Борис БРОЖОВСКИЙ: «Работать в кино – трудное счастье!»

Борис Брожовский
Борис Брожовский

В эти летние дни оператор киностудии “Мосфильм” Борис Леонидович Брожовский отмечает 85-летний юбилей. Он с удовольствием, весело общается с внучкой Машей на подмосковной даче, где живет сейчас вся его замечательная семья.

Лауреат Государственной премии СССР 1989 года (знаковый фильм “Холодное лето пятьдесят третьего…” режиссера Александра Прошкина) и Заслуженный деятель искусств России (2001), посвятивший себя отечественному кинематографу, на редкость скромен и благодарен судьбе и коллегам. Причем каждому, поименно, в творческом и техническом составах съемочных групп.

Профессиональная жизнь Бориса Леонидовича увлекает и, безусловно, вызывает интерес. Безупречный вкус, природное чувство кадра, дыхание фильма, самые тонкие оттенки изобразительного решения отличают камеру Брожовского. У нее свой язык, дополняющий фабулу картин. Тщательные, выразительные крупные планы более чем в тридцати лентах. Именно камера позволяет видеть все тонкости актерской игры кумиров зрителей: Олега Басилашвили, Анатолия Папанова, Армена Джигарханяна, Валерия Приемыхова, Нины Усатовой, Ирины Купченко, Богдана Ступки, Костаса Сморигинаса, Станислава Любшина, Александра Абдулова, Ирины Метлицкой, Татьяны Васильевой и многих других.

Хроникально-достоверный метод сообщения материала, который избрали режиссер Александр Прошкин и оператор в двух его фильмах – “Холодное лето пятьдесят третьего…” и “Николай Вавилов” (сериал, 1990), – требовал максимальной свободы в реконструкции времени на экране. И это блестяще удалось. С Прошкиным же в фильме “Увидеть Париж и умереть”(1992) раскрыты психологическая подробность образов и драматизм нашей жизни шестидесятых годов.

Исторический стиль ушедшей эпохи в переходе к иной, современной, тональности, передает точный операторский замысел ироничной комедии “Сны” (режиссер Карен Шахназаров, 1993). Документальную ленту Элема Климова “Спорт, спорт, спорт” (1970) отлично разработала операторская “тройка”: Борис Брожовский, Юрий Схиртладзе, Олег Згуриди.

В документальном фильме Григория Чухрая “Память” приемы съемки связаны с темой Второй мировой и покаяния. Все подходы к монологам людей, прошедших ад, в Европе и в России, разительно отличаются. В этом духовном осязании всплывает пережитая режиссером Чухраем трагедия войны, и оператор Брожовский буквально присутствует в доверительном повествовании.

Творческий синтез художественного образа каждой картины, подчиненной режиссерскому решению, понимание любого драматургического жанра Брожовским, отличное знание искусства живописи и фотографии – основа истинного права называть это имя среди лучших операторов российского кино. Как заметил Сергей Урусевский о режиссере Михаиле Калатозове: “Он смотрит на изображение … с позиций выражения в пластике задач драматургических”.

В начале своего пути Борис Брожовский работал и с Калатозовым, и с Урусевским над фильмом “Я – Куба” (1964, СССР/Куба). Смею думать, что приведенные слова и есть главная особенность известных картин Бориса Брожовского.

Его рассказ знакомит нас с прошлым. Удивительно передает атмосферу времени, подробности жизни и работы оператора.

– Я никогда не даю оценки или характеристики тому, что получилось на экране в нашем деле. Потому что это сугубо индивидуально, согласитесь. Буду просто рассказывать о том, как я пришел в кино и как работал с замечательными режиссерами, актерами, художниками.

Мне не стыдно ни перед бабушкой, ни перед мамой. А вот очень стыдно перед отцом, Леонидом Яковлевичем Брожовским, кинорежиссером. Он уже не вернется с небес…

Отец общался со мной не часто, хотя прекрасно знал и понимал сына. Когда меня привели в седьмом классе, было это в 1950 году, под очи отца, он выслушал мою историю. Она была весьма драматичной, связанной с отроческими попытками доказать всем, на что способны будущие мужчины.

Мы лежали с дворовым приятелем из многодетной семьи, в которой было одиннадцать детей, у памятника Николаю Бауману, напротив Елоховского храма. Надеюсь, не надо объяснять – в каком состоянии?! Папа не стал читать мне нотации. Он взял в руки предмет домашней обуви и ударил меня, причем сильно, по лицу! Когда это повторилось позже, реакция родителя была такая же. Я спросил у него: “Почему именно так меня наказываешь?” Отец заметил: “Мне противно марать руки об тебя”. Такое было воспитание. Но я долго не мог этого забыть. Тогда не понимал, как прав мой отец. Отложилось все с чувством моего стыда перед ним.

Семья наша – мама Лидия Михайловна, папа, бабушка и дедушка – переехала в Москву из Ленинграда в 1931 году. У родителей было замечательное пространство для жилья, оставшееся от прадеда, на улице Кирочной. Прадед владел Петербургскими верфями. После революции к ним подселили матроса, с которым сложились хорошие отношения, поэтому семью не уплотняли в двадцатые годы. В ту пору, в 1930 году, Учебный комбинат кинофототехники был преобразован в Ленинградский институт театра и кино и Ленинградский институт киноинженеров. Папа после окончания Института театра и кино получил распределение на организованную именно тогда Московскую объединенную фабрику “Союзкино” имени Десятилетия Октября, позже “Мосфильм”.

В группе с тремя режиссерами отец в 1941 году закончил фильм “Два друга”. Одним из его режиссеров был сокурсник отца, Лев Ишков. Он погиб во время войны в штрафбате. Его имя начертано на памятной стелле “Мосфильма”. Картину их, как теперь говорят, резали и резали. В итоге положили на полку. Это был переломный год для папы. Он работал и с Пырьевым. Кстати, Иван Александрович очень помог отцу в годы кампании “космополитизма”. Буквально уберег от высылки из Москвы.

Многие на “Мосфильме” оказались высланными – отец же, благодаря своей образованности, был рекомендован Пырьевым на работу в газету “Вечерняя Москва”. Иван Александрович сказал: “Леня, лучше так, чем по-другому…” И мне позже помог Пырьев, когда на меня при обстоятельствах случайного характера завели дело. Грозило прилично. Отпустили. Бедные мои родители! А теперь живу на улице имени Пырьева. Вернувшись на студию, папа работал долгие годы вторым режиссером. Я впервые попал на съемки еще в коротких штанишках, играл в фильме “Первая перчатка” режиссера Андрея Фролова в 1946 году.

Я родился в 1935 году, жили мы в Старокирочном переулке, рядом со станцией метро Бауманская. Во дворе дома был конюшенный сарай, с двумя комнатами по 35 метров, что оказалось большой удачей. В них мы и обустроились. Из Ленинграда родители перевезли фамильную, от прадеда, белую мебель, в старом стиле “королевском”, ближе к неорококо. Мама внутри все покрыла красным суриком. Ей нравилась такая спальня, лежала и читала французские романы. Помню начало войны. Меня привели домой, и вместе с Левой Ишковым мы пошли в бомбоубежище на Бауманской. Там резко пахло известкой. Помню этот запах, когда спускались вниз. В памяти – люди бегут по Бауманской улице, а мы идем медленно, нас догоняют мои домочадцы.

Отец ушел в ополчение. Лев Ишков побежал на сборный пункт и объяснил офицерам, что нельзя человеку, который с двадцати шести лет на инсулине, участвовать в военных действиях. В противном случае отец погибнет без препарата. Офицеры проверили документы и убедились в диагнозе. А все ополченцы массово полегли тогда под Москвой. Полк, в котором должен был числиться отец, в бою смели начисто. Лев Ишков, родственная душа, спас отца!

В эвакуации, в Алма-Ате, мы провели год. Затем, когда мосфильмовцы стали возвращаться, вернулись и мы. Я пошел в школу. Там у меня появились друзья, с одноклассником Григорием Климовицким (он стал искусствоведом) дружим до сих пор. В Алма-Ате я учился на отлично, а вот в Москве, в моем табеле второго класса, появились двойки – я ничего не знал. Потом уже учился на четверки и двойки. Отец считал, что тройки это неинтересные оценки. Когда двоек было много, он не ругал меня, но, что было страшнее, не замечал. При мне никогда не обсуждали “партию и правительство”. Только однажды я услышал, проснувшись, как родители говорили о Сталине. Я притаился под пледом и был абсолютно ошарашен. Берегли меня родители.

Помыслов о кино не было. В шестнадцать лет я неплохо играл в футбол. Представьте, был в команде по уровню 22-летних взрослых мужчин. И когда входил в класс, например, после тренировки, мне кричали: “Пайчадзе! Сколько забил?” Был такой игрок в “Динамо” Тбилиси, тоже Борис. Тогда я уже понял, что евреев не очень любят в народе. Забил гол на поле “Локомотива” и схватился за ключицу от боли – в меня попал камень. И кто-то в первых рядах сказал: “Чтобы еврей больше не забивал!” И это было единственный раз за все сознательные восемьдесят лет! Причем меня уверяли, что я не похож на еврея.

Мама переживала: “Зачем тебе футбол?!” Отец вообще не вмешивался. Ну, мол, хочет Боренька, пусть ходит. Я успокаивал ее: “Мама, вот окончу школу, поступлю в Университет, на журналистику и буду спортивным обозревателем. Я не буду связывать свою жизнь с футболом”. Однажды иду головой на мяч, очнулся – наверху потолок. Оказывается, мне бутсой попали по подбородку и сломали перегородку носа. Мои мечты рухнули.

На съемках фильма “Я – Куба”; на кране с камерой – Сергей Урусевский, рядом – Борис Брожовский
На съемках фильма “Я – Куба”; на кране с камерой – Сергей Урусевский, рядом – Борис Брожовский

Похороны Сталина в марте 1953-го. Мы с ребятами предусмотрительно изучили путь от Бауманской до Колонного зала. Папа был в отъезде, а мама, поставив черную радио-тарелку прямо на стол, не отрываясь, слушала сводки. Класс наш пошел весь, нам по восемнадцать. Но это было скорее мальчишеское соревнование. Распределили обязанности, кто приготовит бутерброды, кто принесет водку. У меня на груди были две рюмки. Прошли на похороны я и Боря Смирнов. Он был первым в этом соревновании, когда вышел из Колонного зала, через подвалы домов нашего маршрута. Смирнов чудом прошел обратно домой. Я тоже постарался пробраться на место через Рождественский бульвар, по Сретенке, там в рупоры кричали милицейские наряды: “Будьте разумны, остановитесь, уже погибли двести человек…”

Я видел человека, который пытался перелезть через чугунный забор, но повис на нескольких острых пиках ограждения. Ужасное было зрелище. Позже, в наше время, я как очевидец прошел этим маршрутом с представителями ВВС. После чего, уже летом, попал на съемки фильма “Верные друзья” (съемки в 1953 году, прокат 1954 года, сценарий Александра Галича и Константина Исаева, папа участвовал в этих съемках режиссера Михаила Калатозова ). И вот тут я влюбился. Не в операторскую профессию, а в актрису Лилию Гриценко.

С интересом вникал, слушал пение Лилии, меня втягивало в процесс съемок не только чувство, которое постепенно таяло. Везде побывал на площадках, сопровождал группу, наблюдал, как работает оператор Марк Магидсон. Он мне что-то показывал, учил композиции, объяснял, но “не в коня корм”. А когда стали мои товарищи поступать в Бауманский институт, процентов семьдесят из класса, рядом, по месту жительства, они мне намекнули, что я вряд ли туда попаду. Ну, решил я тогда, подумав, попробовать во ВГИК. Сдал документы. Ждал экзамена. На коллоквиуме задавали вопросы на зрительную память: сколько колонн у Большого театра, количество ручек при входе в Большой, какой дом стоит справа или слева от театра? А я только и знал – как бы об штангу головой не стукнуться на поле. Ну, я понял, что делать. Развернулся и ушел. И весь год готовился к экзаменам серьезно и очень гордился собой. Никогда прежде не был так образован.

Я очень много читал, фотографии делал, весь день проводил в библиотеке, в музеях. Ходил по улицам и фиксировал все, что могло быть на экзаменах. Вопросов на зрительную память мне не досталось. Спросили о Рубенсе и Иогансоне. Фотографии мои понравились. Это было в 1954 году. Нам повезло – в мастерской лауреата трех Сталинских премий, оператора Леонида Васильевича Косматова было пять москвичей, остальные из разных соцстран. Болгарин, венгр, румын, два северных корейца, два поляка, два немца. Среди нас были уже взрослые люди, которым было тридцать лет, они многому научили.

Самым близким моим другом был поляк Ежи Госцик, он стал на родине крупным оператором. Прекрасно говорил по-русски. Я подружился с Саввой Кулишом, умница, образованный, талантливый, блистательный товарищ, правда, позже он стал режиссером. Косматов предупредил нас, что к фотографии надо относиться очень аккуратно, не привыкать к статуарному плану, думать о движении. Я перестал заниматься фотографией. Мне бешено не нравилась техника. Крутить рукой влево, ногой – вправо…

Косматов снимал тогда экранный сериал “Хождение по мукам” и бывал очень редко. С нами работали его помощники. Лекции читал возглавлявший нашу кафедру Анатолий Головня. Помню, он нас разнес в пух и прах, и только храбрый Ежи Госцик, переживший Катынь, ему сказал: “Что вы нас спрашиваете! Вопросы задаете! Мы же вас, Анатолий Дмитриевич, все равно боимся!”

В конце концов, собрались небольшим кругом, “старики” (кто постарше) и я. Стали обсуждать тему отсутствия мастера. Договорились собрание провести, поскольку Косматова не будет, только его вторые педагоги. Меня назначили выступить, еще человек пять “стариков” согласились. Идет собрание, я говорю о наших пожеланиях. Но! Никто больше не выступил. Педагоги по специальности не могли простить мне этого до окончания института. Подставили меня – наука. Наивным оказался младший товарищ.

С Анатолием Дмитриевичем Головней мы были в чудных отношениях, вместе ходили на стадион, болели за “Спартак”. По сей день я болею за эту команду. Очень интересно было наблюдать за Анатолием Дмитриевичем на стадионе. Первый тайм мы сидели внизу, и он смотрел на поле через большой бинокль. Второй тайм – сверху, без бинокля. Я спрашиваю: “Почему без бинокля? Ведь ход игры лучше понимаешь в верхних местах”. Головня ответил: “Надо наблюдать за движением игроков, а сверху я рассматриваю только план”.

Когда мы подошли к диплому, Анатолий Дмитриевич меня с Ежи Госциком вызвал и сообщил, что “Спартак” предложил снять документальный фильм о всех видах спорта этого общества. Он нас рекомендовал. Мы снимали по всему СССР, получали командировочные. У нас были камера и руки. Это были слезы. Фильм назывался “Солнце, воздух и вода!”. Стали защищаться в 1959 году, делают замечание: “Солнце у них в камеру лупит! Брак!” Так им ответил Головня: “Деточка, а солнце есть на небе?! Так почему ему не быть в камере?!”

Кстати, фильм блистательно смонтировал Александр Митта. Как он в кадре соединил снег и воду с парусником! Оппонентом у нас был оператор Валерий Гинзбург, младший брат Александра Галича. Он еще дополнил: «Я динамовский болельщик, но за такую картину “Спартака” с удовольствием болею”».

Распределение было неинтересное. Вот тут – длинный рассказ. Савва Кулиш и Олег Згуриди отказались от распределения. Через прекрасную Среднюю Азию прошли и обожаемый, любимый мною бесконечно Герман Лавров, замечательные Вадим Юсов и Наум Ардашников. Позже я работал и с Германом, и с Наумом, когда они реализовывали режиссерские проекты.

Получив диплом, подписал распределение в Душанбе. Предложила режиссер Рита Касымова из Таджикистана, с параллельного курса, снять игровую картину. Приехали, съемки отложили. Надо ждать полгода. Поехали на Памир снимать документальный фильм о зимовщиках-метеорологах. Команда вся была таджикская. Что такое страх, я понял в горах на второй день. Городской житель сел на лошадь! Хоть я и был вынослив, благодаря футболу, но переправа по горной узкой реке длилась три часа. Уносило страшно. Лошадь еще провалилась. Правда, красиво, невозможно. Спустились на ледник, лошади скользят. Погонщику я фотоаппарат отдал за этот переход.

Четыре с половиной тысячи метров высота. По ледяному покрову в горах мы передвигались на фанере. В стороны смотреть страшно. Выхожу утром, а метеостанция стояла на небольшой площадке. Никаких приспособлений мы не взяли, я снимал нишу с сосульками: загляденье. Отдаю камеру ассистенту, делаю шаг по льду … и лечу вниз.

Думаю в полете: ничего страшного, мы же по снегу на фанере, с простыней вместо паруса катались. В итоге – несколько переломов, сустав и сухожилия порваны, нога болтается. Метров 25 пролетел. От высоты мы еще с трудом дышали. Станция сообщала о случившемся по телефону, а внизу требовали нести пострадавшего с переломами обратно. Ассистент меня привязал к фанере, лежу семь дней. Спасибо врачу альпинистов, они спускались с “Пика коммунизма”. “Комсомолка спасла в горах комсомольца”, – писали потом в центральной газете.

Через два месяца родители прочитали и узнали все. Врача привязали к лошади, меня к фанере, погонщики рядом. Переправа опять была драматичная. Полгода на костылях. И в гипсе столько же. С бородой благородной. У меня в книжке трудовой на таджикском языке первая запись. Но перед отъездом мне еще удалось самостоятельно сломать руку.

Эпопея долгая была. На поезде ехал пять суток в перевернутом состоянии. Потом еще увезли в Первую градскую. Таджики мне оплачивали бюллетень уже в Москве (в трудовой книжке значилось – уволен по собственному желанию в связи с переходом на пенсию, по их представлениям так назывался бюллетень). В сопровождении няни Груни, вырастившей меня с рождения (а потом и мою дочь Дашу), ходил весь срок в поликлинику. Здоровый дядя с бородой. Когда сняли гипс, мама ужаснулась, нога бывшего футболиста была практически в несколько сантиметров…

Чтобы работать на “Мосфильме”, был принят в 1962 году сначала ассистентом оператора второй категории, потом первой, уже после – оператором третьей категории, как и на “Таджикфильме”. Вторым оператором участвовал в двух фильмах. После этого направился к Сергею Павловичу Урусевскому и Михаилу Константиновичу Калатозову. В то время мне доставляло бесконечное удовольствие встречаться с новыми людьми, я никого не предал, никого не уволил, хотя имел на это основания. В кино надо с участием относиться к людям, ибо это коллективное творчество. Если взбунтуешься, ты сам себя угробишь.

На короткометражках я познакомился с известной всему кругу кинематографистов нашей молодости, замечательной Мариной Волович. С ней невозможно было не подружиться! Изумительный человек, готовый пойти на защиту любому или помочь кому-то. Она спокойно говорила всегда, знала многих на “Мосфильме”. И посоветовала Урусевскому взять меня. После ее ухода, я сказал, что теперь распадется дружба между людьми, так как с ней связан настоящий расцвет нашего кино.

Работа с Урусевским научила меня многому. И самому главному – иметь за спиной надежного помощника.

На фильме “Я – Куба” я занимался всем. И очень горжусь, что получал много похвал от Сергея Павловича, открывшего мне свои технические придумки. Боялся до смерти встретиться с ним, когда тринадцать часов летели в самолете – меня трясло. Уверенность появилась месяца через три. Мы первые планы снимали. Три эпизода. Пленка была замечательная, “ифро”. В лаборатории на студии, в Гаване, работал чех. Проявили, потом надо показать Сергею Павловичу. А монтажер должна была, когда негатив просматривается, срезать четыре кадрика в конце, с каждого из трех планов. Кипа срезок лежит на столе от пятидесяти планов… Она изрезала всю панораму: крупный план, далее актер уходит на общий – отрезает, и так весь съемочный день изрезан. Катастрофа! При разборе виноват, конечно, я. Монтажер делала это в первый раз, в Америке так не делали. Я же не мог объяснить по-испански без переводчика. А когда разговаривали, сказал Урусевскому: мол, переводчик всегда с вами рядом. Пересняли спокойно, все улеглось. Сделали три срезки. Я уже самостоятельно существовал. Когда Урусевский меня искал, себя терзая, – та ли фактура, надо посмотреть негатив, или передержали? Каждый раз после съемки – нам бы отдохнуть! Ребята меня “прикрывали” – то я в бассейне, то в нашем Посольстве в бильярд играю. Ответственности профессиональной Сергей Павлович был редкой. Когда позже я просил посмотреть пробы, снятые мною на первой самостоятельной картине Владимира Петрова “Кузнецы грома”, отвечал: “Боря, ты сам все знаешь, зачем мне смотреть”.

Мы слаженно все работали, много сделал механик аппаратуры Константин Шипов. Знаменитая панорама вывешивания флага в фильме “Я – Куба”. Мы снимали месяц и приехали туда за месяц. Поставили кран, спускаемся вниз, толпа идет от конца улицы на нас, проезжаем в этой толпе, переходим, Урусевский слезает с доли, я за ним, потом к лифту, который изобрел Шипов, на второй этаж. Урусевский садится на приставной стул, поднимаемся на второй этаж. Эстакада. На ней стоят рельсы и тележка, переезжаем на другую сторону улицы. Под нами идут люди. Входим в помещение, где делают сигары. Подходим к окну, подвешиваем камеру. На подвесной дороге к магниту прилаживаем камеру и аккумулятор. В самом конце улицы провода, по которым идет камера. Ее тащит дольщик, чемпион Кубы по борьбе при Батисте. А под камерой, внизу – люди. На каком-то дубле, от усталости, не успеваю положить в корзинку аккумулятор. Мы с ужасом смотрим – он висит на одном проводе. Съемка кончилась. Потому что аккумулятор мог упасть с высоты пятнадцати метров на головы людей. Две недели готовились, две недели снимали. Смелость была такая, что все удивлялись Сергею Павловичу.

Конечно, многое в моей работе определяли встречи с режиссерами близкими мне. Григорий Чухрай, Александр Прошкин, Карен Шахназаров. С Прошкиным снимали “Холодное лето…”, “Николая Вавилова”, “Увидеть Париж и умереть”, “Черную вуаль”. Саша обладает удивительным чутьем. Это не он в профессии, а профессия в нем. Прошкин уникально видит и выбирает актеров. Я очень любил сидеть у него на пробах. Было это увлекательно. Прошкин играл в Театре Комедии у Николая Павловича Акимова, был хорошим артистом. Вероятно, эти “корни” ему помогают.

Анатолий Папанов актер с таким мощным объемом! И правильно, с точки зрения режиссера, в паре с Приемыховым очень выразительно!

В первый раз я услышал режиссера, когда в нашей производственной комнате он разговаривал с актерами. Мог показать любой рисунок роли. Классически предлагал придумать биографии персонажей и рассматривать их. Никаких противоречий не случалось. У него фантастическое терпение. Замечательно дополняет сценарии. Не только “Холодного лета…”, но и “Николая Вавилова”. Так придумать финальную сцену “Холодного лета…”! Совершенно неожиданно и грандиозно!

Мой любимый кадр: сидящий спиной к озеру Приемыхов, когда всех убили. Со спины снимали широкой оптикой. В фигуре персонажа, в пластике выражен весь ужас происходящего. Я мечтал снять всю картину без солнца, только три эпизода с солнцем все-таки остались – их не успели переснять. Должно было быть все пасмурно в этом фильме. Жаль картину, дали всего триста метров “Кодака”.

Всегда держишь ответ перед собой. Я понял – благодарен судьбе за то, что у меня такая жена, замечательная актриса Нина Попова; у меня такая дочь, классный специалист в экономической сфере, Даша. Хотя они наделены одним жестким качеством. Стоят рядом со мной как тот “человек с ружьем”, охраняя. Однако поэтому продлили мою жизнь на двадцать лет. Удачи и неудачи прошли весело. Я счастливый человек. Сегодня мое счастье – внученька Маша, которую я обожаю.

Работать в кино – счастье, пусть и трудное! Никогда не отдыхал, потому что путешествовал, выбирая натуру, с режиссерами и художниками. И в каждой группе всегда встречаешься с новыми людьми. Встречи с ними и есть, в сущности, отдых на съемочной площадке.

Записала Татьяна МУШТАКОВА

Экран и сцена»
№ 15 за 2020 год.