“…Души” на сцене театра “Мастерская П.Н.Фоменко” определены как карнавальная мениппея по произведениям Н.В.Гоголя, в ее сюжет, помимо “Мертвых душ”, взятых за основу, вплетены не только другие гоголевские персонажи и их драмы, но и цитаты из произведений Пушкина, Лермонтова, Чехова и даже Шекспира. Поставил спектакль молодой актер и начинающий режиссер Федор Малышев.

Почти два года назад в Мастерской в рамках “Вечеров проб и ошибок” состоялась премьера моноспектакля Малышева “Смешной человек” по фантастическому рассказу Ф.М.Достоевского “Сон смешного человека”. Постановка оказалась честным и цельным высказыванием, речь шла об истории человеческого воскрешения.

В “…Душах” Федор Малышев словно продолжает начатый разговор: души мертвы, но все еще есть надежда на свет. И если в спектакле по Достоевскому обнаженный “смешной человек” рождался заново в полной темноте на другой планете – в луче большого прожектора, то гоголевские мертвые души (губернатор, Панночка, все помещики губернского города NN) стараются поймать блуждающий и скачущий луч света. Они жмутся друг к другу, чтобы попасть под его мимолетный поток, а взгляд их робко, почти с нежностью, устремлен наверх. Они как единый организм стараются поместиться внутри спасительного круга.

Потому, наверное, спектакль и начинается с цитаты из знаменитого письма Пушкина к Чаадаеву о России: “…я далеко не восторгаюсь всем, что вижу вокруг себя; как литератора – меня раздражают, как человек с предрассудками – я оскорблен, – но клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, какой нам Бог ее дал”. Эти значительные слова Федор Малышев отдает кучеру Селифану, которого сам и исполняет.

Гниют души, смердит уже повсюду, но надежда из последних сил теплится.

Текст “Мертвых душ” режиссер незначительно, но все-таки кроит по-своему, сохраняя при этом основную последовательность повествования. Он сужает круг персонажей поэмы до известных помещиков и как бы замыкает их друг на друге. Так, например, Плюшкин оказывается зятем Ноздрева, а Ноздрев становится поругателем чести Манилова, которого он высекает розгами в пьяном виде. С другой стороны, как уже упоминалось, в действие вплетаются герои иных гоголевских произведений. Так, появившись гостем на балу в начале спектакля, майор Ковалев из “Носа” становится частью “душ”, так же, как и мертвая Панночка из “Вия”. И если Панночка присутствует безмолвно, – летает под колосниками сцены, обедает у губернатора, падает в объятия к Селифану, – то история про сбежавший нос коллежского асессора звучит вполне отчетливо.

Ненадолго вторгается в происходящее и Акакий Башмачкин со своей печальной историей. Практически в финале спектакля, когда герои “…Душ” один за другим свидетельствуют за и против Чичикова, вдруг возникает и фигура растерянного Акакия Акакиевича. Он путается в безразмерной старушке-шинели, находя в ней все новые и новые дырки. “Пошел вон!” – кричит ему губернатор – “значительное лицо”. Башмачкину здесь не место: единый мертвый организм его отвергает.

Павла Ивановича Чичикова играет Дмитрий Захаров. Его герой на протяжении всего действия – это уверенный в себе и в своем обаянии статный мужчина: черный с иголочки костюм, перчатки, трость. Невозможно не заметить и удивительное внешнее сходство актера с гоголевским описанием персонажа. Проворачивая свою аферу с покупкой мертвых ревизских душ (в ней, как известно, не нарушается формальный порядок вещей, а мертвые души по задумке могли бы приносить живые деньги), он – со своей бесстрастной манерой держаться, мягкими интонациями – не вызывает ни отвращения, ни осуждения, скорее симпатию. Чичиков мил и обходителен. Довольно неожиданным чувством, охватывающим зрителя по отношению к нему в финале, оказывается жалость.

“Бледный, убитый, в том бесчувственно-страшном состоянии, в каком бывает человек, видящий перед собою черную, неотвратимую смерть, это страшилище, противное естеству нашему” – таким предстает герой у Гоголя в заключительных строках второго тома “Мертвых душ”. И финал спектакля режиссер берет именно из незаконченной второй части поэмы: тюрьма, темный чулан, доносы. Чичиков растерзан, подавлен; от статного предпринимателя не остается и следа. Словно превратившись в ребенка, опустив застенчиво голову, медленно перебирает он пальцами рук перед собой и одновременно перетряхивает в мыслях детские воспоминания. Главным наставлением бросившего его в свое время отца, которое и положило начало жизненному пути сына, стали слова: “береги и копи копейку”. Но не было в Чичикове привязанности к деньгам; семья, жена, уютный дом, вкусные обеды – вот, что мерещилась ему впереди. Монолог Чичикова оборачивается не признанием мошенника, а исповедью, обращенной к умершему родителю – своеобразным “выходом из шкафа”. “Покатим, Павел Иванович, – сказал Селифан, – дорога, должно быть, установилась: снегу выпало довольно. Пора уж, право, выбраться из города”. Падает, падает снег. А Чичиков тоскливо, но с какой-то щемящей радостью ловит снежинки ртом, как в детстве.

Чичиков – единственный, кто выглядит в этой истории как обыкновенный человек. Вся прочая компания “мертвых душ” во главе с губернатором – гротесковые, карикатурные маски: шествие ряженых, “мир веселой преисподней”, по Бахтину. Это и кукольный, в пестрых петушиных одеждах Манилов в исполнении Дмитрия Рудкова, и зомби Плюшкин Томаса Моцкуса, и обезумевший громогласный Ноздрев Владимира Свирского, и Панночка, которую Мария Андреева представляет в лучших традициях черного юмора, когда бездыханный труп выделывает пластические па.

Но особенно хорош Собакевич Евгения Цыганова. Рычащий человек-медведь, человек-гора, с рыжей шевелюрой, бакенбардами и застывшей кривой ухмылкой-оскалом на лице, как у уголовника Доцента – героя Евгения Леонова из “Джентльменов удачи”.

Еще одна актерская удача постановки – это Полина Агуреева в загадочной роли, обозначенной как Общество. Ее соло, где на самом деле скрывается многоголосье, открывает второй акт. Всего за каких-то 3-5 минут перед зрителем вихрем проносятся сразу несколько членов высшего света губернского города NN, страстно обсуждающих аферу Чичикова. В стремительном темпе, безукоризненно четко по движениям и интонациям, актриса виртуозно переключает какой-то внутренний тумблер: щелк – и она “дама, приятная во всех отношениях”; щелк – и она “просто приятная дама”; щелк, щелк, щелк…

Из декораций в спектакле – только деревянный помост через всю сцену. В начале действия он служит обеденным столом на балу у губернатора, в качестве главного блюда хозяин здесь преподносит сам себя. Алексей Колубков вальяжно устраивается между тарелок и отдает себя на растерзание местным сплетникам. В имении Плюшкина помост превращается в мост, под которым, словно городской бомж, обитает до абсурда скупой владелец. В поместье Ноздрева – это площадка для дуэли (не шашечной, а на рапирах, с шекспировскими страстями и текстом) хозяина с Чичиковым.

Весь спектакль сопровождает живой оркестр, размещенный на зрительском балконе: оригинальные аранжировки Шнитке, Вагнера, Шостаковича, Тома Уэйтса, группы “АукцЫон”, авторские сочинения театра. Музыкальная тема предельно эмоциональна, местами даже экспрессивна, с максимальным участием ударных, с отголосками ярмарочных, балаганных мотивов. И лишь в редкие мгновения затихает этот грохот, стук, топот, и залетает сюда, будто маленькая птичка, живая душа, отзываясь протяжной, тоскливой, народной пес-нью. И жмутся друг к другу гоголевские души.