“Посадить дерево” Алексея Житковского, недавно вышедшее в театре “Практика”, теперь и в репертуаре Прокопьевского драмтеатра – в постановке Александра Черепанова. Спектакль вырос из эскиза лаборатории, состоявшейся прошлой весной.
Фабула как анекдот. Отец привозит Сына за город, чтобы вместе посадить дерево. Они принимают за дикое поле элитную лужайку для гольфа, принадлежащую криминальному авторитету. Появляются чоповцы. Героев ждет расплата за незапланированную лунку. Сын, сперва казавшийся инфантильным, спасает ситуацию, объяснив охранникам, что и их, недоглядевших, хозяин накажет. У саженца, как выясняется, нет корней, с обеих сторон ветки, а потом оказывается, что росток и вовсе пластиковый. Сын, тем не менее, предлагает вкопать саженец и сделать вид, будто деревце выросло само. Такой вариант всех устраивает. Вот, собственно, и всё, но в лаконичной пьесе Житковского сконцентрирован целый культурный код. Текст обнаруживает способность генерировать и умножать смыслы.
“Мужская триада” – дерево, дом, сын – это лишь самое очевидное. Символичным представляется, например, что в детстве Отец сажал рябину (тонкое дерево с мелкими горькими ягодами), а теперь вместе с Сыном сажает яблоню, чтобы внуки могли лазать по могучим ветвям и срывать пудовые плоды. Угадывается неявная отсылка к Толстому: “Я не съем, другие съедят…”. Вспоминаются и других хрестоматийные произведения – “Отцы и дети”, и даже “Тарас Бульба”. Саженец без корней – про желание, столь же огромное, сколь и несбыточное в России – укорениться в этой жизни. Полюшко-поле – ландшафт, чаще других упоминаемый в русских былинах, народных сказках и песнях. И в авторских: от “белогвардейской”, герой которой сравнивает себя с “тонким колоском”, до летовского “Русского поля экспериментов”. Из ассоциаций драматургических – “Поле” Павла Пряжко. Пространство в пьесе Житковского тоже функционирует по своим физическим законам: с людьми и предметами происходят странные метаморфозы.
Главные герои очень медленно появляются, вырастают над планшетом сцены (публика рассажена в ее глубине, лицом к зрительному залу), и с опаской осматривают совершенно пустую игровую зону. Потом Отец взбирается на подмостки и на непослушных ногах приближается к зрителям, а Сын в этом магическом пространстве поначалу даже идти не в силах, ползет по-пластунски рядом. Нужно приноровиться, чтобы здесь просто быть, существовать.
При чтении пьесы Отца-фрезеровщика представляешь грубоватым работягой, но Анатолий Коротицкий в этой роли – седовласый, степенный, в строгом пид-жаке советского покроя. Коротицкий транслирует не крутизну и маскулинность, а “народную мудрость”, традицию, голос его мягок и певуч. Даже когда в сердцах замахивается на Сына, понятно, что не ударит.
Режиссер придумал портал, открывающийся над головами героев: луч прожектора бьет перпендикулярно планшету сцены. Впервые луч вспыхивает, когда Отец в назидание Сыну вспоминает о пионерском детстве. При этом Коротицкий пятится, как зомби, чтобы очутиться внутри луча. Свисающий с колосников микрофон искажает голос, в динамиках эхом повторяются слова. Позже, когда под луч попадают Охранники (Сергей Жуйков и Юрий Пургин), их голоса и пластика тоже трансформируются.
Под лучом рассказывают о сакральном-незыблемом. Коротицкий–Отец – про СССР, а Охранники – про своего работодателя, по сути, вора в законе. Иногда задирают голову, то ли пытаясь узреть своего бога, то ли в надежде вознестись. Когда Сын сомневается во всемогуществе хозяина поля, от смеха складывается пополам не только Охранник, но и Отец, которому вроде бы впору плакать. Полукриминальные Охранники и недалекий Отец верят в разное, но природа их слепой веры одинакова, она сродни выученной беспомощности.
Над Сыном не властны кумиры, старые догмы и мистический луч, подавляющий волю других. Он программист, привыкший искать алгоритм для решения любой задачи. В драматургическом первоисточнике Сын сперва кажется потерянным, но в исполнении Михаила Дмитриева этот герой с самого начала себе на уме. Охранники и Отец – взрослые, мощные, но инертные. Сын–Дмитриев из другого теста, его ум и тело по-подростковому пластичны. Жизненные установки нового поколения сильнее советского наследия и понятий постсоветских “братков”.
Финал спектакля мистический. Все участники действа спускаются со сцены в зрительный зал, будто уходят из жизни. Последние реплики звучат приглушенно, будто уже в другом измерении, пока четыре героя молча и медленно продвигаются в глубину зала, накрывая огромным полотнищем кресла партера. На эту плоскость транслируется видеоарт: сюжет ролика напоминает сотворение мира, ближе к концу из земли пробивается зеленый росток. Но белое полотнище все равно ассоциируется с саваном, а мерное шествие героев в сумеречном свете под тихую мрачную музыку группы “Ophelia’s dream” – с похоронной процессией. Герои расколдовали это пространство, но напоследок оно их поглотило.
Андрей НОВАШОВ
«Экран и сцена»
№ 5 за 2020 год.