Билли Бадд Superstar

Фото Д.ЮСУПОВА / Большой театрВ Большом театре прошла премьерная серия спектаклей по опере Бенджамина Бриттена “Билли Бадд” в постановке американского режиссера Дэвида Олдена. В этой копродукции Большого с Английской национальной оперой и Немецкой оперой Берлина оркестром управляет британский маэстро Уильям Лейси. Четыре года назад он дирижировал в Москве другой бриттеновской оперой – нашумевшей постановкой “Сна в летнюю ночь” авторства брата-близнеца Дэвида Олдена, Кристофера.

В основе оперы “Билли Бадд” – морская новелла Германа Мелвилла, основательно переработанная английским писателем Морганом Форстером и Эриком Крозье, давним соратником Бриттена. Действие происходит в 1797 году на британском военном кораб-ле “Неустрашимый”, в разгар войны с революционной Францией. В опере нет ни одного женского персонажа, за исключением разве что самого судна, которое в английском языке, будь то морской или космический корабль, традиционно обозначается местоимением “she”, “она”. “Она”, далекий сияющий парус, идущий в край вечного блаженства, предстанет в предсмертном видении Билли, а в эпилоге – перед мысленным взором престарелого капитана Вира, надеющегося на прощение Красавца Матроса.

Билли Бадд (и впрямь красавец Юрий Самойлов) оказывается на корабле в результате принудительной вербовки – жестокой практики военного времени. Тем же путем туда попадает и несчастный Новичок, которому предстоит сыграть роковую роль в судьбе Билли. В постановке Дэвида Олдена Новичок (трогательный Богдан Волков) – совсем юный мальчик-очкарик, явно выдернутый из-под материнского крыла. Нелепый “ботаник”, вечно роняющий очки, сломленный издевательствами – словно отголосок спектакля Кристофера Олдена, избирающего местом действия закрытый мир школы-интерната со всеми ее специфическими пороками.

Билли Бадд, отважный, веселый, добрый, тут же становится предметом любви матросов, нежно кличущих его Красавчиком и Деткой, утонченных чувств высокообразованного капитана (блистательный Джон Дашак), а также темного вожделения Джона Клэггарта (инфернальный Гидон Сакс) – каптенармуса, а попросту говоря, начальника корабельной полиции. Клэггарт, в котором страсть перерождается в лютую ненависть, клянется погубить Билли, капитан клянется его спасти, а кончается тем, что гибнут так или иначе все трое. Клэггарта сражает мощный кулак Бадда, потрясенного клеветой каптенармуса. Оцепеневший Вир, не пытаясь расследовать дело, обрекает Билли на смерть, но для него самого это оборачивается духовной гибелью: “сердце мое разбито, жизнь разбита, это суд не над ним, а надо мной, это меня ждет Дьявол!”

Билли Бадд – эпический герой, богатырь сродни вагнеровскому Зигфриду. Недаром его основной музыкальный инструмент – валторны, ликующие лесные рога. Клэггарт, которого сопровождают низкие, мрачные, утробные звуки контрафагота, тромбонов и тубы, – ворочающийся в подземной пещере жуткий дракон Фафнир. Но, как и у рогового Зигфрида, у Билли есть уязвимое место – его заикание (в оркестре оно изображается трелями трубы, деревянных и цоканьем вудблока). Когда Клэггарт предъявляет ему несправедливые обвинения в подстрекательстве к мятежу, Красавчик теряет дар речи и от немого отчаяния пускает в ход кулаки. А вот образ капитана Вира, в чьем рефлексирующем сознании и разворачивается действие оперы, предвосхищает Ашенбаха, героя бриттеновской “Смерти в Венеции”, которая будет написана 20 лет спустя, и ведущую теноровую партию в ней Бриттен, как обычно, отдаст своему спутнику жизни Питеру Пирсу.

В трактовке Форстера мелвилловский сюжет обретает очертания миракля. Капитан Вир, пытающийся “постичь вечную истину”, – это Пилат с его сакраментальным вопросом “Что есть истина?” Как и Пилат, он “умоет руки”. Новичок с его гинеями – Иуда с тридцатью сребрениками. Найденыш Детка Бадд – младенец Иисус. Клэггарт, доносящий Виру на Билли, – первосвященник Каиафа. Его настойчивое утверждение “этот человек опасен” эхом отзовется в рефрене Каиафы – “he is dangerous!” (“он опасен!”) – из рок-оперы “Иисус Христос Суперзвезда”, написанной Эндрю Ллойдом Веббером в 1970 году, еще при жизни Бриттена. Но образ Клэггарта глубже – он действительно дракон, Сатана, которому созерцание красоты и блага доставляет невыносимые муки. Его любовь к Билли – воспоминание падшего ангела о навеки утраченном рае. Билли сразит этого Змия, как архангел Михаил.

Не стоит забывать, что Форстер – автор знаменитого гомоэротического романа с хэппи-эндом “Морис”, о любви двух викторианских юношей (одного из них в фильме 1987 года сыграл юный Руперт Грейвз – будущий инспектор Лестрейд в бибисишном “Шерлоке”). Эту линию Олден обозначает лаконично, целомудренно, но совершенно недвусмысленно: Клэггарт медленным чувственным движением снимает с Билли шейный платок и уносит вещицу с собой, а потом в лихорадочном монологе страстно прижимает к глазам. Чувство Вира – иного свойства. Капитан, большой знаток древних авторов, не расстающийся с томиком Плутарха, живет в идеальном мире античной доблести (героические трубы, инструмент капитана, – символ пылкой отваги и воинской чести) и платонической любви (арфа аккомпанирует возвышенным размышлениям Вира).

Мотив “срезанного плугом цветка” – гибели юного существа (мальчика, юноши), не способного противостоять силам зла, жутким, сверхъестественным обстоятельствам, – проходит через все творчество Бриттена. По словам Кристофера Олдена, с которым мы с моей коллегой Екатериной Беляевой беседовали после одного из премьерных спектаклей “Сна в летнюю ночь”, Бриттен в конце жизни приоткрыл завесу тайны над собственным травматическим детским опытом. Билли Бадд – “румяный цветочек”, как называет его Клэггарт, пышная роза, срезанная с куста. Его оттеняет поникший бледный полевой цветок – раздавленный, втоптанный в грязь Новичок, чья участь по-настоящему трагична.

Дэвид Олден, сценограф Пол Стейнберг и художник по свету Адам Силвермен эффектно используют простую символику чистого цвета, чистых линий, оппозиции верха и низа, сумрака и света. Сумрак – чрево корабля, где обитают матросы, драят палубы пемзой, тянут канаты, терпят побои, поют то скорбные, а то (с появлением Билли) веселые и залихватские песни. А еще – с обожанием прославляют Звездного Вира, небожителя. Незримое присутствие капитана обозначено снопом света, направленным сверху на экстатические лица матросов и на глухую черную стену за их спинами. В своем аду они уповают только на одно божество – и оно окажется ложным. Если линии нижних палуб подчеркнуто угловатые, то линии ослепительно белой капитанской каюты плавные и гармонично закругленные. Белый мир идеалов и грез резко контрастирует с черной стеной отчаяния и вины, в которую утыкается в конце жизни капитан, сменивший парадные белоснежные одежды на траурное облачение.

Эргономичное, как жилище японца, пространство спектакля смонтировано из транс-формеров. Куски пемзы развертываются в тюфяки, ячейка из перекрестий шпангоутов превращается в темницу, а морской канат – в виселицу. Подвижными оказываются и границы белого и черного, добра и зла. Круглый черный вход в каюту капитана преображается в гигантское жерло пушки, направленной в зал, – ловите цитату из «Броненосца “Потемкин”». Округлые линии не всегда гармоничны, иногда круг – это круг дантовского Ада.

В оркестре Большого театра под управлением несравненного мистера Лейси выпукло звучит каждый инструмент, каждый мотив. Тончайшая система мотивов – кровеносные сосуды бриттеновской оперы, путеводные нити замысла композитора. Первая связка драгоценных бусин нижется на нить мотива “О, что же я наделал?” – горькое восклицание Вира в прологе. Оно отзывается в протяжном стоне матросов “раз-два, взяли!”, торжественно взмывает ввысь в возгласе Билли: “Прощайте, Права человека!”, чтобы, наконец, замереть в устах офицеров, с содроганием вспоминающих о недавних мятежах, о “плавучей республике”. “Права человека” – название прежнего судна Бадда, но офицерам мерещится совсем иное, намек на революционную “Декларацию прав человека и гражданина”. Невинная фраза Билли запускает параноидальную машину страха; умело направляемая Клэггартом, она и погубит в конце концов Детку Бадда. Эта музыкальная нить оплетет удавкой не только шею Билли, но и душу капитана.

Хитрый змей Клэггарт таит свое жало в обольстительно-нежном мотиве “один из тысячи, чудо, сокровище”; он усыпляет бдительность простодушного Билли в сцене с платком и в сцене драки Красавчика с соглядатаем каптенармуса. До сих пор звучавший в исполнении характерных тревожных инструментов Клэггарта, в сцене суда над Билли этот мотив подхватывается сладостными, обманчиво безмятежными струнными. Но это дьявольская колыбельная смерти.

Другой важнейший мотив, становящийся оркестровым лейтмотивом Билли, – “Прекрасное, совершенное, доброе!”, сначала возникает у Клэггарта, а потом перекочевывает к Виру, который, как зачарованный, вторит тайным мыслям каптенармуса, переняв у него эстафету разрушительности. Мертвый Клэггарт продолжает властвовать над капитаном – Вир не может вымолвить ни слова в защиту Бадда на суде, а в оркестре вновь и вновь навязчиво звучит мотив “я обвиняю тебя”, брошенный Тощим Франтом в лицо Билли.

Капитан Вир, закрывающий глаза на мучения матросов и на практику вербовки, грезит о славных победах. Меланхолическое пение матросов “Парус поднимем” он принимает за выражение счастья и героической решимости. Но этот напев постепенно сменяется новым, пока еще бессловесным мотивом – позже, как раз перед кульминационной демонической арией Клэггарта, он обретет слова: “В гавань веди нас к дому родному”. Причалить в тихую, загробную, гавань суждено лишь кораблю-призраку из видения Билли и капитана… Надежды матросов на преодоление в битве повседневного подневольного существования, обретение в отваге свободы и достоинства отняты туманом. Это не просто морской туман, не позволяющий преследовать ускользающего противника. Это колдовской морок, который напускает Клэггарт, парализуя волю капитана, уплотняя бредовую реальность страха и подозрений. И, когда туман рассеивается, под мистические звуки арфы и глокеншпиля, взору капитана открывается не вечная истина, а чудовищный разрыв в ткани бытия, “адские Сцилла и Харибда”, мертвое тело воплощения Блага и Красоты, свисающее с крестовины рея.

Античная ученость Вира рушится под натиском иной, совсем не аполлонической, брутальной стихии. И гнездится она в самом сердце благородного капитана. Недаром по замыслу Олдена тело Клэггарта укладывают на стол Вира, головой прямо на томик Плутарха. Заикание Билли, немота капитана – провал речи, реакция на травму, которую не способен вместить язык. В этой немоте сконцентрировался весь катастрофический, невозможный опыт двадцатого века, где уже не действуют ни античная мудрость, ни идеалы Просвещения, ни божественное провидение, а только слепой и бессмысленный фатум, в пыль стирающий хрупкие цветы человеческой жизни.

Анастасия АРХИПОВА

Фото Д.ЮСУПОВА / Большой театр

«Экран и сцена»
№ 24 за 2016 год.