Сезон 1910/1911 годов вошел в историю Художественного театра как сезон Вл.И.Немировича-Данченко. К.С.Станиславский, проводя летний отпуск в Кисловодске, заболел тифом, осложнившимся воспалением легких, и не сумел вернуться к началу сезона. “Гамлет”, готовившийся Станиславским вместе с английской знаменитостью режиссером и художником Гордоном Крэгом, не мог быть выпущен, на замену ему Немирович-Данченко подготовил масштабных “Братьев Карамазовых” – в два вечера, без привычных декораций, с новаторской фигурой Чтеца, связывающей выбранные для инсценировки события романа. За два месяца, остававшиеся до открытия сезона, Немирович-Данченко провел 110 репетиций, и 12 и 13 октября 1910 года состоялась премьера.
Вечером накануне премьеры, после показа “для своих”, Алексей Александрович Стахович, третий директор Художественного театра, написал письмо с отчетом Марии Петровне Лилиной, супруге Станиславского, разумеется, для передачи ему. Письмо должно было быть в двух частях – про два вечера спектакля, но вторая часть не сохранилась.
А.А.Стахович – М.П.Лилиной
11 октября 1910 г.
Москва – Кисловодск
Мое скромное и приватное мнение о постановке отрывков из романа Достоевского “Братья Карамазовы”.
Моя наследственная и органическая антипатия к потугам смешивать разные роды искусства, подделывать их, в данном случае выражается менее резко, чем я этого ожидал. Происходит это оттого, что Вл. Ив. [Немирович-Данченко] удачно и умно выбрал яркие сцены из романа, искусно слил их, и получилась до известной степени цельность, помогающая хорошему впечатлению. Полной цельности не получилось вследствие цензурных условий, в которых режиссер неповинен. Без старца Зосимы, без сцен в монастыре философия произведения Достоевского, разумеется, ничтожна, но развитие бурных страстей под влиянием греха передано и воспринимается. Чтение во время представления только в незначительной степени заполняет пробелы, от цензуры происшедшие. Заполняют ли актеры своей игрой психологические разборы писателя? Разумеется – нет. Проза Достоевского между диалогами сильнее, обдумана и передана превосходнее, чем игра актеров – значит, впечатление от чтения романа сильнее и совершеннее, чем впечатление от его игры. Но все-таки эту пробу назову удачною, и она меня наводит на мысль, что я, может быть, неправ в своих наследственных антипатиях.
Следующая новинка – игра на постоянном фоне, без декораций – мне в данном случае скорее нравится. Сцены из романа, да еще такого глубокого по психологии, могут быть играны с наименьшим количеством придатков, дабы они не мешали целиком следить за бурями страстей и их воспринимать.
Чтение во время действия (такая новинка) не мешало, однако в начале романа, придавало известное настроение и торжественность, потом сходило на нет, не приковывало к себе внимание, и в общем на генеральной принято было равнодушно.
Публичной генеральной не было, была генеральная по контрамаркам, розданным своим артистам, сотрудникам и служащим. Значительная часть публики была очень взволнована и весьма доброжелательна, и все-таки наблюдалось некоторое пресыщение. На мой взгляд, это происходит от того, что есть лишняя сцена, чересчур длинная. “Мокрое” же выкинуть нельзя, так как, говорят, Лужский, играющий ее, не перенесет удара, обладая огромной актерской жадностью.
Сделать перерыв в “Мокром” невозможно, по чисто психологическим соображениям (Леонидов может убавить нерв). Дальнейшая критика будет касаться разбора каждой картины в отдельности и игры в них актеров. Значит, она делается еще более приватной.
Не могу не сказать тут о крупном тормозе для успешности и быстроты работы – болезни Горева. Роль Смердякова ему удавалась, он талантлив, достаточно опытен, обладает бессознательным, но правильным чутьем в оттенках и охотно принимается публикой. Пришлось эту важную роль отдать ученику Воронову, который в наименьшей степени вредит ансамблю, но все-таки вышло не то, что могло быть. Тем не менее, воздаю Воронову честь и славу.
Пробовали Горича, но он поднес нам лакея в “Горе от ума”, Шуйского и иных, к Смердякову не подходящих типов.
1 картина. “У Карамазова-отца”. Лужский (Федор Павлович Карамазов) – приличен, часто хорош, в достаточной мере приблизился к типу, но за отсутствием сочности и яркости, может быть, будет одним из виновников маленькой тяжести и скуки, если таковую признают в первой половине первого вечера. Качалов (Иван) наслаждается только своим присутствием, т.к. участие в действии принимает весьма ограниченное. Грим так себе, одет не характерно. Алеша-Готовцев – умилительная наружность, подкупающая улыбка и выражение глаз. <…> Уралов (старый слуга) – неподражаемая, великолепная, образцово-типичная фигура! Что ни жест, что ни фраза – очарование и наслаждение, но, к сожалению, их слишком мало. Смердяков – режиссерский ученик Воронов – хорошее подходящее лицо, удовлетворительный грим. В достаточной степени смердяковский тип. Начинает говорить хорошо, но скоро становится однообразным, не владеет оттенками, чувствуется заученность. Он все же делает честь своему репетитору Марджанову. На смену слегка [роняющему] тон Лужскому или, вернее, вдавшемуся в однообразие, Митя Карамазов – Леонидов своим порывом поддает жару и перцу на радость флегматичному зрителю. Об Леонидове, который в дальнейших картинах будет великолепен, пока упомянуть, чтобы не забыть вперед. Но знайте, что он будет изумительно хорош в последних картинах. Митя Карамазов – большой успех Леонидова. Он играл эту роль как большой актер. Занавес.
2 картина. “Спальня у отца”. Лужский и Готовцев. Играют недурно, но потребность новых впечатлений у зрителя начинает испытываться, а отсутствие удовлетворения этого чувства расхолаживает внимание. Речь о том же самом, ничего нового нет. Вот эту картину следовало выкинуть, но нервы Василия Васильевича [Лужского] этого не выдержали бы!
4 картина. Очень красивая большая ива (браво, Полунин) на сером фоне – больше ничего. <…>
Короткая картина – Митя и Алеша. Леонидов еще не разворачивается. Готовцев однообразен. Темперамент Леонидова.
Так много картин, что не упомнишь их порядка. Буду писать не по порядку.
Картина “Обе вместе”. Об этой картине или, вернее, о ходе работы над ней можно было бы написать очень много. Но, боюсь, писание затянется. Расскажу при свидании. Сначала обеим ничего не удавалось, и мне в голову вкрадывался страх, что картина “Обе вместе” невольно превратится в “Обе хуже”. К счастью, этого не случилось. Гзовская после нескольких первых репетиций стала искренна, стала переживать. Это передавалось. Кроме того, была мила, выдержана, хорошенькая. Я как старый эстет обрадовался (в главной мере за Станиславского, любя его), и мне хотелось, чтобы был закреплен этот образ. Но тут пришли достоевсковеды со своими правдивыми, но скучными (я люблю компромиссы) доводами: Где женщина надрыва, великой скорби? Que le diable e’ importe atte femme [Какое, к дьяволу, имеет значение, что ждет женщину – ит.]. Главным образом смутились сам муж [Гзовской] Нелидов и Сулер [Л.А. Сулержицкий]. Прелесть и искренность как-то пропали. Все стало жестко, и поправка за поправкой. В общем, получилось нечто недурное, но неустойчивое: лучше-хуже, удачно-неудачно. Кому нравится, кому – нет, в общем недурно, и платье, парик и грим хороши.
Грушенька–Германова начала плохо, ломалась, кривлялась. Отошла от бытовой характерности. Не использовала благородной роли. Немирович прислушался к мнению ветеранов, опытных актеров и переделал Грушеньку. Не сразу Германова поняла, но копалась и докопалась до приличного тона.
В “Мокром” будет хороша, местами очень хороша, красива, достаточно типична, одета почти как должно.
“Надрыв в гостиной”. Гзовская, Качалов и неизбежный Алеша – Готовцев. Ольга Владимировна [Гзовская] хороша, играла лучше, чем в первой картине. Тут нет трудной истерики. Прекрасные манеры, хорошо держится, отменно хорошая дикция, но нет привычки к нашей сцене, говорит то тихо, то жестко-театрально. Привыкнет. В общем – удовлетворительна, будет – хороша.
Качалов говорит тут немного, но то немногое, что говорит, замечательно хорошо, поразительно интересно и мастерски. Мне это место больше всего у него нравится, хотя во втором вечере на нем держится главный интерес. Речь его умно течет, напоминая французских мастеров диалога.
“У Хохлаковой”. Талантлива и интересна Коренева. Прекрасный грим, удачный текст, хорошо задумано и выполнено, недурна ее мать – Раевская. Срывает смех у зрителей и аплодисменты (и этого немного в эти два вечера). Одною короткою фразою так счастлива, что с потными руками. Влажность эта не испаряется долго, до конца картины.
[Картины “Надрыв в избе”, “И на чистом воздухе”.] Подъем является в двух картинах, в которых лидирует Москвин. На генеральной раздались впервые дружные аплодисменты; Моск-вин очень хорош в Снегиреве. Виртуозен и производит сильное впечатление, но так как совершенства нет, то в упрек можно поставить ему разве что некоторое переигрывание, которое в будущем именно у него может перейти в штамп. Картина эта очень хороша. Играют в ней Москвин и Бутова, Косминская и двое детей (Дейкарханова и Богословская).
Бутова мне очень и очень нравится. Как всегда, отделано все до мелочей. Прекрасный грим, очень хороший образ у Любови Алексеевны [Косминской], коротенькая роль, но она сумела сделать ее интересной, подходящей к ансамблю. Удачный образ озлобленной нищей курсистки. Дети хороши. Картины эти две с Москвиным имели в первый вечер наибольший успех. Они эпизодические, но им отведено значительное место из антрепренерских целей: поднять интерес первого вечера, выпустив талантливого любимца [Москвина].
“Луковка”. Большая картина Германовой. Очень талантливая актриса, или даже просто талантливая, сделала бы из этой картины нечто очень интересное и захватывающее, чего Мария Николаевна не сделала, но она прилична в ней, а захватывает только тех, которые плавают на поверхности. Мы, плавающие поглубже, остаемся холодными, но отдадим ей справедливость, что работою достигнуто кое-что. Ей дань будет воздана мною в “Мокром”.
К концу первого вечера разворачивается Леонидов и в двух последних коротеньких картинах производит большое впечатление своею игрою, драматизмом, нервом, отличным темпераментом.
Зрители уходят под сильными впечатлениями. Суммируя их за вечер, я полагаю, что они покидают зал с удовлетворенным чувством. Интересно, умно сделано, порою – сильно. Актеры щегольнули дарованием. Может быть, отсутствовал тот художественный штрих, который неуловим и которого я, во всяком случае, поймать не могу для объяснения в этом несколько затянувшемся письме.
Завтра продолжение.
Ваш А.Стахович
Музей МХАТ, фонд КС, № 16710
Публикация Натальи БАЛАТОВОЙ
«Экран и сцена»
№ 3-4 за 2023 год.