Звук тишины

Сцена из спектакля "Три сестры". Фото Ф.ПОДЛЕСНОГОНовый спектакль Тимофея Кулябина “Три сестры”, выпущенный в сентябре в новосибирском театре “Красный факел”, показанный в Москве в рамках фестиваля “Территория” и ставший его мощной финальной точкой, можно определить как вызов. Беспощадный режиссерский вызов – себе, актерам, публике. Удавшаяся попытка избавить настрадавшийся чеховский текст от наслоений искусственных интонаций, неприемлемость которых только усугубляется в современном театре почти повсеместным использованием микрофонов.

Мир семьи Прозоровых и их окружения, по замыслу Тимофея Кулябина – невербальное, глухонемое пространство. Наказание не героям, но театральному искусству как таковому, за то, что, как Вершинин, слишком много и велеречиво говорили, увлекались красивостями и часто фальшивили.

Язык глухонемых (на его освоение потрачено около двух лет) требует от исполнителей совсем иной выразительности – экспрессии пластической, жестовой, мимической. Вдобавок в отсутствие музыки звуки любого действия, будь то шаги, гудение фена, пинок по стулу, или просто шелесты, шорохи и скрипы, лишенные словесного сопровождения, приобретают неожиданную значительность, не говоря уже о звуке полной тишины. Оставленный почти в неприкосновенности текст высвечивается на два зеркально расположенных экрана: не только для зрителей, но и для актеров, ориентирующихся на титры, отчего в спектакле соблюдается строго выверенный хронометраж – затянуть сцену или сыг-рать быстрее невозможно.

Каждый из четырех актов постановки (соответственно, три антракта – спектакль идет около пяти часов) по-своему душераздирающ. Светлый и вроде бы безмятежный первый состоит из множества милых подробностей, симпатичных частностей, тонких деталей. На сцене представлены разом все комнаты не слишком просторного дома Прозоровых (художник Олег Головко) – зрителям выдают лист с планом помещения; действие происходит по преимуществу симультанно. Гостиная, в подтверждение наблюдения Вершинина (Павел Поляков), полна цветов, гости приносят имениннице Ирине (Линда Ахметзянова) не только подарки, но и букет за букетом – нежно-розовые розы, тюльпаны, гортензии. В какой-то момент обаятельный юноша Тузенбах (Антон Войналович) будет задумчиво водить пальцем по чуть раскрывшемуся бутону тюльпана, словно гадая “любит/не любит”. Воодушевленная речами Вершинина, Ирина усядется конспектировать сказанное говоруном-подполковником в дневник (точно по чеховской реплике героини: “Право, все это следовало бы записать…”). Здесь веселятся, угощают новоприбывших конфетами, делают селфи-фотографии, слушают удивительный звук, а точнее тревожную вибрацию, волчка, приложив ухо к поверхности стола, и все это в полном безмолвии – только жесты, только тактильный контакт, если надо обратить на себя внимание.

Второй акт – тягучий и пасмурный, весь состоящий из томительных ожиданий чьего-то прихода: Ирины с работы, Ольги (Ирина Кривонос) и Кулыгина (Денис Франк) из гимназии, загулявшихся Маши (Дарья Емельянова) с Вершининым, обещанных ряженых, Протопопова на тройке (впервые, пожалуй, Протопопов появляется в спектакле во плоти – подходит к дверям, нажимает на кнопку сигнальной лампочки, которая здесь вместо звонка, и быстро уходит, выпровоженный паническими жестами караулящей его Наташи в исполнении Клавдии Качусовой). По-настоящему мрак сгустится в третьем действии, которое разворачивается на фоне ночного пожара, а потому с отключенным электричеством, возвращающимся в самые непредсказуемые моменты, и то на считанные минуты. В темноте, прошиваемой лишь всполохами экранов мобильных телефонов или планшетов, не видны даже жесты “говорящих” – слышится лишь неотчетливое мычание, сопровождающее жестикуляцию, да тревожные звуки, издаваемые сбившимися кучно, явно пережившими шок людьми, да дебош пьяного Чебутыкина (Андрей Черных), да надсадный кашель – всюду ведь дым от пожара, да треньканье sms, которыми обмениваются Маша и Вершинин.

Декорация последнего акта больше бы подошла финалу “Вишневого сада” – прежде расставленная по всему дому элегантная серая мебель, стилизованная под начало XX века (шкафы, скамьи, кровати, обеденный стол, стулья, столик, напольные часы), сдвинута вглубь сцены, вещи свалены одна на другую и затянуты пленкой. В центре опустевшего пространства выставлены несколько вполне современных чемоданов и расписной самовар, некогда преподнесенный Ирине Чебутыкиным. Если не переезд, то глобальное переустройство семейного мироздания гарантировано – вошедшая за годы в силу Наташа позаботилась.

Марш, который не могут слышать сестры, набирает мощь, чтобы внезапно оборваться, а они, повинуясь внутреннему ритму отчаяния, продолжают совершать резкие, шатающиеся, больные движения другу друг навстречу и в стороны, точно отталкиваясь, словно близость столь же невыносима, как и подхватившее их одиночество. В этот акт допущены только черно-серые тона: три бессловесные черные парки всем телом толкуют о том, что надо жить, когда все потеряно.

Сегодняшнему душевно разоренному человеку трудно, практически невозможно, соотнести себя с чеховским текстом без отстранения, присвоить его. Далеко мы ушли – не воротишь. Беспрецедентный режиссерский прием, в пересказе кажущийся эпатирующим и только, вывел на авансцену множество обыкновенно забалтываемых смыслов, превратил растасканный на цитаты текст в раняще современный и заставил зрителя содрогнуться от наглядности того, как во все времена умеет обманывать жизнь.

Мария ХАЛИЗЕВА
«Экран и сцена»
№ 20 за 2015 год.