К 120-летию Михаила Калатозова и 100-летию “Мосфильма”

ОТ АВТОРА

Своим рождением эта книга обязана писателю Анатолию Гордееву. Я взялся за перо по его просьбе, высказанной, правда, в стиле приказа: “Пиши книгу, Криштул! Пиши!”

Какую?

Окинув взором 60 нелегких лет работы в кино, я решил написать о Человеке, который оставил наиболее яркий след в моей жизни. Когда работал над книгой, мне казалось, что я вместе с ним шагал по немощеным улицам Тифлиса, побывал в Мекке мирового кино – Голливуде, получил постоянный пропуск в Кремль… Мы умирали вместе с геологами в непролазной тайге, нас накрыл Карибский кризис на Кубе, а на полярном острове Шпицберген нас дружно приветствовала семья аборигенов – мама-медведица и два шустрых медвежонка…

Моим гидом по всем этим экзотическим местам был Михаил Калатозов.

Мне никогда не забыть божественные джазовые вечера, когда всю калатозовскую квартиру заполняли Duke Ellington, Count Basie, Ray Charles или Jimmy Rushing.

Писать творческую биографию такого таинственного человека, как Михаил Калатозов – рискованная авантюра. Ведь дойдя до нас через десятилетия, биография обросла домыслами, догадками, сплетнями, чужими мыслями, анекдотами, сознательной ложью, сокрытием и искажениями фактов. А многие тайны его жизни не разгаданы до сих пор. В течение шести лет мне повезло с близкого расстояния наблюдать жизнь мастера. Опираясь на его рассказы, я долго писал эту книгу, пытаясь распутать переплетения реальности и вымысла и, тем самым, приблизиться к правде.

Удалось ли – судить не мне.

К ЧИТАТЕЛЮ

Трудно найти человека не видевшего “Летят журавли” или “Верные друзья”, а вот на вопрос “кто режиссер этих фильмов?”, почти все отвечают “не помню”.

Да, создатель этих фильмов, он же герой книги, ныне забыт, или почти забыт, а еще каких-то 50-60 лет назад он сиял на небосклоне советского кино.

Эта книга о судьбе кинорежиссера Михаила Калатозова. О времени, в котором он жил и творил. О кино, которое было главным делом всей его жизни. О людях – одни из них ему помогали, другие мешали (ну, а как без них?).

Михаил Калатозов жил в очень непростое и даже опасное время. Поэтому не малое место в книге занимает тема Художник и Власть. Тем более что власть влияла на судьбы фильмов и их создателей самым непосредственным образом.

Борис КРИШТУЛ

“Летят журавли”

Весна 1956 года оказалась богатой на театральные события. В марте Калатозову позвонил Олег Ефремов и пригласил на открытие “Студии молодых актеров” (“Современник”). Олег сказал, что студия откроется пьесой “Матросская тишина” драматурга Александра Галича, “который написал сценарий к вашему фильму “Верные друзья””. Михаил Константинович пообещал прийти. Но перед самой премьерой “Матросская тишина” попала под запрет цензуры. Принимать спектакль прибыла комиссия, состоящая из двух чиновниц. По тому, как они “сквозь зубы” поздоровались, по их каменным лицам Галич понял, что присутствует на похоронах своей пьесы. Ничего еще, по сути, не было сказано, но тоскливое чувство обреченности и бессмысленности всего того, что происходит, властно царившее в зале, перелетело через рампу и дошло до исполнителей.

В середине спектакля одна из чиновниц обернулась к директору театра и с искренним огорчением сказала: “Как это все фальшиво! Ну, ни одного слова правды, ни слова!..” И тут Галич не выдержал. Потеряв самообладание, он выпалил громко и отчетливо: “Дура!”

Пьесу запретили.

Этот запрет для Галича оказался страшным ударом. “Матросскую тишину” он писал десять лет. Драматург делал на нее ставку, как на главную пьесу в своей жизни.

Ему уже 38. И если не сейчас, то когда? Все рухнуло.

Он заперся в квартире. Молчал и пил. Не разговаривал даже с женой. Звонившим по телефону она два месяца говорила одно и то же – “Саши нет дома”, даже другу, писателю Юрию Нагибину.

Видимо, Олег Ефремов чувствовал в “Матросской тишине” зыбкость еврейской темы и боялся ее непроходимости, поэтому параллельно стал готовить пьесу “Вечно живые” драматурга Виктора Розова. Ее цензура пропустила.

Но вернемся в тот знаменательный для советского театра день (точнее, ночь) – 15 апреля 1956 года – день рождения театра “Современник”. На фронтоне при входе в театр Калатозов прочел “Вечно живые”, что его удивило, ведь он шел на “Матросскую тишину”. Публика в основном состояла из молодежи, среди которой выделялась возрастная группа родителей актеров. Калатозова можно отнести к группе родителей, что абсолютно справедливо, ведь он крестный отец Олега Ефремова в кинематографе. Театр гудел. После окончания спектакля в зрительном зале ощущался явный успех, за кулисами царил праздник.

Счастливые актеры поздравляли друг друга и непременно своего лидера – Олега Ефремова, режиссера и актера. Героя дня поздравил и Михаил Константинович, по-отечески обнял, расцеловал и пожелал удачи.

– Михаил Константинович, у нас легкий банкетик, посидите с нами?

– Извини, Олежек, не могу.

Домой Калатозов приехал в приподнятом настроении – спектакль ему понравился.

Новый день по всем признакам не собирался стать каким-то особенным, но стал им. И все благодаря одной, не покидавшей Калатозова мысли. Он даже сразу не понял, как к ней отнестись – обрадоваться или отбросить и забыть. Решил не спеша и обстоятельно все обдумать.

Вышагивая нервно по квартире, он представлял себе будущий фильм.

Этот день смело можно назвать первым, за которым помчатся и потянутся, полетят и поползут 549 дней, хороших и ужасных, радостных и печальных – дней нового калатозовского проекта.

Михаил Калатозов позвонил Олегу Ефремову и попросил телефон автора пьесы. Оказалось, телефона у него нет, Ефремов смог дать только адрес.

На следующее утро Калатозов звонил в дверь коммунальной квартиры. Семья Виктора Сергеевича Розова ютилась в маленькой, узкой, как щель, келье бывшего Зачатьевского монастыря. Открывший дверь мужчина, увидев шикарно одетого человека, растерялся.

– Вы ко мне?

– Если вы Виктор Сергеевич Розов, тогда к вам.

 

После долгого чаепития и длинного разговора для истории мирового кино остались три фразы.

Калатозов: Мне очень понравилась ваша пьеса, пишите сценарий, а я поставлю фильм.

Розов: Я согласен, только я не умею писать сценарии, я этого никогда не делал.

Калатозов: Это не сложно. Я вам помогу.

Так начался “полет журавлей”, который изменил не только жизнь Михаила Калатозова, но в какой-то мере и все советское кино.

Сценарий рождался в муках – так часто пишут для красного словца. В нашем случае сценарий фильма “Летят журавли” сочинялся легко.

Виктор Розов с удовольствием занялся новым для себя делом. Если что-то сильно изменял или придумывал новую сцену, тут же из уличного таксофона звонил Калатозову – советовался. Раз в неделю Розов приезжал на Большую Дорогомиловскую в уютную квартиру режиссера для обсуждения спорных мест сценария со странным названием “Летят журавли”…

В книге воспоминаний Розова читаем: “Я рассказывал Калатозову, как мы уходили на фронт, как меня провожала Надя – ведь такие события помнишь с мельчайшими подробностями – как мы, добровольцы народного ополчения, совершенно не по-военному толпились во дворе школы на Звенигородской улице. (Эта сцена потом и была снята во дворе школы, только в Армянском переулке.) И одновременно фантазировал проводы Бориса даже до таких деталей, как брошенное под ноги печенье”.

Так эпизоды реальной жизни автора становились эпизодами сценария. Розов слегка тяготел к театральности, а Калатозов при каждой встрече перенастраивал драматурга на язык кинематографа.

Сценарий без восторга приняли на “Мосфильме”, отвергнув название “Летят журавли”. Потом Виктора Сергеевича часто спрашивали, почему фильм так называется и что это означает. Драматург рассказывал: «Я честно признавался: не знаю. Пришло в голову, понравилось – вот и все. Что-то в поднебесном журавлином полете есть от вечности. Но это я уже объясняю сейчас, а тогда просто мелькало как символ чего-то.

Почему-то руководство ”Мосфильма” упорно не соглашалось на название “Летят журавли” – что, мол, это значит? Все съемки шли под титром “За твою жизнь”. Это название мне страшно не нравилось, хотя объяснить логически название “Летят журавли” я тоже не мог. Мне и Калатозову просто оно нравилось – и все. Калатозов с самого начала, чтобы я не огорчался, сказал: Не волнуйтесь, будет “Летят журавли”. И как этого он добился, я и по сей день не знаю. Мягкий он, мягкий, но воля была сильная. Но, видимо, не шумная, не бьющая другим в глаза и по нервам».

Директор Яков Анцелович уже на четвертую картину Калатозова формировал съемочную группу. После путешествия на плоту (фильм “Верные друзья” – ред.) Калатозов был восхищен талантом Василия Меркурьева и без кинопроб утвердил его на роль отца Бориса.

А вот Алексею Баталову пришлось побороться с сильными соперниками, но он уже обладал опытом и знал, что на кинопробе не надо демонстрировать свою гениальность, а надо на минутку стать Борисом. Если Баталова утвердили, значит, это ему удалось.

Тяжелее всего, как и предполагалось, было найти Веронику. Просмотрев пятнадцать кандидаток, Калатозов почти согласился, что ее будет играть известная актриса Елена Добронравова. Но под нажимом второго режиссера Бэлы Фридман, жены оператора Сергея Урусевского, на всякий случай сняли пробу третьекурсницы театрального училища Татьяны Самойловой, дочери народного артиста СССР Евгения Самойлова.

На пробах снимались две сцены – в первой Вероника узнает, что Борис уходит на фронт, во второй ей сообщают о смерти любимого. Калатозов хотел видеть движение образа: от беззаботной, эгоистичной девочки к страдающей женщине. В Тане он это увидел.

После команды “Стоп! Снято!” оператор Урусевский сказал: “Ну вот, Ромео и Джульетта у нас есть”.

По словам Виктора Розова, Самойлова ему не понравились. Наверное, в подсознании автор видел ту девушку, в которую был влюблен, с которой, собственно, и писал образ Вероники, а Самойлова была на нее совершенно не похожа. Позже Виктор Сергеевич, увидев актрису в отснятом материале, изменит свое мнение.

А что здесь необычного? Примеров, когда сценаристу не нравится выбор режиссера – уйма.

На фильме “В огне брода нет” автор сценария Евгений Габрилович резко возражал против Инны Чуриковой. Резко! Чем закончился серьезный конфликт? Посмотрев готовую картину, Габрилович сказал Панфилову: “Какой ты молодец, что не послушал меня”…

В середине подготовительного периода на съемочную группу обрушилось большое горе. Не стало Якова Анцеловича, прекрасного директора и друга Калатозова.

Михаил Константинович так переживал, что несколько дней не приходил на “Мосфильм”.

Но… Переживания переживаниями, а надо искать нового директора.

Не зря съемочную группу сравнивают с паровозом, который трудно разогнать, но еще труднее остановить. В результате переговоров продолжить дело Анцеловича согласился один из лучших директоров “Мосфильма” – Игорь Владимирович Вакар. Его фильмография впечатляла любого матерого мосфильмовца: “Александр Невский” и “Иван Грозный” Сергея Эйзенштейна и пять фильмов Михаила Ромма. Вакар работал быстро, четко и ответственно.

А Калатозов и Урусевский уже писали режиссерский сценарий и делали раскадровки.

Позже, в конце 60-х, на мой вопрос: “Как был раскадрован гениальный эпизод проводов Бориса на фронт?” Калатозов ответил: “На бумаге эпизод был расписан глазами Вероники, но, когда мы стали его снимать, то увлеклись или озарились новым видением и сняли несколько точек, с которых Вероника не могла видеть Бориса. Это было снято Урусевским превосходно, и в монтаже я использовал все планы с точки зрения и Вероники, и камеры”.

А как потрясающе в этой сцене работает массовка! Глядя на экран, не перестаешь удивляться тому, как удалось добиться такого правдоподобия не от актеров, а от людей, далеких от искусства, просто пришедших сняться в кино и подзаработать!

Сегодня так не снимают.

А тогда, накануне съемок, Бэла Фридман вызвала отобранную ею массовку и сделала объявление:

“Сегодня вы сниматься не будете, но получите деньги как за съемочный день. Сейчас вы пройдете в просмотровый зал, и мы вам покажем настоящую хронику проводов на войну 41 года. Смотрите внимательно, завтра на съемке постарайтесь воссоздать увиденное вами на экране. Сразу после просмотра не уходите, а разбейтесь на семьи. Например, вот вы станьте мужем и женой, вы провожаете сына, а вы, девушка, или жениха, или брата, кто вам ближе… Понятно? Чтобы завтра на съемке мы не тратили время на поиски жены или мужа… И, пожалуйста, сохраните атмосферу тех ужасных дней…”

Еще раз повторю – сегодня так не снимают. Говорят, нет денег…

Что же еще запоминающегося в этом фильме? Ах, да – головокружительное вращение берез в сцене смерти Бориса.

Назовите мне фамилию киноведа, который не написал бы об этих березках.

Что? Нет ни одного?! Поразительное единодушие!

Но, как оказалось, Калатозов и Урусевский не первыми сняли кружащиеся деревья. В 1931 году, в фильме “Кармелюк” режиссера Ф.Лопатинского, оператор Алексей Калюжный ручной камерой уже снял такой кадр.

Предположим, что Калатозов и Урусевский не видели тот “древний” фильм. Но картину Александра Столпера “Повесть о настоящем человеке” они точно видели, где оператор Марк Магидсон тоже снял кружащиеся деревья.

Ну и что из того? Даже если они и подсмотрели этот операторский прием, то поступили абсолютно правильно, дав нам возможность в трагической сцене смерти Бориса ощутить катарсис. Придумка прекрасная. Возможно, это предложил Урусевский, а Калатозов с энтузиазмом согласился. Возможно, наоборот. В своей книге Урусевский обходит молчанием авторство этого эпизода. В творческом процессе такое часто бывает. Схватившись за понравившуюся идею, остается только решить, как ее воплотить…

Однако некоторые критики отнесли это визуальное достижение полностью на счет Урусевского, тем самым пытаясь разорвать монолитную сцепку режиссер-оператор. Мол, оператор придумал, отрепетировал с актером и воплотил. У них получалось, что на всех съемках Калатозов был, а на съемку этой знаменитой сцены не приехал.

Нет, господа хорошие, неправда ваша. Этот эпизод, как и все остальные, Калатозов и Урусевский снимали вместе. Оператор блистательно решил творческо-техническую задачу. В гаснущем сознании Бориса крутятся вершины берез, и вслед за ними в сознании героя возникает сцена свадьбы. Для воплощения режиссерского замысла оператор придумал поворотный круг, а для павильонной съемки свадьбы – операторский лифт. Совместное творческое решение воплотилось в запоминающиеся кадры!

Итак, производство “Журавлей” идет к финишу, березки сняты, герой Баталова убит, но один эпизод с еще живым Борисом остался не снятым. Сцена драки.

В этой сцене, в ответ на скабрезную шутку в адрес Вероники, Борис бьет солдата-шутника, и у них начинается драка. На этой съемке советский кинематограф мог навсегда потерять артиста Алексея Баталова. И вот почему.

Калатозов долго искал натуру для драматической сцены. Рядом были полянки, дорога, при желании легко соорудили бы сеновал, но режиссер всем местам “повышенной комфортности” предпочел развести мизансцену в грязной болотной жиже. Для актеров просто мерзопакостная сцена и, как оказалось, очень опасная. После трех отвергнутых дублей, оператор попросил актеров смелее валтузить друг друга. Прозвучала команда “Мотор!”…

Падающий солдат потянул Баталова за собой, и Алексей упал на обрубленный куст. Острые ветки сильно порезали ему лицо, а одна из веток так прочно и глубоко вошла в ноздрю, что ее побоялись тронуть.

Залитого кровью Баталова погрузили в машину. Ближайшая больница оказалась в городе Дмитрове. Как позже рассказывал актер, всю дорогу он прощался с кинематографом. Алексей знал, как порезы на лице выбросили на обочину кино (на дубляж) актрису Валентину Караваеву.

Вы представляете, чем бы это могло закончиться? В картине “Москва слезам не верит” Гоша, идеал советских женщин – и не Баталов?.. Я, при всем моем воображении, представить такое отказываюсь. Правда, одна знакомая мне возразила, сказав, что Гоша со шрамами нравился бы женщинам еще больше.

А пока Баталов стонет в машине. Этот стон подгоняет водителя, который увеличивает и так сумасшедшую скорость. Наконец, показалась больница.

Хирург после очередной операции уже сполоснул руки и готовился сбросить халат, как в коридоре появилась группа людей с носилками, на которых лежал солдатик с торчащей из носа веткой. Лица не видно, оно залито кровью.

“В операционную!” – скомандовал хирург. Он сразу вспомнил, как все пять лет войны спасал таких вот солдат в окровавленных гимнастерках, пройдя путь военного хирурга от Москвы до Берлина.

Кто-то из сопровождающих успел сказать хирургу главную фразу: “Доктор, это артист, спасите ему лицо”.

Задача усложнялась, это уже не просто наложить швы… Лицо – визитная карточка артиста, кусок его хлеба, может, он больше ничего не умеет… Хирург проникся ответственностью момента. Он провел филигранную операцию.

 

Баталов и хирург стали друзьями на всю жизнь, хотя из-за занятости они порой не виделись годами.

Еще в больнице Баталова навестил режиссер Иосиф Хейфиц. Он вошел в палату со словами: «Лешенька, я запускаюсь с новым фильмом “Дорогой мой человек” и жду тебя, дорогой мой человек, на съемочной площадке». Баталов в первый же день свободы от больничного заточения уже снимался у Хейфица. Никаких шрамов на лице не осталось.

Татьяна Самойлова на съемках абсолютно себя не жалела. С ума можно было сойти от бесконечного числа проходов и пробежек Вероники, но самое потрясающее, что каждый последующий дубль актрисы оказывался мощнее предыдущего. Легкое дыхание картины сложилось из тяжелейших физических нагрузок. Таня даже потеряла сознание в сцене, где Вероника в дыму бежала по лестнице в разрушенный бомбой дом. Она снималась с воспалением легких, и каждые три часа ей делали уколы. Однажды по требованию врача съемки пришлось приостановить. В больнице ей сказали: “Таня, у вас микроинфаркт”. А Тане было двадцать два года.

К счастью, других происшествий на картине не случилось, и многострадальные “… журавли” полетели к финалу.

Август 1957 года. В павильоне снималась последняя сцена, а на улицах Москвы бушевал Всемирный фестиваль молодежи и студентов. На этот фестиваль приехал девятнадцатилетний французский оператор Клод Лелюш, мечтавший о работе в кино. Он хотел снять о нашей закрытой стране хоть что-нибудь. Однажды, во время поездки в такси, водитель спросил у Клода, не хочет ли он посетить “Мосфильм” – мол, знакомый электрик может организовать пропуск. Лелюш высказал горячую заинтересованность. И вот он, будто завороженный, застыл в павильоне, где Калатозов снимал последние кадры “Журавлей”.

Режиссер заметил фигуру Лелюша и строго спросил у администратора: “Кто там торчит за декорацией, не журналист ли?” Когда же Калатозову сказали, что это француз, не знающий ни слова по-русски, он смягчился и попросил найти в международном отделе переводчика, чтобы выяснить, что это за француз такой и что ему надо.

Так произошло знакомство двух будущих лауреатов самой престижной премии Каннского кинофестиваля, но об этом я расскажу чуть позже.

Вот как о московском приключении полувековой давности вспоминает сам Клод Лелюш, знаменитый режиссер прекрасного фильма “Мужчина и женщина”.

“Калатозов изъявил желание по-дружески поговорить со мной. Вечером он пригласил меня пройти с ним в монтажную. Мне даже позволили просмотреть двадцать уже смонтированных минут фильма. Образы, проходящие перед моими глазами, кажутся ирреальными. Я вышел из киностудии взволнованный, испытав одно из самых потрясающих впечатлений. Этот день, наверное, останется самым значительным во всей моей жизни. Тогда я решил, что буду не оператором кинохроники, а кинорежиссером”.

Калатозов спешил закончить фильм “Летят журавли”, чтобы в октябре представить его на суд высокого руководства. Министр культуры Н.А.Михайлов картину принял как проходную. Он не ощутил в “Журавлях” фильма-долгожителя, не поверил ни в будущую народную любовь, ни, тем более, в международное признание. “Журавли” пролетели в Минкульте, как стая дворовых голубей – тихо и незаметно.

Однажды министру культуры позвонил помощник первого секретаря ЦК КПСС и попросил прислать в Крым, на дачу Хрущева, какой-нибудь свеженький фильм. Выбор пал на “Летят журавли”. Они и полетели в Крым.

Большей неудачи для судьбы фильма придумать было трудно.

“Журавли” прилетели обратно с негативной оценкой. Хрущев обозвал Веронику шлюхой и добавил: “Давайте покажем фильм народу: че он скажет?” Последняя фраза, по сути, спасла фильм от больших неприятностей.

“Главный искусствовед” не понял, что судьба Вероники – основной манок зрительского интереса. Просто в мирное время ее поступок назвали бы “она ушла к другому”, а в военное – уже предательство. Коммунисты любили трактовать тему женской верности в войну согласно знаменитому стихотворению Константина Симонова:

Жди меня, и я вернусь,

Только очень жди…

Естественно, для Михайлова оценка Хрущева стала судебным вердиктом. Отношение киночиновников к “Журавлям” резко поплохело, поэтому премьеру назначили в скромном кинотеатре “Москва” на площади Маяковского.

12 октября 1957 года зал кинотеатра заполнили друзья членов съемочной группы, их родственники, кинематографисты. Из театральной публики – никого… Хотя вот только что вошел Олег Ефремов.

Дотошный журналист, показав свою осведомленность, подкатил к Олегу:

– Олег Николаевич, что-то в списках актеров я вас не заметил.

– Я в этом фильме играю незримую роль, – загадочно улыбнулся актер.

– Это как? Закадровый голос?

– Полтора года назад я пригласил Калатозова на премьеру пьесы “Вечно живые”, сегодня Михаил Константинович пригласил меня на премьеру фильма по этой пьесе. Пока мы квиты, но я планирую его пригласить на следующую свою премьеру, но он об этом пока еще не знает.

Когда “Журавли” вышли на экран, критика встретила фильм прохладно. Ханжеская советская мораль протестовала против героини, которая изменила ушедшему на фронт жениху. Как можно ее оправдывать?! – возмущались недруги фильма.

Критические стрелы, вырвавшись из тетивы сдерживания, полетели в сторону Розова и Калатозова. Однако после того как картина “полетала” несколько месяцев по кинотеатрам от Беловежской пущи до Дальнего Востока, вдруг все заметнее и заметнее стала образовываться трещина между уничижительной критикой и повышенным зрительским интересом.

Но как же в таком случае “Журавли” попали в Канны?

Существует несколько предположений. Вот одно из них, пришедшее к нам из Франции, все от того же Клода Лелюша:

“Вернувшись в Париж, я позвонил в дирекцию Каннского фестиваля и сказал, что в Москве видел интереснейший фильм режиссера Калатозова. Сказал, что видел фильм целиком, что было неправдой, я видел минут двадцать. Я посоветовал пригласить его на кинофестиваль. Фавр Ле Бре отправился в Москву смотреть готовый фильм. Фильм взяли в конкурс, и он получил Золотую пальмовую ветвь. Я был так счастлив, словно мне вручили эту награду, а, когда через десять лет мне вручали Золотую пальмовую ветвь, я колебался и чуть не сказал, что посвящаю эту награду Калатозову”.

Нельзя не учитывать, что звонившему в дирекцию Каннского фестиваля Лелюшу на тот момент было всего 19 лет. Мальчишка! Клода во французском кино никто не знал и, что еще хуже, и он никого не знал.

Кстати, далеко не каждому интервью можно верить. Например, ни одному интервью Федерико Феллини верить нельзя. Он любил их придумывать и выстраивать ради интереса публики, нисколько не заботясь о правде.

Можно считать звонок Лелюша в дирекцию фестиваля “первой ласточкой” добрых вестей. Будет и вторая, гораздо более весомая. Членом жюри Каннского кинофестиваля 1958 года стал советский режиссер Сергей Иосифович Юткевич, друг Калатозова.

Юткевича за глаза на “Мосфильме” звали “француз”.

Почему же Сергей Юткевич “француз”? Родился он в Санкт-Петербурге, ни родители, ни другие дальние предки с Францией никак не связаны, так почему же “француз”? Такое прозвище режиссер получил заслуженно – за любовь к французской культуре. В разговорах на любую тему Юткевич пересыпал свою речь французскими выражениями, при этом по особому произнося букву “р”. Грассировал – словно действительно родился и вырос на берегах Сены.

Как-то режиссера попросили обнародовать имена своих кумиров. Он назвал Ленина, Мейерхольда и Маяковского. Поскромничал Юткевич и не назвал еще одного кумира – Францию.

Вот какие воспоминания о нем оставил нам оператор Наум Ардашников: “На первом свидании с Юткевичем, у него дома, я испытал культурологический шок. На стене висел портрет Юткевича с сигаретой работы Пикассо, и то, что он вот так просто висит на стене московской квартиры… было от чего прийти в смятение! Было много яркой керамики Леже, а главное книги, альбомы, репродукции Шагала, Малевича, Дега, Модильяни… В 60-е годы держать их в руках в Москве…

Имена, которые повторялись в его рассказах, вызывали восхищение: Пабло Пикассо, Жан Габен, Жан Кокто, Жан-Поль Сартр, Марсель Марсо, Рене Клер, Анри Матисс, Абель Ганс. И это далеко не все его знакомые, которых он упоминал…”

Юткевич дружил со многими французскими знаменитостями, среди которых был и директор Каннского фестиваля Робер Фавр Ле Бре. Кроме того советский режиссер являлся вице-президентом французской синематеки и трижды был членом жюри Каннского кинофестиваля – в 1955-м, 1958-м и 1961-м.

Что такое фестивальное лоббирование? Оно состоит в том, чтобы показать фильм отборщику, а дальше… Дальше фильм должен сам бороться за призы своими художественными достоинствами. И если их нет, то не поможет ни Сергей Юткевич, ни его друзья – Пабло Пикассо и Жан Кокто.

Да, о каком лоббировании мы говорим? Сначала необходимо стране-производителю фильма выдвинуть картину на международный фестиваль. А надежды “Журавлей” на положительное решение были очень иллюзорными. Шансов попасть в Канны почти ноль. Так думал не только Калатозов, так думал и Юткевич.

Но “Журавли” в Канны все же полетели.

В январе 1958 года коллегия министерства культуры обсудила и решила направить на три международных кинофестиваля три фильма: “Коммунист” Райзмана, “Высоту” Зархи и “Поединок” Петрова.

Вскоре “Коммуниста” забрали в Венецию, “Высоте” достались Карловы Вары, а “Поединок” надеялся на Канны.

Прилетевшего Робера Фавра Ле Бре, директора Каннского фестиваля, встречал в Шереметьево Сергей Юткевич. Обработку Робера он начал без промедления, еще во время ожидания багажа. Юткевич на родном для Робера французском усиленно ему доказывал: «“Летят журавли” лучший наш фильм этого года. Посмотри и сам в этом убедишься».

После такой атаки Робер сделал вывод. Что-то с “Журавлями” не то, раз крупный советский мастер уговаривает представить фильм в Канны не своего министра, а его, француза, директора фестиваля.

Фавр Ле Бре стал готовиться к невероятно сложным переговорам. Надо сказать, что опыт борьбы за фильмы для фестиваля Робер имел немалый. Он частенько “откапывал” то, что от него усиленно прятали в Голливуде, Берлине, Стокгольме, Риме, а иногда и в родном Париже. Получалось, что он приехал в Москву, чтобы вырвать у Михайлова его абсолютно добровольное желание направить на каннский фестиваль фильм “Летят журавли”.

Выдержав тайные атаки Александра Зархи, который рвался в Канны и, получив удовольствие от “Поединка” Петрова, Фавр Ле Бре попросил Михайлова показать ему “Летят журавли”…

***

Михаил Константинович Калатозов оставил в моей жизни яркий след как Человек и Режиссер. Его последний фильм, “Красная палатка”, оказался круче и памятнее всех моих остальных тридцати. А ведь после “Красной палатки” судьба помотала меня по миру: Северная Корея, Париж и Ницца, Индия, Нью-Йорк, Уганда, Афины, Рим, Испания, Юрмала… Наверняка, что-то забыл…

Однако чаще всего вспоминается – Арктика!

Эти бескрайние ледовые поля, уходящие за горизонт, солнце, висящее на одном и том же месте, как прибитое гвоздями, тоскующие по теплу, промерзшие холмы Шпицбергена, фантастическое зрелище – отел ледника и всюду сующие свой черный нос любопытные медведи…

Когда мы снимали в бухте Тихой на ЗФИ, кто-то из моряков сказал такое, что я тут же потерял покой и сон. Оказывается, совсем недалеко, всего в часе лета на вертолете, находится настоящий “край земли” – остров Рудольфа. Дальше до самого Северного полюса земли уже нет. Ну, мы же совсем рядом и…

Через одиннадцать лет, снимая картину “Экипаж”, я окажусь в Уганде.

Все до обидного просто. Ехали, ехали, и вдруг – придорожный столбик. А на нем с надписью – ЭКВАТОР! Вышли из машины и ступили на него московским ботинком. Неуемное любопытство заставило нас углубиться шагов, эдак, на десять в Южное полушарие. Разницы никакой – те же пушисто-зеленые холмы до самого горизонта. Говорят, именно в этих местах Эрнест Хемингуэй писал роман «Зеленые холмы Африки».

Стоя на экваторе, я почему-то вспомнил Арктику, остров Рудольфа, край земли.

Такое впечатление, что, когда Бог создавал Землю, для Арктики у него не хватило краски. Не завезли, бывает. Остатки голубого он вылил на торосы.. Такого нежно-голубого цвета больше нигде не увидишь. Белыми он оставил снег, лед, медведей, птиц… Ему нечем было раскрасить даже облака и туманы.

Страна белого безмолвия.

Интересно, заглядывает ли туда из своего бессмертия душа Михаила Калатозова?

Борис КРИШТУЛ

«Экран и сцена»
№ 2 за 2024 год.