе любви, а потому хочет отразить все, что связано с объектом страсти – МХАТом. В театре милиционеру важны любые нюансы: от деталей актерской игры до опечаток в наборе пьесы “Унтиловск”, от медной дощечки на кассе, оставшейся с прошлого века, до случившихся на спектаклях накладок. Уровень культуры и глубина погружения Гаврилова-зрителя трогают: один только спектакль “Дни Турбиных” он смотрел более ста пятидесяти раз и по памяти записал текст пьесы Булгакова, которая тогда еще не была издана.
Но, пожалуй, даже больше таланта зрителя в дневниках милиционера впечатляет его дар бытописателя. В зрительный зал Гаврилов всматривается едва ли не с таким же интересом, как в то, что происходит на сцене. Во многом это интерес профессиональный: Гаврилов следит за порядком, а потому описывает случающиеся на спектаклях происшествия. Но не только их. Его внимательный глаз отмечает парочки, целующиеся в полумраке фойе; детей, которых родители привели на вечерний спектакль, но вынуждены были оставить “в конторе”; кавалеров, помогающих переодеть боты плачущим дамам – намокшая под снегом обувь за время спектакля высохла и съежилась, так что иногда даже приходится разрезать голенище ножом.
Если же Гаврилов фиксирует выходки на спектаклях, то делает это так, будто он предварительно узнал всю биографию очередного хулигана. Зрители для него всегда персонифицированы. Вот только один фрагмент: “В антракте между 3-й и 4-й картиной один гражданин с бельэтажа закричал на весь театр: “Граждане, минуту внимания; мы пришли в Художественный театр; здесь та особенность, что актеры не играют, а переживают; а вы своим шумом и разговорами во время действия мешаете впечатлению”. Раздались аплодисменты публики. Оказалось, что говорил старик лет за 60, седой, в валенках, темной рубашке, транспортник из Львова, проездом в Москве, большой любитель театра; он помнит дисциплинированность и культурность прежней публики Художественного театра, когда после звонков еще до поднятия занавеса уже прекращались все разговоры и шорканье, и был возмущен бесцеремонностью теперешней публики; поэтому и счел нужным обратиться с приглашением к порядку”.
Особые дневники диктуют и особые комментарии. Во вступительной статье Екатерины Шингаревой и Марии Львовой о Федоре Михальском, в статье Марфы Бубновой об Алексее Гаврилове (написанной также при участии Марии Львовой) подробно рассказан жизненный путь авторов дневников, воссоздан их психологический портрет. Сдержано и деликатно обозначена их жизненная драма, типичная для человека театра. Это драма ненужности: она постигла и Федора Михальского, которого в конце 1940-х на посту заместителя директора сменили управленцы нового типа, и Алексея Гаврилова, через два сезона утратившего свое место № 1 в третьем ряду амфитеатра и переброшенного на другой объект.
Биографические тексты, как и комментарии Марии Львовой к дневникам, конкретны, информативны, объемны. Одновременно в них сквозит глубокая нежность к героям – почти нигде не подчеркнутая, но безошибочно ощущаемая. Именно читая сопроводительные тексты, понимаешь, что при всей театроведческой ценности главное измерение книги “Художественный театр. После революции” – все же не профессиональное, а человеческое. Неслучайно в комментариях в какой-то момент возникает фигура актера Лагранжа по прозвищу Регистр – летописца труппы Мольера, одного из важнейших персонажей пьесы Михаила Булгакова “Кабала святош”. И Михальский, и Гаврилов были Регистрами МХАТа. У этого театра вообще было немало Регистров. И, как оказалось, для того чтобы стать летописцем великой труппы, вовсе не обязательно обладать творческой профессией. Можно быть просто дежурным милиционером.
Александра МАШУКОВА
«Экран и сцена»
№ 9 за 2020 год.