Со спектаклями режиссера Дмитрия Волкострелова, поставившего за несколько лет своей активной деятельности в Петербурге и Москве рекордное количество пьес Павла Пряжко, определенно связана новая эпоха в истории российской “новой драмы”. В равноправном диалоге с драматургом, в партнерстве, сложившемся между минским автором Пряжко и выпускником Петербургской театральной академии москвичом Волкостреловым, нет материала и интерпретатора. Такая модель отношений представляется сегодня наиболее интересной.
Помнится, пьесы Пряжко ругали за использование ненормативной лексики и отсутствие рефлексии, чуть позже – за несценичность. В “Легком дыхании” режиссеру мешали длинные ремарки, подробно описывавшие внутреннее состояние героинь, их реакции на то, что их окружает. Пьесе “Поле” театр добавил метафоричности, так очевидно отсутствовавшей в оригинале. Из всех претензий, предъявлявшихся Пряжко, существенной и самой любопытной оказалась одна – упрек в одноклеточности персонажей. Действительно, с точки зрения тогдашней критики, у героев Пряжко не то что рефлексии, нет мыслей, кроме “пожрать-посрать-позвонить по мобильному”. Здесь, пожалуй, и кроется истинная причина нелюбви к пряжковским Анжелам и Виталикам, так бездарно и тупо просаживающим свою жизнь. В отличие от критиков Пряжко никогда не отказывал своим героям в праве на существование и никогда не относился к ним, как к зоопарку, – напротив, он внимательно и талантливо всматривался в их жизнь, как в собственную. Презирая Анжел, критика расписывалась в снобизме. Говоря: “они” нам не интересны, “их” жизнь невразумительна и бессознательна, быдлу не место на сцене, она признавала факт – есть МЫ, и есть ОНИ. Сама по себе эта полемика многое объясняет в сильно пошатнувшемся отношении к театру как “храму искусства”. Но применительно к творчеству Пряжко, вопреки всем недоброжелателям ставшего одним из важнейших российских драматургов, она означает еще и неспособность театра вовремя освоить эти тексты. Так что Дмитрий Волкострелов пришел на относительно пустое место – не считая удачной постановки пьесы “Жизнь удалась” Михаила Угарова и Марата Гацалова в Театре.doc и опытов Филиппа Григоряна, никто на этом поле всерьез не играл.
Волкострелов выбрал Пряжко в качестве постоянного собеседника, демонстративно отказавшись от так называемой “интерпретации”, которой, по сути, занимался тот же Григорян в “Чукчах” и “Поле”. Интерпретация эта предполагает отношение к пьесе как поводу для собственной рефлексии и почему-то считается обязательным условием режиссуры. Между тем, первый же отечественный теоретик режиссерского искусства Всеволод Мейерхольд писал, что драматургия – не повод и не материал, а неприкосновенное в своей цельности сочинение, к которому следует подобрать ключи. Вопрос не в исторической грамотности, а в том, насколько ценна рефлексия современного отечественного режиссера по поводу того или иного текста. Мир пьес, в частности современных, часто больше и интереснее личного мира режиссера, эгоистичного и желающего непременно интерпретировать чужое. Если шире – то вообще сегодняшний мир больше и интереснее персонального авторского мира. Этот мир стоит изучать и всматриваться в него, чтобы найти ответы на свои, личные вопросы. Собственно говоря, главная мудрость Волкострелова и состоит в том, что он демонстративно отказался от своего эго в пользу совместного с Пряжко творчества. И выиграл.
Дело, конечно, и в интонации. Ее Волкострелов почувствовал и точно передал. Она узнаваема, ее можно трактовать как стиль. В чем же фокус Пряжко, и почему его пьесы не представляют собой лишь расшифровку любительской видеозаписи, сделанной парнями из глубинки. Хотя справедливости ради стоит заметить, что расшифровки сегодня бывают интереснее авторских вещей, ничего не говорящих ни о человеке, их написавшем, ни о времени, в котором этот человек живет. Пряжко работает с реальностью сложно и талантливо, не зря его так ценит документалист Александр Расторгуев, вместе с Павлом Костомаровым работающий над проектами “Я тебя люблю” и “Я тебя не люблю”, снятыми добровольцами из Ростова. Расторгуев, чуткий к социальной экзистенции художник, видит в Пряжко соратника. Расторгуев – из документального кино, и ему, помимо прочего, близка способность Пряжко четко видеть, слышать и передавать вещественность жизни.
Первым спектаклем Волкострелова была “Запертая дверь”, в 2009 году показанная на питерской лаборатории ON.ТЕАТР. Пьеса в двух частях, напрямую друг с другом не связанных, стала попыткой уловить существо момента, поворотного в жизни обычных молодых горожан. Первая часть наполовину состоит из ремарок, сквозь них лишь изредка проступают скупые, бесцветные реплики, которыми обмениваются главные герои: девушка, торгующая чаем, и ее приятель, офисный мальчик, помешанный на здоровом питании. Волкострелов придумал остроумный ход: почти все действие шло на экране, где мы видели и девушку, и парня, и его родителей, маловыразительные пейзажи и интерьеры современного города, а на сцене сидели актеры и озвучивали происходящее. Так решалась проблема с ремарками, но так добывался и эффект отчуждения, при котором особенно явственной становилась интонация Пряжко, его авторское “я”. Менялась оптика: и вот уже на обычные действия персонажей, томящихся на рабочем месте, ходящих в гости и магазины, зритель смотрел как на важный ритуал, из которого и состоит жизнь. Во второй части такие же рядовые бодрые молодые люди обитали в офисе по продаже стройматериалов, разговаривали с клиентами, слушали музыку, пили чай, флиртовали друг с другом, наконец, уходили домой, когда кончался рабочий день. И благодаря волкостреловским актерам, соученикам по курсу Льва Додина в СПбГАТИ, ощутимым становилось состояние “здесь и сейчас”, когда самое мельчайшее движение, слово, жест, интонация оказываются значимыми. “Запертая дверь” Пряжко–Волкострелова отменяет упрек в одноклеточности: ее герои не амебы и не лишены рефлексии, и это обнаружилось, как только театр вгляделся в жизнь человека пристально и перестал монтировать время, оставив его в объективной длительности. Качество жизни при такой оптике оказывается универсальным: будь на месте героев “Запертой двери” интеллектуал-критик, двадцать минут из его каждодневного бытия равнялись бы двадцати минутам из жизни девушки-продавщицы.
Самым психологически достоверным из опытов Волкострелова стала “Злая девушка”, в сезоне 2011–2012 поставленная в питерском ТЮЗе имени А.А.Брянцева. Взяв в союзницы художницу Ксению Перетрухину, Волкострелов занялся реконструкцией нескольких вечеров из жизни молодых людей. У Пряжко в “Злой девушке” некий парень Дима выходит на ничем не примечательную улицу и вынимает фотоаппарат. Подобным образом и режиссер наблюдает за артистами, некоторые из них, как Алена Старостина и Иван Николаев, перекочевали в ТЮЗ из других проектов Волкострелова. На показе в рамках фестиваля “Радуга” режиссер и сам сидел на полу белой комнаты, обставленной Перетрухиной икеевской мебелью и светильниками и наблюдал за артистами-персонажами, пущенными в свободное плавание. История вырисовывалась такая: парень приводит в свою давнюю компанию новую девушку, и девушка явно оказывается не ко двору, причем по каким-то неявным, скрытым параметрам. Просто ясно, что не своя, и все. Волкострелов уловил эту разницу между полухипстерским, расслабленным поколением приятных девочек и мальчиков, смотрящих на досуге Годара, и напряженной “злой девушкой”, которая работает психологом и никак не может справиться с ситуацией. Любопытно опять же: Пряжко упрекают в том, что он “просто”, “по-марксистски” (что само по себе не одно и то же) снимает жизнь в формах самой жизни и жизнь как форму белковых тел. А ведь в “Злой девушке” исследуются сложные материи и фиксируются мало кем улавливаемые социальные сдвиги. Если б было “по-марксистски”, была бы тенденциозность, трактовка и обтесывание углов. В “Девушке” же нет ничего подобного – и уж точно есть рефлексия по поводу… Заканчивается спектакль кадрами из “Мужчины и женщины” Годара, где субъективной камерой сняты растерянные лица героинь, вспоминающих о смерти друга, и эта беспомощность человека перед временем изящно рифмуется с сюжетом Пряжко.
Волкострелов почти не работает ни без Пряжко, ни без своей команды – Алены Старостиной, Ивана Николаева, Павла Чинарева. С ними он организовал в Питере театр POST. Каждому из них подарена своя зона актерской и личной свободы: у Старостиной в вырыпаевском “Июле”, у Чинарева в доковском “Солдате”, у Николаева в “Хозяине кофейни” Пряжко. И “Хозяин кофейни” тут принципиален – автор, а вслед за ним и актер очерчивают круг проблем сугубо творческого характера. Вполне прустовское размышление о природе наблюдения, попытка поймать самого себя, пишущего или играющего, “за хвост”, настойчивое желание понять, что есть герой, из уст Николаева звучит совершенно осознанной и присвоенной грамматикой современного творчества. Вот уже “Я свободен” – пьеса из трехсот с лишним фотокадров, снятых подчеркнуто любительской рукой Пряжко, – представляет собой не мучительную рефлексию автора, а медитативную документацию реальности. Но и этот скромный человеческий документ, состоящий из чужих лиц, гостиничных номеров, мебельных магазинов, автобусных остановок, луж, бродячих собак, говорит нам об авторе многое. Его искушает, мучает и не дает покоя реальность, ее он стремится поймать, пока другие ею пренебрегают. В этом смысле “Я свободен”, где режиссер Волкострелов стоит у пюпитра и листает картинки с ноутбука, произнося 13 реплик, является безукоризненно честным и красивым жестом художника, который справедливо полагает, что можно хотя бы попытаться постичь тайну этого мира.
Кристина МАТВИЕНКО
«Экран и сцена» № 14 за 2012 год.