Есть тексты, которым противопоказаны постановочные решения. Текст Константина Стешика “Друг мой”, монолог от первого лица, в котором оживают события ночной прогулки с Другом, часто разыгрывают “здесь и сейчас”: в картинке ночного города, перенаселяя героями, будто не доверяя качеству монопьесы и стараясь сделать приключение “увлекательным”. В спектакле Семена Серзина все уже произошло и пропущено через сознание рассказчика.

Невидимый театр действительно невидим. Не так-то просто его найти на Кожевенной линии Васильевского острова, рядом с одним из самых отлакированных, барно-досуговых мест города, Севкабель Портом. Надо пройти дворами и проулками, рудиментарными, но живучими фрагментами бывшей промзоны, прежде чем попадешь в полутемное пространство склада или цеха, где выделен угол с окном, выходящим во двор. Как и во многих спектаклях негосударственных театров в Петербурге, бытовое пространство спектакля слепили из того, что было, из случайно подобранных реди-мейдов (художник Таня Артамонова).

“Друга моего” исполняет Олег Рязанцев, актер Малого драматического театра.

Непросто дать психологический портрет человека, который мог бы здесь обитать. И время действия вычленить сложно. На стене – большая карта России, на подоконнике в тусклом свете закатного дня дремлют чахлые растения, всюду немытые кружки. В глаза бросается надпись мелом на небольшой грифельной доске: “Сиги. Кофе. Сдохнуть”.

Хлопнув дерматиновой дверью, в комнату врывается встрепанный дядька лет 45, лысоватый, сутуловатый, в черном пальто. Типичный петербургский вайб, неуловимо клошарский. Лицо неопределенного рода занятий, в 90-е собрал группу, работал в кочегарке. А может, работает и сейчас. Такого нередко встретишь на улице, с глазами, старательно избегающими взглядов. Он падает на стул, вскакивает, захлебывается фразами, глотает слова. Как будто сказывается непривычка говорить вслух. Взвинченность героя – по “горячим следам” минувшей ночи, когда двое друзей вышли, чтобы стрельнуть сигарет. Точнее, вышел Друг, он двигатель этой истории, а наш герой – вовлекается в события, встречи и ситуации, внутри которых он быть не хочет. Спасение порезанного мужика, найденного в луже крови, встреча с парнем со шрамом на голове, в чьей квартире после гибели жены и сына поселился “злой бог“, бытовая агрессия мужика с травматом, драка друзей, негромкая сердечность дворничихи, наконец, рассвет, когда Друга увозит машина скорой помощи. В ходе этих событий проявляется и обостряется (“по школе”, как сказали бы профессионалы) конфликт двух людей, один из которых все время ищет встречи, а другой живет избеганием. Один отдает тем, “кому нужнее”, у другого накапливаются непонимание, раздражение, ревность.

Текст прорастает из исполнителя, хочется сказать, “в лучших традициях петербургской актерской школы”. Школа работает по-особому, содержание проявлено актером не только как поток сознания, но и как операция понимания, постижения важного.

Немного придя в себя, герой реплика за репликой, событие за событием реконструирует произошедшее. Иногда останавливается, чтобы взглянуть в окно, включить музыкальный трек, хлебнуть чаю, помешивая его в стакане острием ножа. Текст становится зримым, актер как будто припоминает физическим действием то, как затягивается воображаемой сигаретой, как оседает на землю бывший “крепкий”, а теперь “хрупкий” парень, обхватив голову руками и роняя сигарету. Актерская отзывчивость Олега Рязанцева переходит в новое качество, становится качеством этической отзывчивости Друга и приобретаемым в процессе свойством героя-рассказчика.

Когда я читала пьесу, меня ждал сюрприз. “59, 60”, – называют герои свой возраст дворничихе. А казалось, от силы 16. Поэтому некоторые режиссеры обыгрывают несоответствие психологического возраста героев реальному: инфантилизмом друзей или тем, что происходящее – только воспоминания о случившемся 40 лет назад.

В спектакле Семена Серзина и Олега Рязанцева возраст универсализируется. Как будто Друг взял у молодости все лучшее, чем она располагает, и пронес через свою 45-летнюю жизнь. Один – отзывчив к чужому страданию. Другой – ревнив и замкнут, потому что встречи с людьми не сулят хорошего. Один не боится молчания и чуток к словам, даже если это “прости, дружище, не знаю, что сказать”. А другой заполняет пробел отзывчивости цитатами вроде “земную жизнь пройдя до половины”, за что тут же получает от Друга затрещину. Инаковость Друга намекает, что со всеми нами, вероятно, что-то не так.

Друг не осуждает, но сам факт его существования высвечивает твои не самые лучшие стороны. Он честен во вред себе, потому что нарушает эгоистический сговор дружащих – безоговорочное принятие.

Этот Друг не “спаситель” и не мифический герой. Он настоящий. И при этом немного из детских книжек и фильмов, откуда песенка “иди, мой друг, всегда иди дорогою добра”, которую, слегка фальшивя, исполняет под гитару юношески-прозрачный голос. Герой вслушивается в этот голос, звучащий из ноутбука, ошеломленный настигшим его пониманием – кем был Друг, которого он, возможно, потерял.

Семен Серзин расставляет на пути зрителей небольшие маячки, вроде этой песенки или видео из собственного семейного архива, где на домашнем празднике обнимаются двое малышей лет пяти. Так в спектакле проявляется боль личной утраты и, возможно, чувство вины.

Актер всматривается в финале в отражение в зеркале, поначалу незаметном на стене. Он стирает с доски “сдохнуть” и выводит мелом “кто я?”. Это не частный вопрос, но постановка вопроса о том, что такое человек и что такое человечность.

Татьяна ДЖУРОВА

«Экран и сцена»
№ 17-18 за 2023 год.