Я всегда с воодушевлением относился к театральным художникам и с настороженностью к коллегам по цеху. Как будто предчувствовал – могу стать жертвой режиссерского произвола. Наконец случилось. Вчера позвонил Сережа Женовач. Напомнил о сегодняшнем вечере памяти Боровского и попросил написать и зачитать несколько слов о Давиде. Почему именно таким образом, я не понял. Думцы что ли распорядились, что пришла пора вновь читать по бумажке? Нет, это еще впереди, тут какой-то хитрый замысел. Ладно, читать – так читать, хотя можно было бы и помолчать. О великом так же трудно говорить, как о ничтожном. Однажды после спектакля, удивившего вызывающей бездарностью, к Боровскому подбежал оформитель представления и с подъемом спросил: «Ну, как вам, Давид Львович?» Мастер развел руками: «Нет слов!»

Кроме множества талантов, которыми Боровского одарила природа, он обладал еще одним, редким – мягко совершать твердые поступки. Фраза, претендующая на афористичность, не задалась и, кажется, не к месту. Но ее не перетащить куда-то, фокус в том, что мой компьютер оказался предельно чуток – отказался работать как раз тогда, когда я намерился выполнить указание Женовача. В этом что-то очень верное. Есть люди, о которых лучше писать рукой. Среди встреченных мной – это Боровский.

Много раз мы намеревались вместе работать, но все как-то не получалось, не сходились сроки и прочее. И надо же было так случиться, что наш «Вишневый сад» оказался его последней работой, что в этих декорациях его будут провожать из театра и жизни. Кто мог предположить подобное в час, когда мы зашли поговорить о пьесе в известную комнату, где когда-то заседало правление МХТ, позже худсовет. Она была свеженькой после ремонта и неузнаваемой. Вместо доброго старого стола – что-то по-плебейски полированное, на окнах портьеры с кистями. Мельком глянув на это богатство, Давид проронил: «Тут нельзя разговаривать, пойдем в фойе».

Мы примостились на диванчике на час, два, три? Вряд ли надолго, но оказалось – навсегда. Там, в тишине и таинственной полутьме шехтелевского фойе, начался отсчет дней, ставших одной из главных удач моей жизни. Иначе, как подарком судьбы, их не назовешь. Звучит банально, но истина, оттого что она банальна, не перестает быть истиной.

Хорошо было! Это не дымка памяти, не патина времени, придающая изображению особое обаяние. Так было – обмен репликами, междометиями, впечатлениями о вишневых садах – натуральных и сценических, молчание, что-то о Чехове, чуть о театре, чай-кофе, рассматривание картинок и движение от многого к малому.

Если коротко, меня поразила включенность Давида в спектакль. И еще – чувство надежности, возникавшее от его присутствия в зале, на примерке костюмов, от общения художника с артистами. Рената Литвинова, раньше мало знакомая с Боровским, а значит, и с театром, в начале работы заявила, что у нее есть свой художник по костюмам. Но после того как увидела Давида и один раз поговорила с ним, отказывалась идти к портным в его отсутствии. Кстати, по-моему, особый интерес к спектаклю у Давида возник как раз тогда, когда я озвучил ему решение пригласить Ренату играть Раневскую. Эту идею не все, а точнее сказать, – большинство приняло… как бы помягче сказать… а вот просто: не приняло. На одной из первых проб в репетиционном зале Боровский наклонился ко мне и прошептал на ухо: «Она лучше всех».

Женовач, которому надо поклониться за этот вечер, предостерег – пять минут! Значит, – только два эпизода.

Дирекция театра и цеха торопят – пора сдавать работу. Они еще не знают, что пространство нашего «Сада» практически пусто. В макетной коробке штук двенадцать стульев с пюпитрами и над ними свисают три большие лампы. Все это прикрыто картонкой, имитирующей занавес с чайкой. Театр настойчиво просит привезти макет. Давид не соглашается: «Пусть приходят в мастерскую».

В условленный час приехал Табаков. Давид долго усаживал его в кресло перед макетом, подкладывал какие-то альбомы, чтобы удобнее было смотреть. Потом торжественно поднял картоночку. Олега Павловича на телеге не объедешь. Увидев макет, он доиграл сцену уже без нас. Долго, очень долго (я бы сказал, подробно) он рассматривал пустую сцену и наконец вымолвил: «Вполне!»

Спектакль принимался трудно, вернее – не принимался. После генеральной до глубокой ночи мы заседали в главном кабинете театра. Все московские актрисы, игравшие Раневскую и других чеховских героинь, давно отошли ко сну после вечерних волнений, а в Камергерском прохаживались перед театром Марина Боровская и моя жена.

Давид больше молчал. На вопрос – почему у вас дворянин Гаев весь спектакль не снимает шляпы? – он ответил: «Это не шляпа. Это костюм». На восклицание – вы что сговорились! – «Конечно, сговорились!». Когда же напряженный разговор достиг кульминации, долго молчавший Боровский сказал… (та-а-ак, что делать с ненормативной лексикой? Попробую соблюсти закон.) Боровский произнес: «Я все понял. Ни члена не видно, ни члена не слышно. Что дальше?»

Дальше все путем. Спектакль идет уже десять лет, театр бережно к нему относится, мы продолжаем его репетировать. Чертовски обидно, что Давид не видит, как он изменился. Хорошо бы с ним посоветоваться, но…

Уход Давида Львовича оборвал совместную работу еще над одним спектаклем. Впрочем, тут как раз уместно словцо проект. Есть на Большой Ордынке особняк, через решетку которого москвичи могут видеть работу Эрнста Неизвестного, выполненную по заказу хозяина дома. Как-то он, хозяин, позвал и предложил сделать в киевском оперном театре спектакль-вечер, посвященный событиям в Бабьем Яре. Мы с Давидом сочинили, как это сотворить. Собрать лучших музыкантов мира и поэтов, обожженных темой, а актеров – два: украинский – Богдан Ступка и Шмулик Ацмон (с ним, свободно говорящим на русском, польском, немецком, идише, венгерском, английском, иврите, узбекском и других языках, мне довелось репетировать в Израиле). Ступка и Ацмон немедля согласились, а всемирно известные дирижеры и музыканты стали менять графики давно запланированных гастролей.

Давид прикипел к этой работе. Киев, театр, в котором он начинал (кажется, так, но не ручаюсь за точность). Мы вспоминали Виктора Платоновича Некрасова, в свое время пострадавшего за упоминание о Бабьем Яре на литературном собрании, с новым удивлением знакомились с долго скрываемыми фактами и деталями трагедии.

Все это – несмотря на то, что в самом начале возникли трения с инициатором идеи. На мой вопрос – как будет отражено самое разнообразное поведение местного населения? – последовал резкий ответ: «Никак!» При этом, по его распоряжению, нас снабдили многими материалами, среди них пленки с празднованием дня освобождения Освенцима, и в них заказчик принимал деятельное участие.

Смотря пленки у меня дома, Давид вдруг спросил: «У тебя есть книжечка с моими декорациями?» Он разыскал в ней эскиз к «Эшелону» Рощина: «Смотри!» Я подпрыгнул. Все, что в Польше делал модный гламурно-попсовый московский художник, было содрано у Боровского. «Давид, ты должен подать в суд!» – «Нет, к чему? Лишь бы он не называл меня своим учителем».

Но речь не об этом, а о самом существенном. Как-то вечером позвонил Боровский. По голосу было ясно – с чем-то серьезным. «Знаешь, мы не должны брать деньги за эту работу. Ты согласен?» Разумеется, ответил «да». И, чтобы не расстраивать его, не сказал о том, что я в тот же день слышал от хозяина особняка: «Для меня это бизнес». Имя его не называю по одной причине: достойно забвения

Наш последний разговор с Давидом состоялся за день до его отлета в Колумбию. Он просил на 16 или 17 апреля заказать билеты в Киев для встречи с работниками театра.

Я возразил – надо отдохнуть после Колумбии, я там бывал, сказал что-то о высокогорье, кислородных приборах за кулисами в театрах и т.д. Он ответил: «Пару дней хватит. Бери на 16 или 17-е».

У меня сложные отношения с датами (заполняя анкету, с удивлением обнаруживаю, что по несколько лет сидел в одном классе), но! 16 или 17 апреля – время нашей несостоявшейся поездки в Киев отлично помню. Навсегда. Я почитал Давида Львовича, благодарен ему и люблю, как и вы все, пришедшие в благословенный день его рождения в этот зал.