Режиссер Алексей Лелявский любит задавать вопросы. Программа ІХ Международного фестиваля театров кукол, который в середине мая прошел в Минске и которым руководит Лелявский, была сформирована в поиске ответов на вопросы. Что происходит у нас? “У нас” – это и в семи белорусских театрах кукол, некоторые из них уже давно стали театральными брендами страны; и, конечно, внутри нас, в сознании современного человека. А еще создатели спектаклей и зрители пытались понять, что происходит вокруг: в мире театральном и нетеатральном.
Что делать с детьми?
Детских спектаклей в программе минского фестиваля, стремящегося разрушать стереотипы о театре кукол и обнаруживать самые актуальные тенденции в театральном процессе, было меньше, чем взрослых. Программа подчеркивала: сегодня театр кукол – это скорее для тех, кто 18+. Но серьезность тем детского блока не уступала взрослому: экология, смерть. И одним из самых актуальных вопросов фестивального клуба, оказался вопрос о “тихих”, серьезных спектаклях для детской аудитории. Нужны ли они и какими должны быть?
Ответы нашлись в работе Ави Злихи и Дикла Каца “Когда все было зеленым” (Театр “Key”, Тель-Авив). Это не только постановка на экологическую тему, но и небольшой экологический проект. Для того чтобы создать сценографию в технике папье-маше, авторы спектакля собрали на улицах Тель-Авива более ста книг, которые там не принято выбрасывать, а принято оставлять на видном месте, чтобы каждую мог взять тот, кому она действительно нужна. Страницы книг, события и жизни, описанные на них, превратились в историю встречи, предательства, прощения, смерти и воскрешения двух героев – мальчика и дерева. Историю рассказывают в камерном пространстве практически без слов.
Еще одним тихим ответом на вопрос стал спектакль “Гусыня, смерть и тюльпан” по книге известного немецкого иллюстратора и писателя Вольфа Эрльбруха; ее инсценировал Марчин Ярнушкевич (Театр “Baj”, Варшава). Рассказчик степенно читает остроумный текст Эрльбруха, а две актрисы разыг-рывают встречу Гусыни со Смертью в симпатичном клетчатом платье (сценография спектакля создана на основе оригинальных иллюстраций автора) и пытаются настроить зрителей на понимание и принятие того, что однажды они заметят рядом с собой смерть и долго-долго проживут с ней рядом.
Что происходит с текстом?
Примечательно, что значительная часть взрослой программы воплощала на сцене классическую литературу разных эпох и народов: Горький, Платонов, Чехов, Мрожек, Лафонтен, Макиавелли. Режиссеры выстраивали свои отношения с текстом по-разному. Так, Руслан Кудашов, в который раз обратившийся к своему любимому Андрею Платонову (“Фро”, Брестский театр кукол), бережно сохранил авторскую интонацию и воссоздал на сцене индустриальный мир поездов и таинственных электрических приборов, наполнив его нежностью. В фокус режиссерского внимания попала не только гармоничная противоречивость платоновского текста, где любовь есть электричество, а электричество – любовь, но и загадочное отношение автора к описываемому времени. Ирония или восхищение владеет писателем? Кудашов не стремится найти ответ, а, скорее, предлагает зрителю пережить платоновский текст как чудо, которое невозможно разгадать.
Игорь Казаков выбрал стратегию конфронтации с текстом. В его “На дне” (Могилевский областной театр кукол) не услышишь ни сатинского “Че-ло-век! Это – великолепно! Это звучит… гордо!”, ни “Эх… испортил песню… дурак!”. Полемизируя с Горьким о доброте и надежде, воплощенными в образе Луки, Казаков заставляет странника исчезнуть еще до драки. Собственно драка и становится финалом спектакля: среди бедлама раздается крик “Санитары!”, появляются люди в химзащитных костюмах и проводят дезинфекцию, смывая кукол с покатой сцены. Комом они падают на авансцену, очень близко к зрителям – то ли намекая, что мы все в одной ночлежке, то ли предупреждая, что однажды смоют и нас.
“На дне” – это еще и одно из самых интересных визуальных решений в фестивальной программе. Недавний лауреат “Золотой Маски” художник Татьяна Нерсисян буквально воплотила фигуральное выражение “жизнь по наклонной”: действие разворачивается на покатом помосте, усеянном люками разных размеров (из них появляются и в них исчезают герои). Большинство кукол, обитателей ночлежки, – словно наполовину одетый на актера костюм (планшетная кукла с бутафорскими головой и одной рукой, прочие конечности – части тела актера). Костюм этот страшен, морщинист, стар, а живой план актеров олицетворяет душу персонажа, заставляет соотнести возраст героев Горького с сегодняшними представлениями о молодости. И осознать, что его героям 20, 28, 30 лет, а жизнь их уже кончена. Это противоречие внешнего и внутреннего особенно подчеркивают кульминационные моменты (монолог Актера, венчание Васьки и Наташи), когда актеры разоблачаются из кукол-костюмов, являясь перед зрителями людьми: молодыми, жаждущими жизни и счастья. Неживое в спектакле олицетворяет только предметный план: все первое действие зрительный зал и сцена как бы разделены огромной куклой умирающей жены Клеща, а в финале, перед гибелью, актеры-души оставляют кукол, скрываясь за кулисами.
Показательным в плане отношений режиссера и текста стал спектакль “Fable” по Лафонтену, поставленный Юрой Диваковым (Гомельский государственный театр кукол). При достаточно сложном сценографическом решении, где визионерский театр сочетается с модным показом и отсылками к творчеству таких кутюрье, как Том Браун и Ёдзи Ямамото (художник Татьяна Дивакова), “Fable” – это попытка вернуться к самому первому плану истории. В каскаде басен, которые объединяются в цельный текст благодаря жанровому канону, параллельной структуре и кочующим из истории в историю героям-животным, Диваков пытается отказаться от слоя переводов-интерпретаций Крылова и рассказать именно то, что написал Лафонтен. Так, например, в знакомой каждому с детства истории о Стрекозе и Муравье на сцену выходят Цикада и Мамаша Муравей. И спор трудяги с мечтательницей становится еще и конфликтом двух женщин.
Количество классических текстов в программе фестиваля, уровень, пути их осмысления не позволяют даже задуматься про кризис интерпретационного театра, о котором сегодня часто говорят в драме. Правда, “новая драма” в театре кукол тоже появляется.
Что происходит с нами?
Новая драматургия в театре кукол – это довольно часто авторское сочинение режиссера. И тут заметна еще одна удивительная тенденция. Самым популярным авторским жанром в программе оказалась… сказка. “Интервью с ведьмами” Евгения Корняга (Белорусский государственный театр кукол; Минск) продолжает исследовать женскую тему, которая давно стала главной для режиссера. В этот раз в центре внимания оказались инфернальные черты женского характера. Три ведьмы дают пресс-конференцию: исповедуются, лукавят, издеваются друг над другом. Живой план в спектакле значительно активнее кукольного. Куклы только расставляют акценты, визуализируя некоторые детали страшных историй: эмбрион в банке, длинные-длинные руки, умершая мать. Страшные сказки о современных женщинах соединены в спектакле со сказками братьев Гримм. Это сочетание представляет женский характер во временной перспективе и словно бы подчеркивает – не изменился.
Еще одна сказка – это “Сказка про Ваню и загадочную русскую душу” Алексея Лелявского (театр “Karlsson Haus”, Санкт-Петербург, премия “Золотая Маска” за лучшую режиссуру и лучшую актерскую работу Михаила Шеломенцева в театре кукол). В некоторой степени “Ваню…” можно сравнить с вербатимом: кто хоть раз слышал, как Лелявский говорит в жизни, – обязательно узнает его интонации и словечки в спектакле. Но сочинить историю о вечных тяготах нашего бытия режиссеру было важно именно в жанре сказки: с богатырями, драконом, девушкой, превращающейся в птицу. Владимир Пропп связывал сказку с обрядом инициации. Однако инициация бывает разной: для Евгения Корняга выбор жанра – повод расстаться с инфантильными страхами, а у Лелявского, скорее, приобщение зрителей к тайному обществу, секретный язык которого способен понять не каждый – не зря же это сказка о загадочной душе.
Ответ на главный фестивальный вопрос “Что делать дальше?” для каждого, конечно, сложился из промежуточных ответов: осваивать камерное пространство; сопротивляться тексту, а может, и наоборот – подчиняться ему; кричать или молчать. Но был, кажется и один общий: не переставать задавать себе вопросы.