«Трудно быть богом». Режиссер Алексей Герман.

В финале повести братьев Стругацких Анка бросается к Антону, вернувшемуся из Арканара, и, взглянув на его руки, вздрагивает. «Но это была не кровь – только сок земляники». Однако кровь на руках Антона есть: землянин, отправившийся на живущую по законам Средневековья планету, не имел права вмешиваться в ее жизнь, но и не вмешаться тоже не смог.

Алексей Герман решил снимать «Трудно быть богом» еще в 1968 году, спустя четыре года после выхода книги – но после вторжения советских войск в Чехословакию разрешение на съемки получено не было: «Алексей, вы сами понимаете».

Возвращение к замыслу произошло гораздо позже, уже после того, как были сняты главные картины режиссера  «Проверка на дорогах», «Двадцать дней без войны» и «Мой друг Иван Лапшин», где начала проявляться германовская манера – наблюдение за воспоминаниями, снами, неподвластными управлению, живущими своей, особой, жизнью.  Эта свобода от жанра и сюжета более отчетливо проявилась в картине «Хрусталев, машину!» о судьбе сталинского генерала медицинской службы Юрия Кленского, который, пройдя через лагеря, «ушел в народ», стал комендантом поезда.

Смотреть «Хрусталева» было уже очень непросто: как писал об этом фильме Петр Вайль, «глазу не охватить такое множество планов, привычно сосредоточившись лишь на переднем; ухо не улавливает многоголосый хор». Возникало впечатление, что картина Алексея Германа рассчитана не совсем на людей – с их-то ограниченными возможностями восприятия.

Фильм «Трудно быть богом» сделан в той же эстетике, и, хотя там есть возможность расслышать то, что говорят персонажи, Умберто Эко написал в своей статье о том, что «трудно быть зрителем фильма «Трудно быть богом»».

Повесть Стругацких долго сопровождала Алексея Германа – в конце восьмидесятых он снова решил взяться за фильм, но оставил эту идею – иносказаний на тот момент не требовалось и, по словам режиссера, «богом быть было не трудно». Когда же история сделала очередной виток, придуманный Стругацкими сюжет опять стал актуальным, и работа над картиной началась.

Впрочем, сюжета как такового в фильме нет – о нем можно только догадываться, выискивать его среди происходящего на экране. Вполне понятный рассказ о сотрудниках Института экспериментальной истории, которые прибыли на средневековую планету и попытались по мере сил привить культуру местному населению, теряется, тонет в деталях и символах,  как в хлюпающей арканарской грязи. Алексей Герман будто прячет историю от зрителей, заставляя изрядно напрягаться, чтобы понять, что происходит. От этого фильма действительно устаешь, в том числе и физически, но на нем не скучаешь – то неожиданно понимая что-то о себе, то влезая в шкуру арканарца, тупо наблюдающего за тем, что происходит вокруг него.

За те долгие годы, что шла работа над фильмом, менявшим свои названия – и «Арканарская резня» и «Что сказал табачник с Табачной улицы», – самая цитируемая фраза из повести Стругацких успела изрядно навязнуть в зубах, но при этом (а может быть, как раз и поэтому) остаться актуальной. В картине она звучит не раз и форсированно. Когда благородный дон Румата Эсторский (Леонид Ярмольник)  начинает произносить данную фразу, его собеседник отвлекается, слова Руматы съедает шум; но шум утихнет, собеседник вернется и отчетливо прозвучит: «Вслед за серыми всегда приходят черные».

Эту же фразу Румате практически всю картину будет пытаться донести раб Муга, бормоча и недоговаривая: «Эти слова сказал мне табачник с Табачной улицы, очень, очень умный человек, так вот, он сказал…» – но хозяин услышит его не сразу.

Слова про серых и черных, правдивые, знакомые и надоевшие, похожи на палку, которую находишь в грязи и, опираясь на нее,  бредешь дальше. Внимательный взгляд найдет в картине Германа несколько других опор, связанных и с текстом Стругацких, и с мировой живописью,  и будет искать их и дальше, чтобы избавиться от ощущения бессмысленного кружения и шаткости. Но фильм сильнее, и через какое-то время обнаруживаешь себя втянутым в него, как в черную дыру – или в серую дыру, как кому нравится, – где все твои знания теряют значение.

Похожим образом  чувствовал себя, наверное, Антон (у Германа предыстория попадания людей в Арканар опущена), все глубже погружаясь в тот мир, который он хотел изменить в лучшую сторону, все сильнее становясь доном Руматой Эсторским, наследником почитаемого в Арканаре божка.

С экрана смотрят странные, нетипичные человеческие лица, и поневоле задумываешься о кастинге, который проходили эти непрофессиональные актеры, и о боге, которому пришла охота создать вот такие сочетания из человеческого материала.

Поначалу дон Румата бродит среди этих людей, порой вступая с ними в перепалки – его ворчливый, снисходительный тон свидетельствует о том, что в роль бога он уже вошел и относится к обитателям Арканара как к своим неразумным детям, в чьи головы  можно еще вложить толику разума. Но на исходе третьего часа картины эта идея оставляет Румату, и он ведет диалог с целителем и философом Будахом (Евгений Герчаков), предлагая тому вступить в разговор с Создателем и попросить того о чем угодно. Других мыслителей в окружении Руматы нет – поэтому слова Будаха чрезвычайно важны для него, он ищет в них и поддержку, и указание своего пути, однако беседа в конце концов заходит в тупик. Данная  сцена взята из повести практически без изменений, как один из ключевых, определяющих моментов.

Сперва Будах просит у Создателя вволю еды и одежды для всех людей – но Румата отвечает ему, что сильные начнут отбирать все это у слабых, и лучше не станет. Затем Будах предлагает вразумить жестоких правителей – но Румата говорит, что, утратив жестокость, правители потеряют силу, и тогда власть у них отберут более жестокие. Далее Будах пытается уговорить бога  сделать людей лучше, предлагает разные способы, но Румата вновь и вновь разбивает в пух и прах его рассуждения и в конце концов мыслитель предлагает Создателю либо уничтожить обитателей планеты, либо оставить их в покое.

К обоим этим выводам и придет в конце Румата  и при этом решит не возвращаться на Землю, остаться с этими людьми, которых он возненавидел и полюбил одновременно. Остаться, несмотря на отсутствие даже намека на развитие: слово «Ренессанс» на планете является ругательным, умников уводят в пыточную Веселую башню или топят в сортирах, и символический план не отстает от реального. В картине мало детей, один тяжко болен, второй – нахал и вор, двое других гибнут, так что перспективы у Арканара неблестящи. Но этим он несильно отличается от остальных человеческих сообществ,  с упорством, достойным лучшего применения, развивающихся по одному и тому же принципу. Поэтому их можно либо уничтожить, либо оставить в покое – рано или поздно люди уничтожат себя сами.

Но тем не менее это тоже жизнь – и в последних сценах звучит еще один детский голос, а в кадре тем временем покачивается на перекладине труп повешенной собаки. Жизнь и смерть крепко и туго сплетены в арканарском месиве, и если бы фильм «Трудно быть богом» мог пахнуть, то вряд ли кто-то выдержал бы в зале больше пяти минут. Запаха, к счастью,  нет, но герои постоянно и даже несколько навязчиво разговаривают то об экскрементах, то о ношеных сапогах, то принюхиваются к собственным и чужим немытым телам. С одной стороны, это не особенно приятно, а с другой –  свидетельство жизни, а к набитому мертвыми телами колодцу слетаются мухи, и это свидетельство того, что уничтоженные «черными» люди вскоре пахнуть перестанут.

Дон Румата, чью роль  нетрудно назвать лучшей в актерской карьере Леонида Ярмольника, поскольку существует не так много картин, с которыми «Трудно быть богом» можно сравнивать, кружит среди живых людей и трупов, среди коллег-землян и арканарцев.

Кружат его мысли, приходя в результате к обреченности и смирению – бог тоже может устать.

Кружит печальная, надрывная мелодия, которую Румата выдувает из саксофона в начале и конце картины – выхода нет, трудно быть богом и вообще трудно быть. Земляники своему измученному герою Алексей Герман не предлагает.