В завершение ежегодного Тбилисского Международного театрального фестиваля состоялся четырехдневный шоукейс грузинских спектаклей, собравший 35 новых постановок страны. Помимо столичных были представлены театры Телави, Зугдиди, Батуми, Ахалцихе, Гори и других городов. Свои премьерные спектакли показали мастера: Роберт Стуруа – “Мария Каллас. Мастер-класс” Т.МакНелли в его новом театре “Фабрика” и Темур Чхеидзе – “Метод Грёнхольма” Ж.Гальсерана в Театре имени Котэ Марджанишвили. Также был сыгран целый ряд постановок молодых грузинских режиссеров. Среди них нельзя не выделить Дату Тавадзе.

Имя Даты Тавадзе (ему всего двадцать с небольшим) запомнилось еще после первой увиденной его работы – “Урода” Мариуса фон Майенбурга. О нем, как и о “Мисс Жюли” Августа Стриндберга, “ЭС” в свое время писала (см. № 14 и № 20, 2012).

В нынешнем шоукейсе участвовали два спектакля Даты Тавадзе, поставленные в разных тбилисских театрах: “Троянки” (или “Женщины Трои”, что, возможно, точнее) в Театре Королевского квартала, премьера конца прошлого сезона, и шекспировская “Зимняя сказка”, выпущенная в ТЮЗе имени Нодара Думбадзе в октябрьские фестивальные дни.

В “Троянках”, чья литературная основа создана при участии режиссера молодым драматургом Давидом Габунией, исполнители и зрители оказываются лицом к лицу на небольшой сцене Театра Королевского квартала, где все и размещаются. В давно беленых стенах с проступающей кирпичной кладкой – высокие облупившиеся ниши, в них расставлены вазы с мелкими осенними розово-сиреневыми хризантемами и одиноко брошен медный чайник без крышки. В тех же стенах – несколько дверей, среди них – выход во внутренний двор или на параллельную улицу (туда потом вышвырнут отжившие цветы). Под театр переделано старинное здание – оставшийся за нашими спинами зал украшают чугунная лестница, деревянный балкон, фонари и скульптуры.

Пять молодых женщин – Като Калатозишвили, Нато Кахидзе, Саломе Маисашвили, Магда Лебанидзе, Кета Шатиришвили – в немодной одежде унылых оттенков застыли на стульях, едва улыбаясь краешком рта, пристально всматриваясь в рассаживающуюся рядом публику, так, что если взгляд попадает на тебя, возникает неловкость и чуть ли не мороз по коже.

Слева поставлен небольшой столик, на нем тоже высятся хризантемы, серебряный поднос со стаканами, графин с водой, изысканные банки, одна, как позже выяснится, с цветными мелками.

“Троянки” Театра Королевского квартала – не пьеса Еврипида, вернее, не только пьеса Еврипида. У античного драматурга взята лишь одна сцена – плач Андромахи над обреченным сыном; она отдана актрисе Кете Шатиришвили, в какой-то момент напролом рвущейся к публике, к людям – за милосердием, за справедливостью, но удерживаемой товарками по несчастью. Именно это стенание (“Тень Аида кроет сына… Зов напрасен”) становится вневременным стержнем собрания страшных реальных монологов современных женщин о пятидневной войне в Грузии 2008 года. (Для Грузии это не военный конфликт, это именно война.) Впрочем, на конкретном историческом времени в спектакле не настаивают: благодаря введению фрагмента из “Андромахи” сдерживаемый стон по убитым объединяет все эпохи.

Записывались рассказы старых и молодых, жен, сестер, дочерей, матерей и бабушек. Им всем было, что сказать о смерти – о первых с ней встречах и о дальнейших с ней свиданиях, о шоке и ужасе, от которых так и не оправились, о кошмаре детского и взрослого непонимания войны и насильственной гибели. Хризантемы из ваз разбрасываются по сцене, актрисы лавируют между ними, но лепестки все равно осыпаются, на них наступают, и в воздухе держится густой запах похорон. Всплывают в памяти строки Анны Ахматовой из “Поэмы без героя”: “И была для меня та тема, / Как раздавленная хризантема / На полу, когда гроб несут”. В другое время года для поминания и прощания приносят, вероятно, другие цветы, но суть от этого не меняется.

Вот пять героинь по очереди осторожно укладывают друг друга наземь: осторожно клонят на бок, поддерживают лицо, затем переворачивают на спину, подтаскивают за ноги, как к отверстой могиле. Глаза “убиенных” открыты, однако не остекленели, они продолжают всматриваться в жизнь, но без интереса, по усталой привычке. И вот уже пять женских тел по мере сил ровно уложены на сцене. Предстоит погребение, и не только этих пятерых.

Актрисы прекрасно поют, вводя в ткань спектакля отчаянное горловое пение, – музыкальный ряд здесь продуман и тактично уместен (композитор Ника Пасури). А над всем этим почти непрерывно, оглушительно звенит птичий гомон. Ужас войны пришелся на август.

Монологи о первых месячных девочки, когда рядом не было женщин и всем было не до нее; о появившемся ночью таком любимом, грязном, изнуренном муже, которого забили наутро и тело так никогда и не нашли; о похоронах матери, на которых ребенок смеялся, не зная, почему собралось столько людей; о повесившейся на цветущей груше изнасилованной сестре – чередуются девчачьей игрой в салочки с меняющейся ведущей, которая называет определенный цвет и догоняет того, кто не успел схватиться за предмет этого цвета. Актрисы вдохновенно носятся перед публикой, хватаются за сумки, рубашки, шарфики, ботинки зрителей и внезапно замирают, чтобы выплеснуть из себя чье-то очередное ужасное воспоминание, перекорежившее жизнь.

Ни грана натурализма, все опоэтизировано, эстетизировано, переведено в движение, взгляд, ритм, мелодию (чеканный синхронный шаг, бег по кругу или гонка по хаотичным траекториям, плавный поворот головы или медленные безжизненные полшага в сторону, национальный мотив, пристальный взгляд с влекущей и трагической полуулыбкой мадонны), но от этого накал подлинного горя и страстность только множатся, держа в постоянном напряжении. Все актрисы очень молоды, при внешнем спокойствии внутренне выкладываются до предела. Им есть дело и до Гекубы, и до Андромахи, и до соседки по подъезду…

Для постановки “Зимней сказки” Давид Габуния, судя по всему, постоянный соавтор Даты Тавадзе, сделал новый перевод пьесы Шекспира, изрядно сократив для ТЮЗа последние два акта. Закругленный фрагмент стены, постав-ленный на поворотный круг, обозначает одновременно два места действия (художник Кети Надибаидзе). Вогнутая грязно серо-белая сторона символизирует Сицилию, загнанную королем Леонтом (Давид Хахидзе) в разруху и запустение, а повернутая к зрителю выпуклой стороной с росписью яркими крас-ками, она олицетворит более счастливую Богемию, где правит друг детства Леонта – Поликсен (Вамех Джангидзе).

История ревности Леонта, запустившего неостановимый механизм развала семьи и государства, бегство из страны королевского гостя Поликсена, изгнание жены Леонта Гермионы (Тамар Мамулашвили) и смерть юного принца Мамиллия играются с большой степенью подробности и достоверности. Поликсен избыточно любезен с Гермионой и даже позволяет себе приложить ухо к ее беременному животу и надолго застыть в такой позе. Венценосный муж вне себя и выплескивает какую-то первобытную ревность и звериное страдание на маленького сына: тот вынужден внимать его пугающим пламенным монологам глаза в глаза, а то и на руках у родителя. Ему даже доведется, скрытому длинной скатертью пиршественного стола, подслушать приказ короля об убийстве бывшего лучшего друга Поликсена, увидеть искривленное ненавистью лицо отца, быть грубо вырванным из объятий матери. Немудрено, что бойкий хорошенький мальчик заболевает и умирает. Услышав об этом, находящаяся под судом Гермиона принимается мелкими судорожными движениями перебирать края скатерти, как безумная Офелия – цветы, неостановимо трясет кистью правой руки, левой прижимая к груди игрушку сына, и лишается чувств.

Четвертый и пятый акт пьесы играются в иной тональности, снимая мрачность первого действия. Судьбе Утраты и Флоризеля (отправленной на смерть новорожденной и непризнанной дочери Леонта и законному сыну Поликсена в исполнении Саломе Маисашвили и Ники Наниташвили) уделено совсем немного внимания, представ-лен лишь их безмолвный и безмятежный флирт, причем невозмутимая пейзанка комично не расстается с цветочной лейкой. Шекспировский персонаж Время в образе шебутной девчонки объединен тут с плутом и воришкой Автоликом (Анна Замбахидзе). Но главное в спектакле Даты Тавадзе – финал, к нему-то все и несется, проскакивая шекспировские подробности: преодолев годы раскаяния, король Леонт обретает статую своей погубленной королевы и обнаруживает вместо холодного мрамора живую плоть. И вот уже они превращаются в парную статую, он склонился над ней, и совершают один за другим плавные обороты на поворотном круге сцены, пока свет не меркнет. Спустя 16 лет к Леонту пришло прощение. Не столько высшее, сколько человеческое, – прощение жены.

Спектакль умен, изобретателен, динамичен, в нем прочитывается ряд отсылок (отнюдь не заимствований) к работам Эймунтаса Някрошюса, в частности, к “Отелло”, что вполне обосновано в случае с “Зимней сказкой”, где тема ревности ничуть не менее значима.

Даже по этим двум работам видно, что почерк молодого режиссера Даты Тавадзе очень разнообразен, как и круг его театральных, драматургических и жизненных интересов.