Иван Шмелев писал и издавал свой роман «Лето Господне» в течение долгих 20 лет, трагически потеряв перед этим расстрелянного большевиками сына и эмигрировав во Францию. Рассказами, объединенными церковным календарем, он рисовал крестнику Ивушке картины детства в царской православной России.

Текст романа в инсценировке Андрея Стадникова разделен режиссером спектакля Мариной Брусникиной между всеми «домашними». Артисты в этой «симфонии» равноправны, как инструменты в оркестре, лишь изредка выводится на первый план чья-то партия, и вновь ее подхватывают со всех сторон остальные в слаженном аккомпанементе. Повествование льется ровным большим полотном, музыкально разложенным на голоса, однако совершенно не переведено на язык действенный, хотя именно в этом, казалось бы, состоит первоочередная задача и главная сложность переноса бытописательной прозы на сценические подмостки. Возникает тягучий медитативный эффект покачивания и убаюкивания на волнах памяти.

Марина Брусникина идет точно вослед интонации Шмелева и ставит спектакль-ностальгию по ушедшей дореволюционной России, ее канувшим в лету истокам, по укладу, зиждущемуся на православных праздниках и обрядах, по патриархальному миру с его розгами и пряниками.

Перед нами разворачивается жизнь дома Шмелевых глазами шестилетнего Вани, которого растят целым «миром». Он ежедневно болтается под ногами у работяг, ест на кухне щи с хлебом, слушает, как отец (Евгений Редько) надтреснутым голосом на чем свет ругает, а уже через пять минут обнимается с приказчиком Василь Василичем (Тарас Епифанцев), как расплачивается с мужиками самогоном, ходит вместе с ними в церковь, говеет и гуляет, затягивает песни, парится и обливается ледяной водой в бане. Пестрящий многоголосой жизнью дом то и дело отворяет свои двери и впускает внутрь новые лица, собирает их судьбы в разношерстный букет, вливает их голоса в общий хор купеческо-крестьянского Замоскворечья.

Шмелев ожидаемо раздвоен в спектакле, на сцене одновременно маленький Ваня (Максимилиан Кутузов) и, собственно, автор повествования (Александр Девятьяров), призраком гуляющий рядом со своими персонажами и комментирующий происходящее. Девятьяров еще и композитор спектакля, он тонко работает со звуком, лишенным лубочной прямолинейности и органично соединяющимся при этом с бесчисленными народными песнями (музыкальный руководитель Алена Хованская).

Нана Абдрашитова поместила всю эту пространную шмелевскую рефлексию о детстве в отцовский кабинет, по бокам которого от пола до потолка располагаются архивные ящики: по ним будто разложены все эти памятные писателю подробности его жизни. Однако приоткрыты очень немногие из них, большинство заперты наглухо. И мы знаем, почему.

Белые высоченные панели стен то и дело уплывают вглубь, расползаются в стороны, пуская «кого-то» или «что-то» в это пространство, и плотно смыкаются вновь. По ним проекцией скользят «тени времен», стекает дождь, подрагивают ветками деревья, распускаются первые листочки по весне. Над порталом сцены, обрамленной белой рамой как полароидная фотография, ползут ретроспекции старой Москвы.

Барышни кисти Маковского в красных сарафанах торгуют на ярмарке, паренек в бусах из баранок (Владимир Зомерфельд) носится с большой охапкой алых воздушных шаров, хулигански выкрикивая бранные слова, и Ванечка с удовольствием повторяет: «Куёлда!». Горят свечи, блестит петушок на палочке, мужик высекает мелодию из лезвия топора, девки полощут белье на Москве-реке и кокетничают. Так течет жизнь от Чистого понедельника с его густым паром над жестяными тазами (это народ «выгоняет масленицу»), до Радуницы. Течет сказ от «Праздников» к «Скорбям». И после безмятежного первого акта с «розовыми снами о розовом детстве» во втором мы подойдем к центральному событию – падению Сергея Ивановича, отца-кормильца, с лошади.

После веселых отцовских именин, на которые Ваня играет разученную пьеску на трубе, а двор преподносит гигантский «чудесный» крендель – «ну, уважили!»; после смешливых святочных гаданий, где Горкин (Алексей Блохин) «опрокидывает» и читает всем предсказания по Евангелию (подворовывая и воспитывая заодно народ, поскольку окромя его грамотных-то и нет) – взвоет Бушуй, не прилетят скворцы, зацветет страшный Змеиный цвет, отцу приснится гнилая рыба, и сцена погрузится в тревожный морок. Случится несчастье – барин сляжет, потянутся длинные молчаливые дни в ожидании, робкой надежде и в страхе нарушить покой больного.

Медленно будет угасать Сергей Иванович, пошатываясь, перебираться от кресла к рампе в домашнем халате с обвязанной головой, силясь хоть ненадолго отсрочить смерть, чтобы успеть полюбоваться Москвой, как впервые: «Господь после тяжелой болезни по новой глаза открывает». Евгений Редько играет муку деятельного человека, вдруг прикованного к креслу, примирившегося, спокойно ждущего. Горкин, не отходя от маленького Ванятки, проживает все стадии от суеты вокруг захворавшего к безутешному гореванию. Страстно переживает болезнь и кончину отца и герой Александра Девятьярова.

Комнату заполнят пустые птичьи клетки, утыканные травами и цветами. Запоют ли соловьи? Или и они вместе со всем домом опустятся в тягостное безмолвие? И вспомнятся мысли маленького Вани, глядевшего в церкви на распятие: «Мучится сын божий. А Бог-то как же, как же он допустил?»

Роман Шмелева, как и спектакль Марины Брусникиной, всецело посвящены именно этому «как же может Бог допускать все эти страдания». Мысль острая, сегодняшняя и всегдашняя. Спектакль прокладывает арку от первой встречи ребенка со смертью к потере автором собственного ребенка; от утраты отца к утрате отчизны, корней, к распятию «той» соборной России, в которой благословляли перед смертью иконой и завещали «держаться правды и помнить».
И все же этот красочный архаичный мир, с его сусальной идиллией, с такой заботой воссозданный на сцене РАМТа, не побуждает сегодня скучать о нем. Всему свое время и место.

Дарья ШМИТОВА

«Экран и сцена»
Апрель 2025 года.