Незадолго до своего 70-летия, которое будет праздноваться 14 мая, Лев Абрамович Додин выпустил премьеру – “Вишневый сад” А.П.Чехова. Двадцать лет назад эта пьеса стала первой в череде чеховских постановок Малого драматического театра, с коим Додин, к слову сказать, ровесники. Так что МДТ–Театр Европы и его художественный руководитель в нынешнем году попали в плен весомых юбилейных дат.

За минувшие с момента первой версии “Вишневого сада” два десятилетия Додин поставил почти все крупные пьесы Чехова: “Пьеса без названия” (1997), “Чайка” (2001), “Дядя Ваня” (2003), “Три сестры” (2010). Обойденным пока остается лишь ранний “Иванов”. Но режиссер взялся не за него, а вернулся к позднему, прощальному “Вишневому саду”.

Актер, сценография, действие изгнаны со сцены – спектакль Льва Додина играется по преимуществу в партере, среди зрителей. Обстановка нескольких комнат имения Раневской, выстроенная в единую линию, теснится перед первым рядом. Где-то посреди партера запрятан бильярдный стол, забыта высокая стремянка (художник Александр Боровский). Вся мебель, включая хрустальную люстру, зачехлена и укутана тканью для сохранности (как в недавней “Алисе” Андрея Могучего в БДТ). Даже те, кто живет в этом доме, ждут не Раневскую из Парижа, а отъездов и прощаний, готовятся к ним загодя. Чехлы так и не снимут, только ненадолго откинут – к вещам прикасаются из ностальгии и нежности, они принадлежат прошлому, они уже воспоминание.

Додин начинает спектакль с того, к чему предстоит прийти в финале: по пустому дому бродит неверной походкой Фирс – Александр Завьялов в поношенной красной ливрее и белых перчатках и бормочет свои реплики из разных концов пьесы, но преимущественно заключительные: “Нездоровится. Полежать бы… Что-то ослабел я… Жизнь-то прошла, словно и не жил. Эх ты… Недотепа!..”. И вдруг, прислушиваясь к голосам из фойе: “Едут… Из Парижа…”.

Первый диалог пьесы – Лопахина и Дуняши, как и монолог Лопахина о своем детстве и молодой помещице, как и явление Епиходова, опущены. Лопахин – Данила Козловский проснется, обнаружив свое присутствие на кровати, лишь когда вошедшая Раневская – Ксения Раппопорт молча обнимет Фирса, а Гаев – Игорь Черневич, переодевшись в домашние валенки, сдернет покров с бильярда. Тогда Лопахин резко вскочит и затараторит, как читал на ночь Бокля (видимо, Епиходов – Сергей Курышев заинтриговал цитатами и подсунул книгу), заскучал, уснул и безнадежно проспал встречу на станции, хотя, казалось бы, он тут почти единственный, кто больше готов к свиданиям, нежели к разлукам.

И действительно, к приезду Раневской он подготовил сюрприз, который намеревается продемонстрировать усталым людям, одетым по парижской моде, но преимущественно в черное. Командуя “поднимаем экран”, а на самом деле отгораживая пустую сцену белым занавесом, Лопахин ведет себя, словно Треплев перед пред-ставлением пьесы о Мировой душе, – заметно волнуется. На занавесе мелькают первые кадры – комнаты старого дома, а затем следует черно-белая немая фильма про вишневый сад и его обитателей (в роли тапера выступает Дуняша – Полина Приходько).

Раневская преображается, очень естественно и живо вскрикивает: “Ой, Анька, это же ты!”, и, кажется, впервые отсебятина в чеховской пьесе не режет слух. Как истинная сестра Гаева, толкающего речи по любому поводу, хоть к 100-летию “многоуважаемого шкафа”, Раневская с пафосом декламирует: “Сад мой!” (брат и сестра здесь – очень родные люди, во многом похожие). Ей не усидеть – вскакивает, силуэт попадает в кадр. Так возникает видение покойной мамы, идущей по саду.

Но у Лопахина в рукаве светлого костюма припасена еще одна “презентация”, по сути, диаметрально противоположная первой. Он блестяще решил проблему долга, висящего на имении непутевых хозяев. На занавесе высвечивается карта уезда, лектор с указкой-кием поясняет, где прошла железная дорога, и излагает свой проект. Новый кадр – экран разбит на множество квадратиков с картинками дач, сменяющихся надписями “25 рублей” в каждой ячейке этого денежного улья, наступающего на видение весеннего сада с трепещущими распустившимися ветками. Раневская слушает лекцию с неловкостью и томительной скукой, реагирует лишь на слово-выстрел “вырубить”. Гаев же хватается за энциклопедический словарь в поисках статьи с упоминанием об их вишневом саде.

Все напрасно – Брокгауз и Ефрон не указ человеку с деньгами, чьего имени-отчества Раневская никак не может запомнить (ей несколько раз подсказывают: Ермолай Алексеевич), что нельзя уничтожать для прибыли уникальное, невосполнимое. Те, кто при деньгах, энциклопедиями не интересуются. По-настоящему крупных вишневых плантаций, как и многого другого, сегодня в России уже не найти – погружаться в атмосферу и снимать фильм о цветущей вишне создатели спектакля вместе с кинооператором Алишером Хамидходжаевым были вынуждены под Гамбургом, где еще сохранился один из немногих в Европе огромных садов. Изо дня в день все новые и новые вишневые и яблочные деревья уступают место коттеджам и элитным жилым комплексам, а природа, вместе с наукой и искусством, вынуждена тесниться перед напором алчности. Злободневность оборачивается всеобъемлющей современностью: из постоянных уступок складывается жизнь, бытовые проблемы перерастают в экологические, онтологические и экзистенциальные. Все мы, подписывающие бесконечные петиции “не дайте уничтожить…”, “помогите сохранить…” (в сущности, те же телеграммы ярославской бабушке), прямые потомки раневских и гаевых, бесконечно слышим звуки электропилы, крушащей вековые деревья. Кто-то, как Раневская Ксении Раппопорт, вслушивается в них отстраненно, с прямой спиной, в элегантной шляпке с вуалью и модном платье и пальто с пелериной, но думает о Париже; кто-то, как Гаев Игоря Черневича, обреченно и смиренно внимает краем уха.

У Додина в спектакле звуки полнятся какими-то дополнительными смыслами: звук лопнувшей струны – это отчетливая сирена тревоги, вступающая электропила, недвусмысленное предупреждение; порубка деревьев – удары бильярдных шаров, очень похожие на расстрельные очереди.

Тема расстрелов несколько прямолинейно отзовется в финале: когда забытый Фирс, нажав на все дверные ручки, убедится, что заперто, то двинется к белому занавесу, за которым – пустота сцены, рванет его на себя, но упрется в дощатый сплошной забор. Старый Фирс рухнет от неожиданности и, словно белым саваном, окажется укутан занавесом, а на глухой стене высветится кадр из опоэтизированной хроники будущего – в белом свете силуэты героев “Вишневого сада” в исподнем у стенки. Всего мгновение, но в нем судьба послереволюционной России. Расставаться предстоит не только с имениями и вишневыми садами (тема вины интеллигенции за эти потери, проходящая у Чехова, режиссером оставляется без внимания), но и с жизнью.

Что-то в этом роде явно предчувствует инфернальный наблюдатель – Шарлотта Татьяны Шестаковой (двадцать лет назад додинская Раневская), расхаживающая в торжественной фрачной паре, белой жилетке, шляпке с перьями или цилиндре, в очках и с игрушечной собачкой в руках. В сцене бала и ожиданий известия о результате торгов ее угрюмая молчаливость и демонстративная неконтактность будут взорваны истерическим исполнением шансонетки “Все хорошо, прекрасная маркиза” – хрипло, навзрыд, захлебывающейся скороговоркой, мешая французский с русским, как предвестие приблизившегося неотвратимого несчастья. Предостережения не расслышат – дружно подхватят песенку и растворят в лихорадке и гомоне званого вечера.

Раневская на этом пире во время чумы – драгоценное и вычурное существо из иного измерения, ненадолго заглянувшее в мир своей молодости и теряющее его вторично, однако в то же время родственное этому пиру – воплощение легкомысленности и красоты. Ее глаза то полнятся слезами, то подергиваются поволокой отрешенности. Утонувший маленький Гриша (долгий кадр с ним есть в фильме про вишневый сад, кадр пророческий – мальчик играет на мостках у реки), имение, уходящее с молотка, – Раневская мыслями уже не здесь, со своими трагедиями, а в Париже, куда отправится проживать скромные тысячи, присланные ярославской бабушкой. Ей совершенно непонятен и чужд деловитый и удачливый Лопахин, – чьи “тонкие, нежные пальцы, как у артиста” вскоре уверенно сожмутся в увесистый кулак, – вроде бы искренне дававший неприемлемые советы, а следом сам купивший имение, благо момент подвернулся.

Лопахин в исполнении Данилы Козловского выдвигается Львом Додиным в центр, становится персонажем самого пристального рассмотрения. Вот он едва шепчет: “Я купил”, башка взмокшая, в глазах еще азарт схватки аукциона, и вдруг пускается в безумный забег по дому, где теперь хозяин. На занавесе мелькает тень его пробежек, он врывается в зрительный зал и исполняет оголтелый танец в проходах, не знающий удержу, – “за все могу заплатить!”. Волосы постепенно высыхают и натурально встают дыбом, на голове уже почти ирокез. Тут-то бы ему и сделать предложение Варе, смягчить ситуацию, тем более что с нею у него, несомненно, давние и запутанные отношения. Еще в первых сценах они норовят невзначай дотронуться друг до друга, а в последнем акте, перед тем как всем распрощаться, ненадолго ныряют за занавес и возвращаются, с трудом выравнивая дыхание. В это мгновение суровая несгибаемая Варя – Елизавета Боярская, с распущенными волосами, вся светится от счастья и надежды. Тем больнее ее ранит вопрос Лопахина: “Вы куда же теперь, Варвара Михайловна?”, от которого она стекленеет, просветление сползает с лица, через гримасу муки наплывает привычная маска неприступности. Варя у Додина, пожалуй, самый глубокий и страдающий персонаж.

Сознательно и последовательно из комедии “Вишневый сад” режиссером убрано почти все комическое: Епиходов и Петя Трофимов – Олег Рязанцев – люди крайне серьезные, в особых нелепостях не замеченные, до предела мрачна и безжизненна Шарлотта, Симеонов-Пищик и вовсе ликвидирован (роль вымарана целиком). А раз нет Пищика с преображением его участи, с его чудодейственной выживаемостью, нет и надежды на выход из тупика.

Разные эпохи акцентировали в “Вишневом саде” разное. Его интерпретировали трагически, комически, трагикомически, абсурдно, фарсово (владельцам вишневого сада не прощали безалаберности и никчемности), выворачивали наизнанку. Лев Додин ставит “Вишневый сад” с ощущением заката. Режиссер снисходителен к чеховским персонажам, но беспощаден к течению времени, разоряющему жизнь. Близкое будущее, в том числе русской, а может, и мировой культуры, предстает безнадежным. Родовое имение Раневская и Гаев покидают рука об руку, прижимая к себе том энциклопедии да две железные коробки с пленками фильма о вишневом саде. Все в прошлом.