Вытянутое в длину пространство Малой сцены Маяковки заставлено не слишком современной мебелью: круглый стол, столик с зеркалом, вешалка-стойка для одежды и зонтов, стулья и кресла, панцирная железная кровать в закутке под деревянной лестницей, зеркальный шар, поблескивающий над погруженным в постоянный полумрак обиталищем (художник Ольга Богатищева). Пьеса француза Жана-Люка Лагарса “Я была в доме и ждала чтоб дождь пришел” написана (с самым непредсказуемым синтаксисом, поэтому не стоит удивляться отсутствию запятой в названии) в 1994, за год до ранней смерти драматурга.

Здесь ждут дождя, который уже давно стучит по крыше, по двери, по воображаемым окнам и крыльцу, и единственного мужчину – сына, брата, возможно, племянника. Он пропадал неведомо сколько, не то годы, не то десятилетия, и вернулся умирающим, на пороге рухнул в обморок и с тех пор не приходил в себя. Пять женщин всех возрастов в ожидании того, что уже случилось. Кокетливо порхает на каблуках Самая старшая – Людмила Иванилова; полулежит на ступенях лестницы, ближе к комнате, где оставлен сын, похожая на богомолку Мать в глухом черном платье – Александра Ровенских; изнуренная учительством и бессмысленной повседневностью Старшая бродит с неизменным красным карандашом в руках – Наталья Филиппова; еще на что-то надрывно надеется Вторая – Анна-Анастасия Романова и бунтует из-за недостатка внимания Самая младшая, порывистая, обаятельная – Наталья Палагушкина. Кажется, что все они – чужаки в этом доме, хоть и отданы ожиданиями и надеждами ему в жертву и вечную собственность. Друг другу они, по крайней мере, точно чужие, даже когда собираются в финале под одним большим, перекошенным из-за сломанной спицы черным зонтом, а вместо дождя в этот момент слышится ноющий звук одной-единственной музыкальной ноты.

Они не вступают в диалоги, а только транслируют – бездушному и не удостаивающему ответом бытию (или небытию?) – приподнято-повествовательные монологи. Так, собственно, и написана пьеса. Адресованный кому-то конкретному, стоящему рядом, вопрос – здесь большая редкость, тем более, ответная реплика. Диагноз “полная и великолепная потеря чувств” в этой семье ставят себе сами: “мы ждали все эти годы, но мы не имели значения”. И все же потеря чувств не совсем бесповоротна. Так, с Самой старшей в какой-то момент случается припадок (“Ничего я не помню!”), очень напоминающий истерику Ирины из чеховских “Трех сестер”, истошный крик вроде ее отчаянного “Выбросьте меня, выбросьте, я больше не могу!.. <…> Я все забыла, забыла…” Не случайно, похоже, Жана-Люка Лагарса называют французским Чеховым, однако, чеховские мотивы и интонации, несомненно, прелом-лены у драматурга под углом конца XX века, с явным сгущением атмосферы экзистенциального.

Полтора часа отказа от какого-либо сюжетного действия – вызов даже для опытного режиссера. Анатолий Шульев переплавляет это бездействие в звук, голос и шум непогоды, размышляет о “трагической дождливой интонации” бессобытийности: “Эти женщины как будто спят и многие годы пересматривают один и тот же сон <…> ожидание забирает все их силы, парализует”.

Театр Маяковского, руководимый Миндаугасом Карбаускисом, настроен сейчас энергично и созидательно, делается продуманная ставка на молодых, на разнообразие репертуара, на задействование всех имеющихся пространств. Всюду кипит жизнь – и в основном здании, и в филиале, один за другим выходят тщательно отделанные спектакли. Театр и его публика готовы к творческим неожиданностям, которые пока еще заставляют себя подождать, но, возможно, уже где-то рядом.