В июле прошлого года не стало Владимира Юрьевича Дмитриева.

Он был человеком кино. Знал его, любил, собирал, хранил, защищал, изучал, пропагандировал. И не только по должности – первого заместителя генерального директора Госфильмофонда России. И еще по одной должности – художественного руководителя фестиваля архивного кино “Белые Столбы”. Фестиваля – самого, пожалуй, ценного, точнее, бесценного для киноведов, историков кино, критиков, – который Владимир Юрьевич придумал и пестовал семнадцать лет.

Просто они однажды встретились и не расставались – мировой кинематограф и Дмитриев. Более пятидесяти лет не расставались. Он консультировал синематеки, отбирал фильмы для международных кинофестивалей, читал лекции, вел научную работу.

В 90-е, когда распался Советский Союз, не дал распасться собранной его предшественниками и им самим уникальной госфильмофондовской коллекции. А желающих ее растащить в разные стороны оказалось немало.

В каком-то смысле мы все его ученики – и режиссеры, и киноведы, и операторы. Было время, когда практически каждая съемочная группа, приступая к работе над фильмом, заказывала в Госфильмофонде киноклассику, не шедшую на широком экране, да и не шедшую у нас вовсе. Чтобы быть причастными к мировому кинопроцессу, чтобы поучиться у мастеров.

Было время, когда мы, студенты киноведческого факультета ВГИКа, отправлялись на электричке с Павелецкого вокзала до станции Белые Столбы, чтобы посмотреть в Госфильмофонде кино и почувствовать себя первопроходцами. И на “белостолбовском” фестивале Дмитриев с восторгом предъявлял нам очередное архивное сотворчество. Он очень хотел, чтобы ГФФ стал для молодых кинематографистов тем, чем стала в свое время Синематека Анри Ланглуа для французской “новой волны”. Для кого не стал – многое потеряли. Но какое же это счастье – обретение.

 

На нынешнем фестивале “Белые Столбы”, который прошел уже без Владимира Юрьевича, в память о нем показали один из его любимых фильмов – “Последний киносеанс” Питера Богдановича (1971 год). Черно-белую ретро-драму о 50-х – взгляд из начала 70-х.

Паршивый городок в техасской глубинке. Скучное, однообразное, бессмысленное существование. Из развлечений – футбол, бильярд, кино. Половозрелые подростки и их подружки. Им предстоит пережить разлуки, обиды, разочарования, утрату близких. Им предстоит многое потерять и все-таки робко надеяться на удачу.

Питер Богданович включает в “Последний киносеанс” фрагменты из комедии Винсента Миннелли “Отец невесты” с Элизабет Тейлор и Спенсером Трейси и вестерна Ховарда Хоукса “Красная река” с Джоном Уэйном.

“Красную реку” герои Богдановича, Дуэйн и Сонни, смотрят вдвоем в пустом кинотеатре на том самом последнем киносеансе. И это – своеобразный поклон самому кино. Выражение признательности и любви к нему.

 

Владимир Юрьевич был еще и отборщиком Московского Международного кинофестиваля. Несколько лет назад, благодаря ему, на ММКФ состоялась ретроспектива Джона Кассаветиса, режиссера, сценариста, актера, пионера американского независимого кино. Уникальная ретроспектива, о которой вспоминают до сих пор.

 

На 36-м Московском Международном программу фильмов в память о Дмитриеве расширили – в нее вошли, кроме “Последнего киносеанса”, “Застава Ильича” Марлена Хуциева (1964), “Головокружение” Альфреда Хичкока (1958), “Карманник” Робера Брессона (1959), “Следопыты” Джона Форда (1956), “Тугой узел” Михаила Швейцера (1956). Любимых его фильмов – хотя это весьма условно, и понятие “любимые фильмы” тоже весьма условно. Точнее будет – из любимых.

Программу назвали “На первом ряду”. Как-то он признался, что предпочитает смотреть фильмы на первом ряду, чтобы между ним и Годаром, Уэллсом, Тарантино, Тарковским, Михалковым, Муратовой не было посредников. “Он и разговаривал с ними на равных, как соавтор, мог опрокинуть своим чуть язвительным обертоном в голосе любой авторитет, никогда, даже в самые суровые времена, не опускаясь в своих оценках до конъюнктуры любого рода.

Он был на равных, на самом деле, со всем кинематографическим миром – достаточно было одного его звонка в какой-нибудь зарубежный киноархив, и на фестиваль, минуя многие бюрократические лакуны и ловушки таможен, попадали копии еще не виденных нами фильмов Кассаветиса, Шаброля, Пекинпа, Бертолуччи.

Казалось, что кино просто-таки текло в его венах, поскольку имея за плечами такую громаду как Госфильмофонд, он, похоже, знал досконально каждую полку, на которой хранились коробки пленок. Его мнения боялись, дружить с ним было нелегко, ибо его критерии оценок – и человеческих, и художественных – были очень высоки. Но уж если похвалил Дмитриев…”
 

На этих страницах – фрагменты интервью Владимира Юрьевича Дмитриева для “Экрана и сцены” о “синематечных” заботах и проблемах, о любимых фильмах, о кино.

– Еще в конце 90-х бытовало мнение, что сохранение фильмов дело третьестепенное по сравнению с их производством и прокатом.

В советское время негативы сдавались в обязательном порядке. В годы перестройки многие картины словно провалились. Все это не ценилось. Хотя интересно было бы исследовать, что такое кооперативное кино, которое снималось, кем попало, лишь бы нашлись деньги. В этой ситуации синематеки отходили на задний план, а мы пытались доказать обратное.

Прошли годы, накопились проблемы. Кино находится в стадии кризиса. Дело не в том, плохое оно или хорошее – нет ожидания чуда, которое было раньше. Я помню, как ждали новую картину Артура Пенна после “Бонни и Клайда”… Казалось, вот это будет нечто фантастическое. Как ждали Копполу… Сейчас такого нет. Нет никакого ожидания. Ну, ждут, условно говоря, новую работу Андрея Звягинцева, но не скажешь, что ждут, считая дни до премьеры. Срабатывает, скорее, любопытство. Понятно ведь, что сенсации не будет.

Меняются технологии, а изменение технологий приведет к вещам весьма неожиданным. Сейчас впервые в истории кино стало возможным улучшение прежнего фильма. Раньше стояла проблема сохранения – надо было сохранить пленку в лучшем виде; сейчас возможна компьютерная реставрация пленки, то есть убираются все трещинки, побитости, пятна, и она становится, как новенькая. Кроме того, ее можно улучшить.

Но вот вопрос: надо ли улучшать картину? Или сохранять ее в изначальном виде? Сохранять пленку или переводить фильм на другие носители? Что считать оригинальной версией? Режиссеры полюбили выпускать, особенно на DVD, полные версии картин. Они вставляют в фильм все, что наснимали, но от этого он лучше не становится. Так что синематекам предстоит разобраться, какие варианты картин сохранять.

Без синематеки искусство не может развиваться. Это теперь понятно каждому.

Раньше еще были иллюзии, что мы всегда можем начать с нуля, отбросив за ненадобностью старье – подумаешь, какой-то Бауэр что-то когда-то наснимал. Сейчас Бауэр гораздо более известен, чем режиссеры, скажем, революционного периода. Отсюда и тянется цепочка – необходимость отыскивать корневые вещи. Отсюда интерес к старому кино, к раритетам. Выясняется, что никто ничего нового изобрести не может, и под любую картину можно отыскать какой-нибудь ее первоисток. В синематеках первоистоки отыскиваются.

Некоторые режиссеры сами являются врагами своих картин – все время пытаются их улучшить. А улучшая, уничтожают то, что было ранее. Книгу не уничтожить, даже если появится двадцать пятый вариант. А фильм можно: порезал живой негатив – и все. Поэтому как и что сохранять – вопросы серьезные, и решаются они всеми синематеками мира.

– А для себя вы решили что и как?

– Нет. Этого еще никто не решил. Есть общее правило: сохранять на том носителе, на каком фильм был снят. Но опять-таки, есть желание улучшить, что-то привнести.

Правда, иногда улучшение приводит к тому, что на пленке проявляются скрытые дефекты. Ведь советская пленка была довольно плохой, а при переводе на “Кодак” высокого качества на экране проявляются вещи, которые ранее не были заметны.

Конечно, хотелось бы, если хватит места, сохранить старую пленку. Тем более что пленка, если к ней хорошо относиться, может сохраняться десятилетия и даже столетия. А кто знает, как поведут себя со временем жидкие кристаллы? Пленка себя хорошо показала, однако будущее, к сожалению, не за ней, за новыми технологиями.

Если удастся добиться проекции на большой экран, равной по степени разрешения пленки, то пленка может безболезненно отойти.

Есть мечта показывать одну копию фильма из единого центра сразу в пятидесяти кинотеатрах. Тогда не нужны будут большие тиражи, хватит двух-трех матриц. Есть немало сторонников перенесения на современные носители – пленка горючая, зачем нам ее оставлять. Однако на горючей пленке снята, например, вся классика тридцатых годов. “Война и мир” Сергея Бондарчука снята на горючей пленке. “Тихий Дон” Сергея Герасимова. Что же их теперь выбросить – ведь хранить их опасно и тяжело. Если, не дай бог, что случится, может погибнуть вся коллекция – стоит ли рисковать…

Есть другая тенденция: даже позитивы не надо уничтожать, это же раритеты. Не уничтожаются же рукописи старых книг.

Кино – искусство тиражируемое, можно добиться очень качественной копии, но оригинал есть оригинал.

Есть много сопутствующих проблем: как использовать старые картины, можно ли их показывать по телевидению, как показывать? Телевидение сегодня главный транслятор кино, правда, то, что здесь показывают, оставляет желать лучшего. Но ТВ имеет возможность показать десятки, тысячи лент, что невозможно сделать в кинотеатрах. Тем более, что в кинотеатры сегодня ходят люди в основном молодые, для которых старое кино, за редчайшим исключением, не представляет никакого интереса. Пожилые люди еще захотят посмотреть черно-белую ленту.

Может быть, стоит создать на ТВ некий заповедник старого кино. В Америке, например, в движение за сохранение фильмов входят все крупнейшие мастера. В Лос-Анджелесе я собственными ушами слышал, как Скорсезе, Питер Богданович, Тарантино хвалили синематеки.

Когда Тарантино приезжал в Москву, у меня с ним был разговор ровно минуту, и пятьдесят секунд он восторженно отзывался о синематеках, просто заходился: вы главные!

Для французской “новой волны” синематеки были важны. А у нас – прямо противоположное. Молодые перестали приезжать к нам в Госфильмофонд.

– Сейчас можно собрать коллекцию фильмов на DVD и без проблем смотреть в домашних условиях.

– Многие так и делают. Но всем известно, что фильмы, снятые на пленку, нельзя смотреть на видео. Там смещены пропорции. Вы лишь следите за сюжетом. До вас доходит всего двадцать пять, а то и десять процентов информации. Вы не можете на маленьком экране увидеть все то, что можно увидеть в кинотеатре, когда в темноте перед вами возникает расширяющееся светящееся пятно. Телевизионный экран все сужает. Иное восприятие возникает.

Есть еще одна проблема, о которой я не раз говорил. Раньше во ВГИКе, на Высших режиссерских курсах все были насмотренные – фантастически насмотренные. Возможностей было меньше, но все-таки что-то старались не упустить. Сейчас кино смотрят на видео на скорости, то есть многое пропуская. В этом одна из причин того, что мало кто из режиссеров умеет снимать внесюжетные вещи. Джон Форд мог гениально это делать. Например, проезд одинокого всадника или женщину, которая просто выходит на крыльцо, – ничего не происходит, а дух захватывает…

– Или просто идет дождь…

– Именно. До сих пор непонятно, как это сделано. У нас так теперь снимать не умеют. Действие практически барабанной дробью. Режиссер не может остановиться, потому что иначе паузы придется заполнять. Наполнять смыслом. А не получается. В этом-то большая драма.

Наши не любят в этом признаваться – но в кино процветает любительщина. Бывают одаренные любители, бывает, человек одарен от бога, у него талант в крови. Но это очень редкий талант. И навыков профессиональных не хватает. А учиться никто не хочет. Люди привыкли к быстрой работе, к быстрым заработкам, к мгновенной отдаче; сделали одно – немедленно начинают другое. Это касается и актеров…

К величайшему сожалению, очень многое утрачено. На наш фестиваль “Белые Столбы” практически не приезжают молодые критики. Им это не интересно. Я их не осуждаю. Им это действительно не интересно.

– Владимир Юрьевич, вы однажды произнесли горькую фразу, что лучшие фильмы уже сняты, и в дальнейшем кинематографу остается только у самого себя учиться…

– Я не могу предсказать, что нас ждет в будущем. Ведь как было? Заканчивается немое кино, которое выработало определенную эстетику. Звуковое кино съедает немое, возникает новая эстетика. Заканчивается черно-белое кино. Сейчас только суперэстеты снимают черно-белые фильмы, снимать их намного дороже, чем цветные, поскольку пленка дорогая. Снова шум-крик. Помню, как Отар Иоселиани возмущался, что Феллини снял “Амаркорд” в цвете.

Заканчиваются определенные периоды в жизни кинематографа – условно говоря, великое немое шведское кино, великое немое датское кино. Проходит время, появляется Бергман, появляется Ларс фон Триер, и возникают талантливые продолжения.

Заканчивается “новая волна”. Равного ей во французском кино ничего не сделано. Но ожидание есть.

Заканчивается “неореализм”, и когда кажется, что все рухнуло, появляются Антониони, Пазолини, Феррери, начинается взлет итальянского кино в 60-е. Сейчас оно находится в полном кошмаре, но никто не знает, что произойдет дальше.

Я полагаю, что пока еще кино может только совершенствовать то, что было сделано. Как говорил Стравинский, и его слова были девизом прежних наших фестивалей “Белые Столбы”, “настоящее дело художника – ремонт старых кораблей”. Вот и надо ремонтировать старые корабли, и постепенно появится возможность строительства нового корабля.

Как ни странно, большой вред наносит критика. Критики, на мой взгляд, искусственно создают очередной “великий кинематограф”. Придумано великое кино Китая. Придумано великое кино Южной Кореи. Придумано великое кино Ирана. Абсолютно придумано. И поскольку критики об этом так много пишут, говорят, так много восхищаются, разводят руками, возникает иллюзия, что это и есть настоящее.

Если сейчас посмотреть фильмы, объявленные лет десять назад “великими”, можно сильно удивиться. Режиссеры могут себе позволить неожиданные вкусовые предпочтения. Критики в этом смысле должны быть поосторожнее.

– Так что же все-таки впереди?

– Еще раз повторю – не знаю, не берусь предсказывать. Есть серьезные вещи, связанные с новыми технологиями, с компьютерной графикой. Используя цифру, можно все. Но вспомним, например, гонку колесниц в “Бен Гуре” – мощь, размах, энергетика. И возьмем современные ленты, виртуозно “доснятые” на компьютере. В “Десяти заповедях” десятитысячная массовка живая, а когда массовка на сто тысяч человек, из которых девяносто девять тысяч нарисованы на компьютере, возникает ощущение чего-то искусственного.

Мне кажется, что главным лицом вскоре станет не режиссер, а инженер – одаренный, со вкусом, с фантазией. Но это будет уже совсем другое кино. Это как соревнование в шахматы человека с компьютером. Человеку лучше соревноваться с человеком. Машину все равно не победить. Не может же человек обогнать автомобиль. И вряд ли стоит из-за этого огорчаться.

То же самое и в кино. Возможно, возникнут резервации, где будут снимать нормальное человеческое кино. Но не могу утверждать, что его будут смотреть. Возникнет другое кино со своими критериями и оценками. Мне бы не хотелось, чтобы это произошло, но что не произойдет, пообещать не могу.

Последняя великая картина, которую я видел, – “Актеры” Тео Ангелопулоса. Мощная античная трагедия. “Криминальное чтиво” Тарантино – большое кино, очень важная картина в истории современного искусства.

– А вот без каких фильмов лично вы не могли бы обойтись в жизни?

– В принципе я могу обойтись без любых фильмов. Для меня жизнь важнее, чем кино. Но если уж вопрос поставлен – отвечу. Из отечественных фильмов лучшим считаю “Окраину” Бориса Барнета. Выше нее отечественное кино, по-моему, не поднималось.

Из того, что сделано в первые сто лет кинематографа, видел почти все знаменитые фильмы. Кое-что пропустил в кино Азии, но главные картины видел. В кино последних десяти-пятнадцати лет есть серьезные пропуски – не хочется смотреть, не интересно. Лучше гангстерского фильма, чем “Крестный отец”, все равно нет. Нет лучше вестерна, чем “Дилижанс” Форда или “Рио Браво” Ховарда Хоукса.

Люблю раннее кино, самое становление кино – там в некоторых фильмах такие неожиданные открытия!

Люблю американское кино тридцатых. Оно очень живое, очень подвижное. Там замечательно показаны бытовые реалии жизни.

Люблю французскую “новую волну” – свободное, легкое кино, кино освобожденного человека. На экране видно, как свободно человек дышит, без всякой натуги, без всяких схем. Это несконструированные фильмы. Я вообще не очень люблю фильмы-конструкции. Они, без сомнения, могут быть талантливыми, но это не совсем мое.

Мне нравится и более позднее американское кино. “Крестный отец”, например. “Я верю в Америку” – этим все сказано. “Я верю в Америку”. Удивительно по точности, по состоянию, по пониманию ситуации. Крупный план Марлона Брандо – я от удивления рот раскрыл. Коппола великий режиссер, один из немногих, кто умеет так показать время.

Мне близка картина Питера Богдановича “Последний киносеанс”. Одна из близких мне картин, возможно, еще и потому, что она про кино.

Маленький город, закрывается последний кинотеатр. Уже ничего не остается. В городе заканчивается великое искусство. Ведь действительно было время, когда практически везде были кинотеатры, и показывали по шестьсот фильмов в год. Чего, пожалуй, уже никогда не будет. Каждый день менялась программа – там было девяносто процентов мусора, но и хорошее было. Человек каждый день ходил в кино. И был счастлив находиться внутри этого киносостояния.

 
И ЭТО ВСЕ О НЕМ…

Во внеконкурсную программу “Ателье” 36-го Московского кинофестиваля была включена документальная картина Ивана Твердовского “ДМИТРИЕВ”.

Фильм-воспоминание. Фильм-прощание. Фильм-возвращение.

В связи с воспоминаниями стоит привести цитату из статьи кинокритика Сергея Лаврентьева в фестивальной газете:

«В истории кино есть ряд знаковых смертей. Когда в один год погибли на съемках Збигнев Цыбульский и Евгений Урбанский, это стало символом окончания “оттепели”, которую они собой олицетворяли.

Когда в 2009 году с интервалом в один день скончались Бергман и Антониони, это однозначно было трактовано как завершение великого века кинематографа.

Уход Владимира Юрьевича в прошлом июле совпал с переходом кинотеатров на цифровую демонстрацию фильмов. Вот и во ВГИКе уже отменяют устаревшую пленку. Теперь студенты на дисках будут смотреть “Мариенбад” и “Рублева”. Голливуд почти полностью переключился на создание блокбастеров про борьбу железок с тряпками. В авторском кино воцарилась модная стилистика “камера стоит – люди говорят”. Лишь неугомонный Ларс фон Триер будоражит кинообщественность цитатами из Тарковского, близящимся концом света и голыми телами.

В этом прекрасном новом киномире не осталось уже ничего, что Владимир Юрьевич любил. Он и покинул нас, чтобы остаться там, где пленка потрескивает в аппарате, где сидеть нужно непременно на первом ряду, ведь на экране – водоросли “Соляриса” и винтовая лестница “Головокружения”».

Фильм “ДМИТРИЕВ” состоит из признаний. Коллег, близких, друзей-однокурсников, просто друзей. Даже для тех, кто хорошо был с ним знаком, неожиданных признаний. Мало кто знал, например, что Владимир Юрьевич, научный муж, руководитель, начальник, авторитет, любил петь весьма романтические и почти блатные песенки (не случайно на начальных кадрах – гитарный перебор “Сиреневый туман над нами проплывает…”). Особенно любил петь в электричке. Это признание сшибает напрочь. Конечно же, не ходил по вагонам… Объяснение простое: вместе с сотрудниками Госфильмофонда добирался с Павелецкого вокзала до станции Белые Столбы, и, чтобы скоротать время, запевал. Среди своих особенно любили, когда запевал “Кирпичики”. Бывало и в “дурака” перекидывались на его портфеле.

 “Человек страстей, человек любви”.

“Самая главная черта – ирония”.

“Поразительная личность. Поразительная. Непосредственная реакция. Но никакого подсмысла, никаких двусмысленностей”.

“Незаменимый”.

“Забияка”.

“Очень любил мороженое”.

“Терроризировал сотрудников зарубежного отдела вопросом: кого ты больше любишь – Робера Оссейна или Мишу Стамболцяна”.

“Еще в школе сыграл какое-то чудище поганое, и очень этим гордился”.

“Сумасшедший коллекционер”.

“Он состоял из парадоксов”.

“Каждую коробку, каждый метр кинопленки пропустил через свои руки. Не надо было включать компьютер, чтобы узнать, где какой фильм находится, на какой полке – он все знал”.

“Один из немногих, кто не имел научной степени, но был самым крупным специалистом в области кино не только у нас, а в мире”.

“Он нас соединял с мировой культурой”.

 
И в финале совсем уж неожиданное – в исполнении Владимира Юрьевича. Мелодия незамысловатая. Слова проникновенные:

 
“Шумит сахалинская рожь,

Бежит под деревьями еж.

А вот расстанемся,

А вот расстанемся,

А вот тогда ты от горя запьешь.

А вот расстанемся,

А вот расстанемся,

А вот тогда ты от горя запьешь…”