Юная. Незадачная

Алиса Коонен. 1910Алиса Коонен вела дневники на протяжении всей жизни. Ими она активно пользовалась при создании книги своих мемуаров. Многое из написанного было ею же по разным причинам и в разные годы уничтожено. Тем не менее, огромный массив дневниковых тетрадей актрисы – иногда с пробелами в годы, с выдранными страницами и обкромсанными листами, с вымаранными словами и строками – сохранился и, за исключением трех тетрадей, попавших в рукописный фонд библиотеки СТД РФ, находится в РГАЛИ (фонд 2768). В Государственном институте искусствознания готовится книга дневников Алисы Коонен, от момента окончания гимназии до трагических событий разгрома Камерного театра и смерти А.Я.Таирова.

Предлагаем читателям фрагмент дневников Алисы Коонен, полный метаний и сомнений в себе, относящийся к лету 1909 года, когда она на даче в Пушкино все чаще задумывается об уходе из Московского Художественного театра – в реальности это случится лишь в 1913 году.

 

11 июня [1909 г.]

Вечер.

Много думала сегодня о том, что будет, если я провалю роль [Верочка в «Месяце в деревне» И.С.Тургенева. – М.Х.], пошатнется доверие и любовь около меня, как я буду строить новую жизнь, как расстанусь с Васей [В.И.Качаловым] – чем буду жить, где найду силы. Этот год решит для меня все дальнейшее. Самое вероятное, к чему надо хоть в мыслях приготовить себя, – это злорадство, нелюбовь, которая скрывалась из боязни перед моей славой и при малейшей неудаче выползет и будет жадно смеяться надо моей душой. Тяжело, трудно об этом думать. Но лучше сейчас. Надо быть готовой. Смелости побольше, Алиса Коонен.

Так вот я все думала.

Прежде всего, деньги.

Много денег нужно.

Ужасная это вещь, но такая необходимая.

Значит, денег достать.

Еще не знаю, как, где.

Мелькнула мысль о Василии Васильевиче [Лужском].

И вот в один тихий весенний вечер – это, вероятно, будет в пору ранней весны, когда только будет стаивать снег, – я соберу своих. На столе будет тихо коптеть милая белая лампа с обрезанным абажуром, и спокойно, просто расскажу им, что нужно мне передохнуть годик – не играть, и вот я уезжаю. Буду им писать, говорить о своем адресе, но с тем, чтоб они под клятвой держали тайну и никому ничего не говорили.

Накануне отъезда – я бурно кучу в большой компании мужчин, и мне страшно и жутко, и весело, что они и не подозревают о том, что завтра я буду далеко – мчаться в поезде куда-то в неведомые, страшные дали.

Куда я поеду, зачем, что это будет – не знаю. За границу, конечно. Месяцев на 6. Теперь дальше. Паспорт у меня чужой. В один прекрасный день я появляюсь в захолустный уездный городишко какой-нибудь Воронежской или Рязанской губернии и спрашиваю, где здание театра. И вот с трепетом вхожу в деревянный сарай с коптящими лампами, ласково открываю свою душу забитым, голодным, может быть, [нрзб.] и пошлым пьяным людям. И кто знает, вдруг я внесу им радость, улыбку, помогу им жить, поучу их работать. А они закалят мою волю, мое терпенье. <…>

 

2 июля [1909 г.]

Жизнь прекрасна.

Здесь на просторе, под ласковым открытым небом – я чувствую себя большой, сильной и свободной.

Я не хочу возвращаться в Театр.

Не хочу этих темных коридоров, электрических ламп, устало-снующих людей, одних и тех же, одних и тех же каждый день. Скучно, томительно – я устала от этой жизни. Я не сливаюсь с ней, я другая по своим требованьям к жизни, по душе своей, по всему складу своего существа. Это мелкое кропотливое царапанье ролей, эта толчея в работе – утомительна, бесцельна и, главное, не согрета радостью и желаньем.

Не могу я так работать, следить за каждым движеньем своего пальца, раскладывать чуть не на слоги каждое слово роли – о, как это скучно.

Жить надо широко, свободно, радостно.

Работать – одушевляя, с горящими глазами, со всем порывом души.

Жизнь должна сверкать, как алмаз – в тысячи переливов.

11 часов вечера.

Сейчас мама играла один за другим несколько вальсов. Мелькали в памяти наши «сборы», Грей, потом «Благородное собранье» и дальше – зал «Кружка», «Капустник» [первые два воспоминания относятся к гимназической эпохе 1904–1905 годов, последние три – к мхатовскому периоду. – М.Х.].

Целая вереница воспоминаний.

И беспокойство овладело всем существом – рисовалась картина бала, блестящих туалетов, и я самая красивая, скользящая по паркету с каким-то господином во фраке – изящным и ловким – и таким далеким, таким не похожим на наших ленивых, нелепых мужчин.

Как мне хочется «блестящей» жизни, полной изящества, задора и веселья, пусть даже пустой и неумной. Надоели умники, надоели труженики, надоели честные люди [дефект текста] скучно с ними. [Дефект текста] позабыли – что жизнь радостна, прекрасна, полна солнца!

 

5 июля [1909 г.]

Утро.

Я не спала ночь, лоб в каких-то волдырях, у мамы грустное озабоченное лицо, мне хочется умереть. Такая печаль в душе – тяжелая, безнадежная.

Убежать бы от этих пытливо смотрящих в мою душу глаз – далеко-далеко…

Господи, не оставь меня. Дай мне силы. Я в отчаянье. Я ничего не понимаю, что мне делать.

Несколько раз сегодня я принималась плакать. Если бы я могла много-много слез выплакать. Но я не могу. За каждым моим глазом, движеньем, взглядом – следят.

Как это тяжело… Боже мой, Боже мой.

4 часа.

Сейчас походила по ветру.

Не легче. Словно камень в душе.

Трудно вздохнуть.

Мы сидели пили чай.

Втроем [вероятно, с мамой и няней, которую в семье звали Цибиком. – М.Х.]. И все трое как чужие, избегали смотреть друг на друга.

Откуда это такая тоска?

Господи.

И ничего я не делаю, ничем не занимаюсь, а скоро конец.

Сейчас я увидала в зеркале свое лицо, и мне захотелось ударить себя больно-больно…

Как я ненавижу себя.

Злая, сумасшедшая, представляющаяся талантом, воображающая и вечно дрожащая от того, что каждую секунду может обнаружиться полная бездарность, отсутствие всякой пригодности к сцене, и от этого, конечно от этого, страдающая порой сильно и глубоко – жалкая, смешная и несчастная.

 

6 июля [1909 г.]

Еду завтра в Москву.

Незадачная я все-таки…

Что-нибудь да должно случиться.

Каждое лето так.

Боюсь, что до августа останется скверный лоб.

Господи, за что все это?

Прости меня.

Сегодня мне плохо. День целый было хорошо, а сейчас грустно…

Все идет прахом.

Осенний вечер…

Серое небо, и деревья шумят. Все летит… Ничего не удается.

 

8 июля [1909 г.]

5 часов вечера.

<…>

Боже мой, что же это. – Я начинаю не любить наш театр. Тот театр, который меня воспитывает, учит, который как родную взял меня под свою крышу.

Господи… Нет, это все от себя.

Мне нигде не будет вполне хорошо… Всегда будут в душе пустые уголки…

Вот опять мне кажется, что я не люблю Васю.

Мало думаю о нем все это время.

Мало вспоминаю.

Пусть Бог благословит его. Пусть будет ему хорошо.

Мне думается опять, что больше тут самолюбие.

Вася прав, я тщеславна, душа моя хочет успехов, блестящей жизни, поклонений…

Я все хочу покорить себе…

Кто знает, быть может, и в моей любви к театру больше всего этой жажды стать выше людей, быть чем-то, не затеряться в толпе.

Я перестаю понимать себя.

 

11 июля [1909 г.]

Сегодня годовщина с того дня, как я уезжала в Крым.

Кажется, это было так недавно.

И вот уже год…

Мама уехала. В доме пусто вдруг стало и грустно…

Через месяц – я в театре.

Боже, как летит время…

Отчего мне страшно.

Я должна хорошо сыграть Верочку.

Должна!

Помоги мне, Боже!

5 часов.

Сегодня много думала о Верочке.

Небо прояснилось, выглянуло солнышко, и на душе – опять стало светлее.

Я должна хорошо сыграть.

Смело, радостно, с увлеченьем должна приняться за работу.

[Дефект текста.]

А потом уйти – это дело другое.

Уйти гордо, с достоинством.

Боже, половине того, что я говорю, я сама не верю.

Но я должна, я должна сыграть блестяще.

Одна Верочка.

[Дефект текста.]

…трудно освободить свою душу от влиянья всего этого сора. Еще недостаточно я выросла, еще мелко-мелко плавает душа. Что мне до Германовой, до всей этой компании девиц, завидующих, жадных, злых, вечно лгущих, вечно улыбающихся в глаза и со страстным нетерпением ждущих моего низвержения. Что мне до них? Я должна смело и гордо проходить мимо них, потому что я на голову выше их всех.

Что мне за дело до Немировича, до Кости [К.С.Станиславского]? Для Кости я игрушка, которую он каждую минуту может выбросить, а Владимир Иванович – его я не понимаю – он чужой и далекий от меня, и что он за человек, и как он ко мне относится, я не знаю. Да и зачем мне это все? – Я хочу играть, я хочу совершенствовать в себе актрису. Я уйду из Художественного театра, потому что выносить здесь то, что я выношу, – не под силу. В другом театре пусть будет в миллион раз хуже, я и не подумаю роптать. А этот театр. Он был моим храмом. Я вошла с молитвой в эти двери. Я обожала каждую вещь, которая стояла на этой сцене, – вот отсюда и моя горечь, моя боль, моя грусть в театре. Но с этим надо кончить. Еще год. Ведь я так молода. Мне еще надо учиться, куда же сейчас идти в провинцию.

На год еще надо позабыть о своем разочаровании, о своей тоске. Закрыть глаза на все вокруг и думать только о работе, только искусством жить. А там будь, что будет.

Пусть Бог благословит меня, и смело пойду куда-то…

О, как прекрасна жизнь…

Публикация Марии ХАЛИЗЕВОЙ

  • Алиса Коонен. 1910
«Экран и сцена»
№ 17 за 2018 год.