Татьяна Константиновна Шах-Азизова стояла у истоков “Экрана и сцены” и оставалась верным и авторитетным автором на протяжении четверти века. Автором, определявшим стиль и интонацию газеты. Она была блестящим колумнистом, писала проблемные статьи (ныне почти исчезнувший жанр), рецензии на книги и спектакли. Все ее материалы работали на репутацию газеты. Всегда требовательная к себе, написав текст, она с непривычным для профессионала такого высокого уровня волнением ждала отклика, всегда готовая выслушать критику. С возрастом Татьяна Константиновна не менялась, сохраняла утонченную хрупкость, стройность, моложавость, умение “держать спину”. Ее интеллигентность, толерантность, доброжелательность, чем дальше, тем резче казались раритетными качествами. Однако назвать Татьяну Константиновну несовременной было бы неправильно. Не потому, что все в меняющейся жизни ей нравилось. Но в театре она искала положительных эмоций, ей было присуще чувство нового.

Она страдала от разобщенности в критическом цехе. Когда-то в Доме Актера она возглавляла Клуб критиков. Сегодня такой Клуб вряд ли возможен. Но трагический уход Татьяны Константиновны объединил людей театра, разных профессий и разных возрастов. Именно в Доме Актера театральная Москва прощалась с Татьяной Константиновной. Дмитрий Родионов назвал ее добрым ангелом Бахрушинского музея. Всегда готовая помочь, подставить плечо, дать дельный совет, она была добрым ангелом для многих.

В последнем разговоре перед Новым годом Татьяна Константиновна огорчалась, что подводит “ЭС”, просила простить, что не сможет ответить на наши вопросы в рубрике “Свой круг“ (слишком мало видела спектаклей) и напоминала, что в 2015-м предстоят важные юбилеи – Георгия Александровича Товстоногова, Анатолия Васильевича Эфроса, Иннокентия Михайловича Смоктуновского.

Помним.

Редакция “ЭС”

 

Настоящий театровед. Специалист по Чехову. Все чеховские семинары, сборники “Чеховиана”, интереснейшие книги по чеховской метафизике – всего этого не было бы без Тани Шах-Азизовой. Но не это ее отличало от многих театроведов, а какая-то тонкость души, не просто знание, а глубокое проникновение. Поэтому когда Таня высказывала свое мнение о каком-то чеховском спектакле, для меня это был абсолют. Горжусь, что когда-то она написала – не очень лицеприятную, но зато очень интересную статью про “Чайку” Юлия Карасика, в которой я играла Аркадину. Фильм прошел почти незамеченным. Но Таня-то все равно его заметила! И написала.

Казалось бы, она специалист по Чехову и западной драматургии начала ХХ века. Но талантливый критик всегда замечает все. Вот, скажем, ранняя “Таганка”. Это сейчас про “Таганку” все ясно, но когда мы начинали, никто не понимал, что это и как к этому отнестись. Старые мастера говорили, что это все пройденный этап: “синяя блуза”, 20-е годы и т.д. Нас не было в 20-х годах, мы не видели “Синюю блузу”, но, тем не менее, все это выслушивали. Помню, как в самые первые годы было обсуждение “Таганки” в НИИ Искусствознания. Мы пошли туда всей командой. И я до сих пор помню, как Таня нас защищала. Именно защищала, веж-ливо и обоснованно.

“Десять дней, которые потрясли мир” – казалось бы, совершенно не ее материал. Далеко от чеховского театра. Тем не менее, Таня тогда разбирала этот спектакль – и очень тонко говорила о русском авангарде.

Она, конечно, была особенная. Главное свойство русской интеллигенции – деликатность – было ей присуще. И в поведении, и в статьях, и в высказываниях – всегда очень точных, но деликатных. Всегда приятно было встречать ее на премьерах. Перекинуться двумя словами. Никакой безапелляционности, своего мнения, возведенного в абсолют: так, что-то тихо, деликатно ответит, но в этом – такая глубина!

Ее уход – это большая потеря. Уходит русская интеллигенция. Интеллектуалы, эрудиты – это все, я знаю, еще будет. И это есть во всем мире. А вот особенная статья – русская интеллигенция – она исчезает.

Алла ДЕМИДОВА

 

Большая часть этого текста была написана летом 2007-го – к 70-летию Татьяны Константиновны. Помню, что поздравление было веселое, но, дописывая его на даче, в августовских сумерках, я вытирала глаза, бормоча: “Опять этот дым – сколько можно жечь листья”. На самом деле, дыма не было.

Перечитав этот текст сейчас, я решила исправлять в нем как можно меньше. Интонация поменялась сама: когда человек уходит, меняются не только его портреты – меняется все написанное им и о нем.

Татьяна Константиновна Шах-Азизова – с ее легкими вспархивающими движениями рук, гаевскими леденцами, не переводящимися в сумочке; с ее тихим “мяу” на ухо соседу посреди какого-нибудь официозного сборища; застенчивая и строгая, одна из немногих, кто умел носить летнюю шляпу – конечно же, была персонажем Чехова. Она – и еще несколько чудом уцелевших и живущих среди нас Персонажей – составляли костяк профессии.

В летней шляпке я впервые ее и увидела – не по телевизору, а вживую: Шах-Азизова, или Шахиня, как сказали мне шепотом в деканате ГИТИСа, была оппонентом на защите моего диплома, а позже стала руководителем моей диссертации. Работа была посвящена “Таганке” и Алле Демидовой.

Я оказалась трудновоспитуема, отвлекалась на все премьеры, жаждала радикализма и новизны. Татьяна Константиновна этого не то чтобы не принимала – она была вполне благожелательна, но тщательно держала дистанцию: у новой режиссуры оказался не чеховский ритм.

Вот потому она смотрела на меня с нарастающим удивлением. Иногда с сочувствием. Однажды чуть не устроила на работу. В приличное место. Поговорив с работодателем, я сбежала. Узнав об этом, она повела меня в кафе. Заказала пирожные. Уговорила поесть и не дала заплатить. После долгой паузы, заметив пачку сигарет, торчащую из кармана моего пальто, вдруг сказала: “Моя врач говорит, что курить иногда можно. Только не хватайтесь за сигарету, когда нервничаете”.

Благодаря ей я выступала на конференциях молодых чеховедов, писала статьи в научные сборники, побывала в Мелихово и на Чеховской конференции в Ялте. В ящике моего стола лежит фотография: мы вдвоем, а за спиной – ялтинские цветущие вишни. Начало апреля. Мороз в три градуса, а вишня вся в цвету.

“Ну, теперь встаньте и скажите свое “мяу”!” – говорила мне Татьяна Константиновна, заставляя идти делать доклад. Иногда она могла быть очень повелительной. И сама была прекрасным докладчиком. В ее выступлениях не было и тени научного снобизма: все прозрачно, доброжелательно и как бы на равных, что сразу покоряло любую аудиторию. При этом и в жизни, и на публике она всегда оставалась отдельным человеком. Сохраняла дистанцию. Наверное, это и есть артистизм. Врожденный. От отца – Константина Язоновича Шах-Азизова, начинавшего в Тбилиси вместе с Товстоноговым, позже – легендарного директора Центрального детского театра, приютившего там Анатолия Эфроса. И от мамы – Марины Ивановны Казинец, балерины.

Балериной когда-то мечтала стать и сама Татьяна Константиновна. Она ею и стала – балериной критического цеха. Вот откуда это легкое дыхание, умение грациозно, едва касаясь, описать пьесу или спектакль. Вот почему в ее статьях и выступлениях нет и тени назидательности, желания пристыдить, пригвоздить, вызвать к барьеру – это не ее амплуа: балеринам положено парить.

Кому как не балерине – с гибкостью и музыкальностью, свойственной представительницам этой профессии, заниматься драматургией Чехова.

В статьях Татьяны Константиновны, даже во вскользь брошенных ею фразах, всегда можно было различить музыкальный ритм, раскрывающий суть чеховских пьес куда больше, чем чугунные научные формулировки. “Антон” или “Антоша” вместо “Антон Палыч” в ее устах звучало совсем не панибратски. Так говорят об очень важном для тебя человеке, живущем и работающем неподалеку.

«“Вишневый сад” – это пьеса для тех, кто уже что-то потерял», – сказала мне однажды Татьяна Константиновна. С этой фразой я и живу.

На панихиде я услышала, что на филфаке она какое-то время училась вместе с Венедиктом Ерофеевым. Мне так хотелось бы расспросить ее, каким он приехал в Москву, почему бросил Университет… Но круг сужается. И уже никого ни о чем не спросишь.

Алла ШЕНДЕРОВА