Режиссер Елизавета Бондарь в последние годы совершает все более радикальное шествие по сюжетам классики, изрядно отдаленной от нас временем создания: Шекспир, Гамсун, Мольер, Клейст. Несколько сценических адаптаций сделала для нее Анна Лифиренко, в нынешнем сезоне Бондарь работает в тандеме с Александром Плотниковым.

Именно им написан стихотворный текст, положенный в основу энергичного и мрачного спектакля «Мизантроп» в пермском Театре-Театре. Жесткость и лихость, за которыми угадываются тонкость и уязвимость, – отличительные свойства режиссерского почерка Елизаветы Бондарь.

«Мизантропа» она превращает в музыкально-драматическую сатиру на устои и нравы тех времен, о которых Мольер не подозревал. Входящий в зал зритель видит на авансцене трибуну с гербом СССР, а в глубине из какого-то тектонического разлома выглядывает огромный портрет Ленина на красном фоне, еще памятный некоторым по комсомольскому значку. С каждым новым актом, максимально непохожим на предыдущий, эпохи стремительно несутся вперед и даже заглядывают в будущее (спойлер: прекрасным оно не выглядит). Разнообразие происходящего на сцене обеспечено не только сменой декораций Анвара Гумарова, но и спектром музыки композитора Николая Попова – от элементов комической оперы до электроакустики (оркестр Театра-Театра располагается в левой и правой ложах партера). Актерам приходится много петь и периодически совершать набеги на территорию чисто драматического театра.

Однажды вооружившись прямотой как «последним лекарством», Альцест (мольеровские имена в этой истории сохранены) Марата Мударисова впадает от необычного препарата в зависимость и разоблачает решительно всё на своем пути. Поверх рубашки с джинсами на нем развевается светлый плащ, плохо сочетающийся с кедами и спортивной шапочкой и неслучайно напоминающий о безукоризненных людях в белом пальто. Елизавета Бондарь определяет его поведение как «открытый протест отвязного психопата». Пафосное объяснение того, как теряют смыслы слова, если в них перестают вдумываться, Александр Плотников отдает самому Альцесту в качестве одной из финальных реплик: «Мир, я пошел на тебя войной, вооруженный одним лишь словом, и слово стерлось».

В трясине брежневского застоя Альцест, несмотря на увещевания функционера Филинта (Степан Сопко), сцепляется с Оронтом (Владимир Котляревский), комично славящим в своем сонете родную компартию – «великую маму», на музыку песни из «Неуловимых мстителей». Среди разборок и пиров девяностых, явившись в рваных джинсах в банкетный зал казино (вывеска Golden Palace, огоньки, накрытые столики, золотая мишура на люстре и на полу), где устраивает прием Селимена (Анна Огорельцева), Альцест в пух и прах разносит забавы новых русских и своей пассии – пока по его душу не нагрянет милиция, приведенная сюда иском Оронта.

Дальше действие переместится в мутировавшее будущее: деревья здесь произрастают сверху вниз, да и жизнь явно встала с ног на голову. Селимена красит белой краской стволы, одновременно поддерживая светскую беседу с Арсиноей (Анастасия Демьянец). Добропорядочность этой претендентки на чувства Альцеста обозначена чопорным костюмом, тугим пучком и фондом бездомных котиков, который она возглавляет.

В плотно набитом неожиданностями мультижанровом «комбо» находится место и антиутопии. Той, где законы устанавливает Вторая коммунистическая партия, а поэты вроде Оронта воспевают неокоммунизм. Здесь все опутывают бесчисленные провода, бродят роботы и отовсюду взирают камеры, дамы разъезжают на гироскутерах и рассылают любовные голограммы. Судить неудобного для общества человека предстоит искусственному интеллекту по имени «Железный Феликс-2» – но проще, конечно, как в любом веке, объявить бунтаря безумцем.

Каждую из пяти картин спектакля предваряют смазанные обрывки интеллектуальной дискуссии о мольеровской пьесе как трактате на моральные темы. Сквозь помехи и повторы, спотыкаясь, прорываются размышления о неуспехе постановок «Мизантропа» в России, об аналоге в виде грибоедовского «Горя от ума» – все это будет не лишним знать публике.

В версии Бондарь и Плотникова Альцест проскакивает сегодняшний день, но многое в скороговорке и скоровокале его обличений свидетельствует о том, что он в нем побывал. Этот расхлябанный скандалист – не француз, не Альцест Мольера и даже не Сирано Ростана, тоже изрекавший много неприятного. Если повнимательнее вслушаться в его стихотворные дерзости (а это задача не из простых, с такой скоростью они выпаливаются-выпеваются), то можно расслышать, например, апелляции к поэзии Бродского – тут не только «шипка», но и «мой выходной восторг». Альцест во все эпохи кожей ощущает, «в каком же фарсе мы живем», и притормозить с этой темой не способен, осознавая обреченность своего правдорубства лишь в минуту полного краха.

Альцест – инородное тело в любые времена, человек упрямства и тоски, бросающийся в схватку за изнасилованную истину, со сжатыми кулаками и ворохом язвящих аргументов, которые в лучшем случае пропустят мимо ушей. При худшем раскладе ему объяснят, что бездарный сонет, из-за которого начался сыр-бор, «служит сохранению вечных ценностей», и приговорят к ссылке. Тут и Селимена откажется отправляться с ним в изгнание, поскольку не подписывалась ни под чем из того, во что он верит. Она, хоть и запахнулась в плащ Альцеста, ощутимо опасается чужой неблагонадежности, способной бросить на нее тень.

Оставшись в одиночестве на огромной сцене, глядя на толпящиеся в разломе, где скрывался портрет Ленина, белые облака, герой негромко произносит: «Пора спросить себя, Альцест, чего ты хочешь?». Ответ очевиден: при любом строе альцесты требуют недостижимого – нелицемерного мира. В безжалостном и безнадежном спектакле Елизаветы Бондарь герой, вдруг выдохшись, утратив и энергию, и колкость, и фанатизм, тихо признается в бессилии.

Мария ХАЛИЗЕВА

«Экран и сцена»
Февраль 2025 года.