Милые дети Рау

Фото предоставлено Пресс-службой фестиваля “Территория”
Фото предоставлено Пресс-службой фестиваля “Территория”

Мило Рау – один из тех сегодняшних театральных документалистов, чьи спектакли связаны с политически острыми темами и привычкой проблематизировать больные вопросы современности и недавнего прошлого. Созданный им в 2007 году театр называется “Междуна-родный институт политического убийства”. Среди российских опытов режиссера – спектакль Moscow trials (Сахаровский центр, 2013), посвященный процессам над кураторами выставки “Осторожно, религия!” и “Запретное искусство” Андреем Ерофеевым и Вячеславом Самодуровым, а также – над участницами Pussy Riot. Спектакль стал поводом не пускать Мило Рау в Россию. На “Территорию”-2016 привозили, однако, сделанный им в берлинском театре “Шаубюне” спектакль “Сострадание. История одного оружия”, а теперь вот, на «Территорию»-2019 – “Пять легких пьес”. Эти опыты документального театра являются, среди прочего, попытками нащупать и определить границу между искусством и жизнью.

Знаменитая вещь Мило Рау Hate Radio расследовала ужасы бойни в Руанде 1994 года, когда, из политических соображений развязав войну между племенами тутси и бхуту, власти спровоцировали кровавую резню, в результате которой погибло несколько миллионов человек. В спектакле последовательно разворачивались два потока: внутри диджейской стекляшки работала во славу войны интернациональная команда журналистов, науськивавших свихнувшихся от безнаказанности убийц на мирных людей, прятавшихся в церквях, школах и подвалах. Когда действие в будке прерывалось, на авансцену выходили несколько свидетелей и фигурантов событий, рассказывавшие, например, как в детстве кому-то удалось спастись, но пришлось сутки пролежать на дне общей могилы. Спектакль обвинял – не только власть, преследовавшую свои интересы, но и работников самого популярного в те дни радио, а также – многочисленных участников или пассивных свидетелей кошмара, охватившего страну, словно чума. Сделав композицию из реальных записей тех журналистов и диджеев, которые в прямом эфире веселились, курили траву и издевались над потенциальными жертвами, Мило Рау шаг за шагом расследовал парадокс человеческого сознания, в одну секунду принимающего насилие за норму и воодушевляющегося кровью. Диджей, журналист-бельгиец, девушка из местных – все они в какой-то момент срывались с катушек и неслись по пути полной безнаказанности как бешеные. Или – как дети, признающиеся в спектакле “Пять легких пьес”, что, убивая животное или насекомое, чувствовали опьянение властью. Это и стало главным шоком спектакля Hate Radio – то, что в каждом может проснуться чудовище, и это пробуждение вызывает эйфорию.

Другим, не менее важным выводом из спектакля, оказалось само сомнение режиссера-документалиста в том, что жертвы и/или убийцы могут свидетельствовать – точнее, что зрители могут доверять этим свидетельствам. Что-то изменилось: и вот уже жертвы, выводимые на сцену, чтобы рассказать “правду” от первого лица, не гарантируют ничего. Как и палачи, разумеется. Искусство нынешнего док-театра – в умении сохранить мерцающую грань между правдой и ложью, между реальностью и трактующими ее медиа, камерой, театром. В “Пяти легких пьесах” эту территорию изучает художник, которого собственные открытия ставят в тупик.

На сцене семеро детей, расположившихся в разных уголках сцены и ждущих, когда режиссер-интервьюер (его играет Хенрик ван Дорн), чье лицо мы видим крупным планом на экране, вызовет их поочередно, чтобы задать несколько простых вопросов. Так мы немножко знакомимся: с 11-летней девочкой из Шри-Ланки, поющей Рианну, с мальчиком, танцующим под Эрика Сати, и так далее. Всех их объединяет любовь к театру, которую мужчина-интервьюер осторожно зондирует. На что ты готов пойти ради театра? – один из заданных им вопросов. И ему отвечают – почти на все.

Короткая вводная часть, затемнение, и на экране появляется название первого эпизода, потом второго и так всех пяти, финальный – про облако, которое увидели сломанные марионетки, лежа на куче хлама, но зато под открытым небом, а не в вечно запертом театре. Каждая из пьесок разыграна одним или несколькими детьми в живом плане: один мальчик использует старческий грим, потому что играет старика-отца Марка Дютру, бельгийского педофила, пойманного в середине 1990-х; другие держатся за руки – играют семейную пару, чей ребенок, 8-летняя девочка, ушла с подружкой гулять и не вернулась никогда, потому что была убита маньяком; в эпизоде похорон девочка-актриса капризничает – “это скучные похороны, вот когда умерла моя подружка, было совсем не так”. Одновременно с живым действием мы видим взрослых актеров, играющих эти же сцены на экране над сценой. И экранная жизнь, и та, что в живом плане разворачивается перед нами, демонстрируют способы опосредования реальности, а также – констатируют невозможность предъявить ее. Это ошеломляющее действие становится тематически принципиальным: Мило Рау исследует не ужас, случившийся в Бельгии тридцать лет назад, но невозможность почувствовать этот ужас на территории искусства.

Центральным эпизодом становится чтение 11-летней Бланш. Усадив на пол и направив на нее камеру, режиссер просит ее раздеться до белья – ведь так нужно для спектакля, сделай это, пожалуйста. И поправляет ей волосы. Глядя в камеру, светловолосая милая девочка произносит строки письма, написанного Сабиной, одной из немногих спасенных жертв Дютру. Это ужасные строки: в них сидящий в тесном подвале ребенок обращается к своим родителям, просит ничего не выкидывать из ее комнаты, вспоминать ее каждый раз, когда они едят конфеты (здесь – безвкусная, просроченная еда), рассказывает, что делает с ней мужчина в комнате наверху, а в финале как бы прощается навсегда. Слава богу, нет – понимаем мы из контекста, но ничто не способно никого здесь утешить.

Самое же парадоксальное – ничто не способно глубоко тронуть детей, которым не то что не жалко своих ровесников, замученных маньяком, но просто их интересует другое. Например, то, как именно сыграть на сцене горе, страх, болезнь, смерть. Когда у одного из юных артистов – того, который он играет отца девочки, чьи кости нашли на земельном участке у дома Дютру, не получается выдавить слезу, Хенрик ван Дорн дает ему гель для кинослез. Мальчика, играющего старика-отца, режиссер просит не играть старость, а сконцентрироваться на том, что именно сейчас он говорит, вспоминая о детстве будущего маньяка, которое тот провел в Конго вместе с родителями.

В финале, когда расшумевшиеся после “репетиции” дети воспроизводят все тривиальные в таких случаях месседжи (кто виноват и почему бельгийская полиция плохая), режиссер-модератор пытается их утихомирить и спрашивает, как и в начале спектакля, а как все-таки вы сами, дети, относитесь к смерти и можете ли представить себя на месте родителя, потерявшего ребенка. Но этот вопрос не сильнее сладостного воспоминания о пчеле, которую ты бросил в муравейник, чтобы наблюдать за ее смертью. В искусстве невозможна эмпатия. Дети не добрее взрослых. Мир непонятен и непрозрачен. Последняя новелла – про облако, которое можно увидеть только когда ты на улице и когда ты, возможно, уже поломан или убит, рассказана одной из девочек самым обыкновенным, простым тоном. И вот в этот момент, возможно, из-за того, что рассказ про облако такой красивый и многозначительный, все действительно что-то чувствуют. Сила искусства, что тут скажешь.

Спектакль Мило Рау – замечательный образец сложно устроенного кристалла, в котором точность идеи облечена в минималистичную форму, а драматургия сложена так, что можно только восхититься мастером. Самое же главное – в отношении “Пяти простых пьес” неловко говорить хоть что-то в оценочном духе, ведь рискуешь снова оказаться на территории искусства, а не жизни, чего хотелось бы больше всего.

Кристина МАТВИЕНКО

«Экран и сцена»
№ 20 за 2019 год.