Горная болезнь

Фото О.ОРЛОВОЙРжавчина – это ведь очень красиво. Особенно на голубом. Разные оттенки меди и купорос. Красота индастриала – заброшенный неведомо где ангар, пустой куб воздуха, обнятый рыже-лазурными стенами – декорация Ларисы Ломакиной к спектаклю Константина Богомолова “Волшебная гора” в Электротеатре. Это все, что видит перед собой зритель – пустой ангар и две фигурки в нем, в униформно-безликих белых рубашках и черных брюках, мужчина и женщина. Последнее не важно: мало того, что они не вступают ни в какой женско-мужской сюжет, но и гендерная идентификация тут выносится за скобки. Просто два человека, находящихся рядом и бессильных друг другу помочь, услышать, заметить. Мужского персонажа представляет сам Богомолов, молча сидит в углу, перебирает белые листы, не глядя на героиню, которая кашляет, пытаясь отдышаться и снова надсадно заходясь. Скрючивается на полу, умолкает, кашляет, выпрямляется. Ничего не происходит – кроме того, что происходит.

Время, которое в театре обретает особую сгущенность, начинает тянуться резиной, бить жгутом по нервам зрителя. Взгляд ищет выхода, простора, снова и снова безнадежно упираясь в стенки ангара. Редкий звук царапает слух, как чужой кашель. Он будит древнюю тревогу – бежать прочь от пораженного бедой, звучит хриплым напоминанием о смерти. Минута, две, десять. Кашель начинает рифмоваться с таковым в рядах зрителей, кто-то уходит, кто-то хлопает, кто-то громко перешептывается с соседом. Отсутствие внешнего действия на сцене почти непереносимо, особенно для непривычного русского зрителя. Предоставленный сам себе, он впадает в беспокойство, требует занимать и увлекать себя ежеминутно, не радуется, а возмущается, что его наконец-то оставили в покое хотя бы на полчаса, и он может смотреть вглубь себя. Просто смотреть и думать.

Расчет режиссера подразумевал такую реакцию зрителя, включал ее в замысел спектакля. Даже тем, кто знаком с романом Томаса Манна, положенным в основу спектакля, из аннотации в программке ясно: ощущение альпийского санатория, где туберкулезные герои предоставлены судьбе, взвешивающей их шансы на выживание, точнее всего передают именно молчание, замкнутость, бездействие, одиночество, кашель, безысходность. Само по себе это – уже замечательная находка режиссера, отказавшегося от идеи пересказать роман дословно. Богомолов показывает перформанс на тему Манна, окуная зрителя в состояние, пожалуй, максимально близкое состоянию героев. Эта погруженность сопряжена с интеллектуальным вызовом: вам не предлагается следить за раз-витием событий, переживая за участников. Вам предлагается, во-первых, медитация на жуткую, инстинктивно избегаемую тему – смерти, а во-вторых, самостоятельное складывание сценических элементов в спектакль в собственном сознании, сообразно личному опыту и чувствам.

Изредка актриса Елена Морозова перестает кашлять, затемнение, вспышка – луч выхватывает ее перед микрофоном, спокойно, без “интонаций” читающей стихи о разных сезонах. Стихотворения Некрасова, Заболоцкого и Шаламова складываются в цикл времен года, и он, как и любой одноименный цикл, – фрес-ка движенья от рожденья к концу. Во второй половине часового спектакля появляются диалоги, их актеры не разыгрывают, вживаясь в образы, а докладывают реплики с полной отстраненностью. Все – о смерти: смерть как подарок (учительница, облагодетельствовавшая учеников убийством), смерть как школьный предмет (домашнее задание сыну – сделать гроб маме), смерть как вид искусства (музыкант, играющий тишину на органе из свежих трупов), смерть как иллюзия жизни (старуха с животом, раздутым опухолью, верит, что беременна), смерть как злая шутка Бога (старуха пережила голод, войну и репрессии, и вместо покоя жизни “для себя” на старости ей достались сумасшествие, рак и боль).

Минус фабула. Минус персонажи. Минус история. Минус занимательность. Минус сочувствие. Минус развлечение. После всех произведенных режиссером вычитаний остается созерцание и размышление. Осознав смертность всего живого, человек и стал собственно человеком, создал культуру, породил идею Бога, которого и допрашивает теперь о смысле жизни и смерти. Ответы Бога звучат бессмысленной издевкой, но финал спектакля – греческий распев молитвы “Господи, помилуй”, и красота этой мелодии и есть если не ответ, то надежда.

В разреженной до прозрачности ткани спектакля сплетено столько философских идей, что напряженность действия, которую считывает или не считывает зритель, прямо пропорциональна степени его интеллектуального усилия. Само существо спектакля языком театра воплощает ледяной воздух волшебной манновской горы и высоту размышлений о сути бытия, в романе поднимаемых. Это спектакль-вызов, разворачивающий перед зрителем панораму идей о смерти и одновременно погружающий его в переживание невыносимости ее присутствия. Перформанс-медитацию на страшную тему не посоветуешь в качестве способа приятно провести вечерок, но это тот вид смелого, радикального, европейски-утонченного и честного театра, который и заставляет зрителя подниматься на высоту размыш-ления, задаваемую художником.

Наталья ШАИНЯН

Фото О.ОРЛОВОЙ

«Экран и сцена»
№ 20 за 2017 год.