Только что состоялась премьера спектакля “Зойкина квартира” в Театре имени А.С.Пушкина в постановке художественного руководителя театра Евгения Писарева. Нуарная драма с примой театра Александрой Урсуляк в роли Зои Пельц получилась ярким, музыкальным и острым спектаклем. Евгений Писарев рассказал в интервью подробности работы над постановкой, а также поделился мыслями о Булгакове, Таирове, духе Камерного театра и своих планах не только на родной театр, но и на музыкальную режиссуру.

– Евгений Александрович, мы встречаемся с вами после премьеры “Зойкиной квартиры”. Не так давно Театр Пушкина выпустил булгаковский же “Багровый остров”. Булгакова вообще сейчас много ставят. Как вы думаете, с чем это связано?

– Булгаков жил и писал в период глобальных стрессовых изменений в мироустройстве. Оказавшись в буре событий, он сумел отразить время перемен – такое разное для всех, но все равно тревожное и неспокойное. Герои Булгакова – не только люди с определенными убеждениями, которые проиграли и не вписались в новую жизнь, но и те, кто застрял между времен.

У них нет никакой позиции, они хотят выжить. Мне кажется, мы упускаем этих героев из виду. А их большинство. У Зойки есть фраза: “Не мешайте мне сегодня жить”. Это очень точные слова. Какие бы катаклизмы ни происходили, люди хотят влюбляться, танцевать, делать покупки, ходить в театры. Ничто в мире не может отменить значимость простых человеческих радостей.

– Булгаков обозначил жанр “Зойкиной квартиры” как трагическую буффонаду.

– Когда я перечитал пьесу, мне показалось, что Булгаков написал ее под большим влиянием развивающегося и набирающего популярность кинематографа. В то время был бум немого кино, и Булгаков эту стилистику переработал, пародируя надломленность, излишнюю мелодраматичность и пафос тогдашнего киноязыка. Отсюда возник жанр буффонады. Мне же захотелось вернуться к изначальной точке. Не к карикатурной драме, а к драме настоящей. Если бы сейчас “Зойкину квартиру” снимал Хичкок, например, то это была бы нуарная криминальная история. Эти размышления стали отправной точкой для репетиций.

– Киноэстетика?

– Скажем так – игра в кинематографичность. Мне хотелось уйти от того, как обычно ставят эту пьесу, хотелось избежать гротеска и “гримас НЭПа”. Я боялся, что из Булгакова, да еще с моей склонностью к комедийности, выйдет Зощенко. А ведь это два совершенно разных взгляда. Возможно, именно поэтому я так себя настраивал на нуар и мистику. Какой Булгаков без мистики?

– О постановке “Зойкиной квартиры” вами было объявлено на открытии сезона. Долго вынашивали идею?

– Она родилась внезапно. Бродило много мыслей по поводу пьес того времени – “Мандат” Эрдмана, “Заговор чувств” и “Список благодеяний” Олеши. Меня вообще очень интересует литература двадцатых годов. Давняя мечта – поставить “Клопа” Маяковского. Но, оглянувшись, понял, что пока я думаю и чешусь, все всё уже поставили.

– А была или, может быть, есть для вас эталонная “Зойка”?

– Нет, эталонной “Зойки” у меня нет, поэтому было очень легко репетировать. Я любил спектакль Кирилла Серебренникова в МХТ. До этого еще в юности смотрел спектакль Театра Вахтангова, с Юлией Рутберг и Максимом Сухановым… Помню спектакль Евгения Марчелли в ярославском театре. Постановок, на самом деле, много было. А сейчас их нет, хотя, по моим ощущениям, время сегодня гораздо более подходящее для этой пьесы.

– Вы сказали, что репетировать вам было легко.

– Артисты самоотверженно репетировали, друг друга вдохновляли. Я назначал репетицию на 11 утра – они уже в 10 были на сцене и работали самостоятельно. А я давно знаю – когда все очень хорошо, будь начеку. Только беда тебя не предаст никогда.

– Можете пояснить?

– Когда репетиции у меня идут радостно и творчески, это не всегда приводит к интересному результату. А иногда мучительно что-то ищешь и долго не находишь, но в итоге получается важное.

– Хорошо, что у этого правила есть исключения. Знаю, что этот вопрос режиссеры не любят. И, тем не менее, задам. О чем вы ставили свой спектакль, кроме как о людях, которые хотят жить, несмотря ни на что?

– Наш спектакль о любви. В самой пьесе любви заложено очень много: она настолько застилает героям глаза, что они идут на преступление. Зойка никакая не бандерша, открывшая публичный дом. В первую очередь, она хочет спасти своего любимого – Обольянинова, который сам не может за себя постоять. И Гусь, и Алла, и Зоя, и Обольянинов – прежде всего, большие сердца. И только потом – люди, переступающие грань.

– Сколько человек занято в спектакле и как в театре приняли распределение?

– Около 30 артистов. Знаете, в любом театре сложно распределить пьесу Бернарда Шоу или Оскара Уайльда. Должны быть определенные типажи. А рас-пределять роли на русское или советское произведение легко – это наша ментальность, наши персонажи.

Мне кажется важным хотя бы раз в два сезона выпускать большой спектакль на всю труппу. Я убежден, театр чувствует себя театром только тогда, когда выходит работа, где все являются, может и небольшой, но важной частью целого.

– Тот факт, что вы еще худрук и артист, мешает вам ставить спектакли?

– Иногда да. Но я стараюсь “выключать” ненужные в данный момент ипостаси. К примеру, приглашенный режиссер, который ставил спектакли в Театре Пушкина, может себе позволить быть бескомпромиссным, идти на конфликт с артистом, даже поссориться с ним. Потому что он поставит спектакль и уйдет в другой театр, а мне жить с этими людьми дальше, я стараюсь не делать им больно. Может быть, настоящий режиссер должен иногда испепелить артиста, чтобы тот восстал, как птица феникс. Но как худрук я этого делать не буду. Поэтому звал и зову режиссеров с большой буквы, которые бы работали с труппой в своей манере, развивали бы ее, иногда ругали. Ведь есть родители, которые любят своих детей безусловно, а есть учитель, способный быть беспристрастным. И это правильно. Наверное, поэтому мои спектакли в других театрах – тот же “Кинастон” в Табакерке или “Кабаре” в Театре Наций – другие. В Театре Пушкина для меня любой спектакль – кирпичик в строительстве театра.

– Что есть в актрисе Александре Урсуляк, что заставляет вас снова обращаться к ней как к исполнительнице главной роли и не бояться повториться? Ведь и в “Добром человеке из Сезуана”, и в “Барабанах в ночи”, и в “Кабаре” героини Александры во многом схожи.

– У меня нет страха повториться. Все режиссеры и актеры несут свою тему. Я не театровед и не буду определять тему Александры Урсуляк, но знаю, что она очень отзывается в зале. И даже если между ее работами есть какие-то мостики, не страшно. Может быть, Саша уже устала от таких героинь, но зрители еще не насмотрелись. Любовь к ней публики растет с каждой новой работой.

– Есть мнение, что Евгений Писарев – единственный в стране, кто может поставить хороший мюзикл. Как вы к этому относитесь?

– Это абсолютно неверно. В этом жанре есть свои мастера. Например, Алексей Франдетти – человек музыкального театра. Я себя таковым не считаю. Более того, не могу сказать, что я счастлив, что “Кабаре” выдвигали на “Золотую Маску” в жанре оперетта/мюзикл. Мы работали совершенно иначе. Формально, конечно, мюзикл. Но, возможно, он прозвучал так мощно именно потому, что мы не подходили к нему как к мюзиклу. “Что” было важнее для меня, чем “как”. Я ставил мюзиклы, где осознавал, что то, как это будет спето, важнее, чем то, как это будет сыграно. В “Кабаре” же я просил: “прокричи эту ноту”, “прошипи ту”. Конечно, для вокалистов такой подход странен. Но мы работали брехтовским способом. А Брехт – это не оперетта. Я, надеюсь, буду еще ставить и оперы, и мюзиклы. Но не хотел бы называть себя режиссером музыкального театра. Все-таки я режиссер драматического театра, который любит музыку.

– Музыкальная школа?

– В том-то и дело, что нет. Музыка для меня источник энергии, вдохновения. Я всегда за то, чтобы в спектакле присутствовала музыка. В “Зойкиной квартире” живой оркестр – важнейший персонаж. Я, режиссер драматического театра, музыкальный театр ставлю выше. Мне кажется, надо попасть в оперу хотя бы раз, чтобы понять, – если тебе это не нравится, значит, ты просто не дорос.

– Что вы сейчас ставите в Большом театре?

– Четырехактную оперу “Адриенна Лекуврёр”. Для меня это очень ответственное решение. Я поставил в Большом театре уже три спектакля, но все эти названия – и “Севильский цирюльник”, и “Свадьба Фигаро”, и “Мазепа” – были предложениями Большого театра. Здесь мне дали выбор: несколько названий, среди которых была “Адриенна Лекуврёр”. Это пьеса, которая 30 лет шла на сцене Камерного театра. Спектакль, которым Камерный театр закрывался, знаковое для нашего театра произведение.

– Критики скептически относятся к тому, что драматические режиссеры заходят на чужую территорию. Тем не менее, это происходит очень часто.

– Если зовут, значит, есть необходимость. Если бы я не руководил театром и мог надолго выезжать из Москвы, с удовольствием поставил бы оперу где-то еще.

– Вы актер, а стали режиссером и художественным руководителем театра. В этом была внутренняя потребность?

– Проблемные девяностые годы стали для меня решающим временем, в 1993 году я окончил Школу-студию МХАТ и пришел в театр. Зрителя в театре тогда не было, актеры были никому не нужны, да и кино практически не снималось. Я играл мало и не могу сказать, что успешно. Меня спасла педагогика – Алла Борисовна Покровская позвала преподавать. Из преподавания родилось желание ставить. В театре в то время как раз появилась необходимость в новом детском спектакле. Так постепенно, один за другим, пошли спектакли, капустники, вечера…

– То есть изначально у вас не было режиссерских амбиций.

– Никаких. Все мои амбиции с детства были актерскими. Я уже поставил несколько спектаклей, понял, что у меня есть возможность создавать миры, увлекать людей чем-то – и в этот момент на меня посыпались роли. Кирилл Серебренников позвал в “Откровенные полароидные снимки”. Потом Роман Козак, Деклан Доннеллан. Впрочем, справедливости ради надо сказать – к Деклану я сам попросился. Стал его ассистентом в России. Тогда же меня начали приглашать в кино – я снялся в трех фильмах. В общем, 10 лет я не понимал, кем буду – артистом или режиссером. Так бы и болтался, но в 2005 году поставил, как мне казалось, совершенно незатейливый веселый спектакль “Одолжите тенора”, ставший театральным хитом. На следующий же день после премьеры меня позвал к себе Олег Павлович Табаков и не просто пригласил на постановку, а предложил перейти в МХТ и помогать ему в строительстве того театра, который он задумал.

Про художественное руководство вообще не говорю, мало кто мечтает быть художественным руководителем. Это какое-то извращение (смеется).

Но, повторюсь, амбиции у меня были! Актерские. В институте я себя как артиста ценил очень высоко. Думал, что театральный мир ждет моего пришествия. Как артист я был достаточно уверен в себе, но особо никому не нужен. Как режиссер – в себе не уверен, но внезапно нужен. Меня звали к себе и Захаров, и Ширвиндт. Но Табаков держал оборону: “Ты ездил знакомиться с Волчек? Не смей”.

– Это надо было еще суметь выдержать.

– Я абсолютно не понимал, в чем дело. Ну, поставил одну комедию, вторую, третью. Но режиссером я себя все равно не чувствовал. Мне казалось, что это какие-то авансы. Я же работал в МХТ, где параллельно ставили спектакли Бутусов, Серебренников, Карбаускис, Богомолов, Шапиро… Являясь помощником худрука, я “принимал” эти спектакли вместе с Табаковым. Только представьте – сижу рядом и принимаю спектакль Бутусова “Иванов”. Более того, тогда еще ни у кого из вышеперечисленных блестящих режиссеров своих театров не было, а мне вдруг предлагают возглавить театр. То, что я испытывал, лучше всего описать как синдром самозванца – все время думал: “Сейчас раскусят”. Размышлял, после какого же спектакля все всё поймут.

– А сейчас?

– Сейчас смирился (смеется). Что-то вроде: “если вы все считаете, что я неплохой режиссер и худрук, ну хорошо”.

– А вот, кстати, про художественное руководство. Для вас эта долж-ность больше про приговор или все-таки про возможности?

– Ни то, ни другое. Алексей Владимирович Бородин, которого очень люблю и уважаю, сказал в каком-то интервью: “Все чаще вечерами я думаю, что все бессмысленно. Надо уходить. И что это большая ошибка – руководить театром. Но утром я встаю, и у меня совершенно другие мысли. На репетицию надо ехать, с художником поработать и т.д.”. Я так обрадовался, что даже позвонил ему со словами: “Господи, я думал, что один такой. Но если вы до сих пор думаете, правильно ли распорядились своей жизнью, то что уж мне переживать”.

– Свой театр вы несомненно очень любите. Могли бы сформулировать, что самое дорогое для вас в “Пушке”?

– Мне, конечно, хочется сказать: “Дорога атмосфера, я ее создал”. Но такая атмосфера здесь была всегда, даже в тяжелые и максимально неуспешные времена. Здесь всегда работали порядочные, интеллигентные, доброжелательные люди. Надо было только поддержать это и сохранить. Человечность – вот, что самое главное в нашем театре. И самое ценное для меня лично.

– Вы, действительно, верите в концепцию театра-дома? Как вы ее понимаете?

– Конечно, верю. Это не иллюзия. Знаете, приходя в разные театры, пусть даже очень знаменитые, я всегда понимаю, возможен или невозможен здесь дом.

Я вернулся в Пушкинский из МХТ, где все переговаривались на репетициях через рации, даже костюмеры. Это был комбинат, завод. И вдруг слышу, как в “Пушке” помреж через сцену кричит: “Валя, неси мне платье”. Моя реакция была однозначной и глупой: “Что это за деревня? Раздать всем наушники и микрофоны”. Технику закупили, но она не прижилась. Тогда я осознал: уклад, человеческие связи модернизировать не надо. Они такие, какие есть. Даже то, что мне казалось в Театре Пушкина провинциальным, делало его притягательным и любимым. И с этого момента я понял, что хочу сделать “Пушку” современным, живым, модным театром, но при этом не потерять чувства товарищества.

– Вы много делаете для того, чтобы история Камерного театра не была забыта. Задам вопрос про дух Камерного театра. Что это для вас?

– Почтение и любовь к предшественникам. Трепет и преклонение перед теми, кто был до тебя, во мне культивировал Табаков. Он сам всегда так относился к своим предшественникам. Самонадеянно и необоснованно говорить, что мы продолжаем историю Камерного театра. Камерный – это миф, легенда. После него не осталось ни записей, ни стенограмм репетиций, как у Мейерхольда, – ничего. Но благодарность за это место, за то, что сегодня мы здесь ставим и играем, у нас, у меня есть.

Да, я бесконечно благодарен Александру Таирову и Алисе Коонен. Если бы они в свое время, гуляя по бульвару, не заглянули в этот особняк, не предложили бы открыть в этом особняке театр… Никогда здесь не было бы никакого Театра Пушкина.

– А за что вы любите театр вообще?

– Кто вам сказал, что люблю? Иногда я его ненавижу (смеется). Вообще это такой вопрос, который хорошо задавать зрителям и нельзя задавать работникам театра. Когда ты с утра до ночи, а иногда и ночью, живешь в театре, ты не думаешь о том, за что его любишь. Театр – твоя жизнь. Нравится тебе, не нравится – она вот такая. И она твоя.

Беседовала Наталья ВИТВИЦКАЯ

«Экран и сцена»
№ 9-10 за 2023 год.