Был солнечный октябрьский полдень, я лежал на спине в шуршащей на ветру роще, смотря на проплывающие мимо облака и слушая, как кто-то неспешно беседовал о природе. Нет, не я лежал. Мы лежали. Рядом со мной под соснами и серебристыми вечнозелеными дубами так же неподвижно лежало еще человек сто. Просто мы друг друга не видели, потому что смотрели не по сторонам, а вверх, в небо. Помню, мне пришло в голову, что издалека нас можно принять за спящее стадо коров. Или, в менее позитивном ключе, за мертвые тела, оставшиеся после массового расстрела. Однако, приблизившись, наблюдатель различил бы под каждым из нас маленький серый плед, на запястьях – цветные браслеты, на головах – одинаковые наушники… Вы наверное подумали, что я сошел с ума или рассказываю вам сон – не в летнюю и не в ночь, но тоже в лесу и тоже довольно странный. Но нет. Это начало спектакля. Или не спектакля. Даже не знаю, как это назвать. Скажем, странствующего иммерсивного опыта. Называется он Paisatges Compartits («Разделенные пейзажи»), и сделали его под руководством Штефана Кэги из Rimini Protokoll и Каролин Барно (Theatre Vidy-Lausanne). Испания – его последняя остановка. До этого он побывал в Авиньоне (2023), Берлине, в Австрии и проч. В каждом месте он собирается заново из постоянных и из специфичных для локации элементов. Испанская версия состояла из семи частей разного авторства, и первая – лежательная – была создана самим Кэги и каталонкой Джорджиной Сурья.

Но вернемся в рощу, к нам, в ней лежащим, и к беседе, которую мы слушали. Мы – это зрители, хотя этот термин в данном случае не очень применим. Беседа – виртуальная. Она звучит у нас в наушниках, но была записана реальными людьми – в ней участвуют пожарный, психоаналитик, метеоролог, певица и маленькая девочка – в этой самой роще, и речь идет об этом самом пейзаже и об отношениях говорящих с ним. Роща – часть фермы, спрятавшейся меж зеленых холмов близ городка Сэльрá, под Жироной. Ферма – со старинным каменным домом, полями и угодьями – носит странное имя L’animal a l‘esquena («Животное на спине») и принадлежит каталонскому театральному дуэту Mal Pelo. Здесь они живут и здесь же творят. Но спектакль-опыт не их. Их – только пространство, где он разворачивается, где мы разворачиваемся в нем.

В основе проекта – критика антропоцентричной картины мира и попытка деавтоматизации восприятия природы, земли, так называемого «пейзажа» (само понятие «пейзаж» глубоко антропоцентрично: живой мир в нем сводится к эстетизированному образу в глазах смотрящего, существующему как будто для него). Авторы говорят о человеческом и не-человеческом через их встречу, даже конфронтацию. Для этого они выносят театр за пределы театра, помещают его в поле, в лесу. Зритель и действо переносятся в пейзаж, становятся его частью; пейзаж делается живым и обитаемым, а не-человеческое перестает быть фоном и обнаруживает собственное, независимое существование. По крайней мере, в теории. Но об этом – позже.

Итак, в роще лежало стадо. Даже три стада. Мы различали своих собратьев по цвету браслета. У каждого стада был свой пастух. Наш пригласил нас проследовать за ним в лес. Другие стада шли другими маршрутами: кто-то в оливковую рощу, а кто-то на дальнюю поляну. В стаде я всегда чувствую себя неловко, и на этот раз неловкость усугубилась тем, что на втором этапе нашего маршрута нам предложили разделиться на две группы и делать всякие странные штуки. Инструкции у каждой группы были свои и, разумеется, поступали через наушники, как это практикует группа Rimini Protokoll. То нужно было встать в круг, взяться за руки и смотреть в глаза стоящему напротив, то изобразить движением и жестом часть пейзажа, то что-то такое пропеть или прогудеть (я молчал), то до кого-то или до чего-то дотронуться (я дотронулся до пня и до одного бородатого сеньора, попавшегося под руку), найти какой-то объект (нашел шишку) и дать его другому как дар (покраснев, вручил ее потроганному до того сеньору). Еще постоянно надо было о чем-то думать и что-то такое представлять, очень поэтическое и неантропоцентрическое. Например, что мы, друг друга трогающие и друг с другом связанные, – созвездие или мицелий. И что все вокруг живое и как-то эдак что-то там чувствующее. Безусловно, идея очень похвальная, но реализация ее во мне вызвала только смущение, недоумение и смех. Авторами сего опыта были София Диас и Витор Рориз из Португалии.

Но тут стадо снова тронулось, чему я весьма обрадовался. Следующей остановкой стала оливковая роща. Меж деревьев в выжженной траве тут и там лежали музыканты. Их серые костюмы почти сливались с природой – лишь металлический блеск духовых инструментов выдавал их присутствие. Зрители расселись в той же траве, и из нее полилась музыка: нечто тягучее и беспорядочное, будто вздохи и стоны десятков невидимых животных. (Автор всех музыкальных частей – Ари Бенджамин Мейерс.)

После музыкальной паузы нам предложили переместиться в виртуальную реальность. Надев специальные очки и наушники, я погрузился в тишину и увидел то же самое место, но без людей. Земля стала уходить из-под ног: я медленно поднимался в воздух, все выше и выше, пока заключавший меня пейзаж с его полями, лесами, дорогами и показавшимися из-за холмов городками не стал далеким и отстраненным – немым видом некой местности. Потом я так же плавно спустился вниз. Но то, что могло бы быть приятным полетом, на самом деле имело довольно жуткий смысл. В буклете-инструкции от создателей этого опыта (Бегюм Эрчияс и Даниэль Кёттер) объяснялось: чтобы снять увиденное нами видео, камера должна была подняться в небо на дроне. То есть наш взгляд в этом случае был взглядом не птицы, а дрона. Такого, какие используют военные для осмотра местности, нахождения целей, проведения воздушных атак. «Там, где идет война, – говорят авторы, – привычное нам горизонтальное измерение пейзажа уступает место вертикальному». Именно в вертикальном измерении развертываются отношения власти, из него исходит взгляд того, кто доминирует над территорией, покоряет ее, учиняет над ней насилие. К буклету прилагались воздушные виды небольшого поселения в Нагорном Карабахе – по мере удаления камеры оно становилось анонимной точкой на карте, пересечением границ, целью для ракет.

На этом жуткое не кончилось: по дороге к следующей станции я заглянул в новости и увидел, что на одной из многих идущих сейчас в мире войн погиб один очень хороший человек, многим известный. Его убил снаряд, прилетевший из вертикального измерения пейзажа. Возможно, он был наведен таким же дроном, как те, о которых нам рассказали Эрчияс и Кёттер.

Но нас зовут дальше. Дальше – солнечная поляна. Мы на ней сидим. В середине поляны – красное кресло, а перед ним – широкая растяжка с морским видом кисти кого-то из романтиков. Шаткой походкой, опираясь на своего компаньона, к креслу подходит дама в красном, которую я раньше не замечал. Она садится в кресло, даже ложится на кресло, и начинает в нем танцевать. Она не зритель, а перформер. Ее зовут Кьяра Берсани (а ее компаньона – Марко Д’Агостин). Она рассказывает нам, что пейзаж не существует отдельно от тела: это всегда некое место, наше тело в нем, плюс взаимоотношения между ними. Есть пейзажи, исключающие определенные тела, и оказаться в них – привилегия. Чтобы прийти на эту поляну, телу перформерки потребовалось гораздо больше времени, чем моему, а также чужая помощь и много усилий. Берсани – человек с ограниченной мобильностью, и как таковой она не может присвоить себе пейзаж или доминировать над ним, как это делали художники-романтики. Для нее пейзаж из идеализированной картинки может превратиться в практическую проблему, даже в инструмент пытки. Но тут нашим быстрым привилегированным шагом мы пошли на обед.

Обед вполне можно считать частью иммерсивного опыта, ибо он тоже устанавливал общность. Правда, не столько с пейзажем, сколько с другими участниками. Во дворе дома Mal Pelo были расставлены столы с местным вином и бутербродами, и мы делили их с незнакомцами и обменивались впечатлениями. Тут же к нам вышел хозяин, перформер Пеп Рамис, местная знаменитость. Но поразила меня встреча не с ним, а с двумя группами молодых людей, говоривших по-русски: в каталонской глубинке я совершенно не ожидал услышать русский язык. Кто-то был родом из России, кто-то из других стран, и мы долго выясняли, какими путями кого сюда занесло.

Но вот фестивальные Вергилии повлекли своих подопечных дальше, в живописный овраг. Там нас рассадили в несколько рядов на складных стульях – как на концерте. Однако перед нами – публикой – ничего не было, только тишина полей и тополей. Внезапно из невидимых колонок послышался голос: на английском языке он рассказывал о пении недавно вымерших новозеландских птиц. «Когда самец зазывает самку, он издает долгую трель, ноты которой сгруппированы по четыре, с явным ударением на предпоследней, тягучей и свистящей». Тут же прозвучала вышеописанная трель. Однако слышна она была не из колонок, а с подступившего к оврагу дуба. Вглядевшись в его крону, я обнаружил, что на ветвях сидела – не русалка, но флейтистка – и выдувала те самые ноты, которые невозможно больше услышать на планете Земля. Правда, причудливая птичья речь явно была дополнена фантазией композитора. «Самка откликается нежным курлыканьем с присвистом», – снова объявил голос. И, воистину, самка откликнулась. Из зарослей тростника, где спрятались другие музыканты. Диалог птиц продолжился с большим разнообразием тонов и мелодий. Как в опере, партии возлюбленных страстно и виртуозно отвечали друг другу, но беседа эта не имела никакого отношения к человеку. Ее субъектами были загадочные птицы, которых человек заставил навсегда замолчать. Их недолгое воскрешение в каталонском пейзаже оставило ощущение боли от хрупкости красоты. Чей голос исчезнет следующим? Какую еще музыку заглушит техногенный марш так называемой цивилизации?

Отсюда мы двинулись к вспаханному полю. Травянистый пригорок на его краю стал идеальной ложей, чтобы наблюдать действо (автор – Эмили Руссет). Очевидно, поле было сценой. Сцена снова оказалась пуста и нема. Но вот в наших наушниках послышались голоса двух персонажей. Тут же на противоположном конце поля появились две яркие точки. Перескакивая через кочки и едва не увязая в земле, они превратились в девушек. Девушки постепенно приближались к нам: их фигуры росли из мягкой плодородной земли. Они оживленно жестикулировали и беседовали о кризисе сельского хозяйства в Евросоюзе, как если бы пашня была самым естественным местом для разговора. Хотя есть определенная логика в том, чтобы говорить о земле на самой земле, а не в залах парламента.

Речь шла о нещадной эксплуатации и истощении ресурсов, о неэффективной защите природы и изменении климата, о промышленных лобби и о бедственном положении фермеров. Есть такая испанская поговорка: «Заговори о черте – он и появится». Фермер не заставил себя ждать: с дороги раздался гудок трактора, и огромная машина выехала на сцену-поле. Завязалась новая беседа – одна из героинь спрашивала, из чего состоят фермерские будни, а тракторист ей покорно отвечал. Дальше любопытная сеньорита скакнула к нему в кабину и стала наугад нажимать на рычаги и кнопки, справляясь, за что они отвечают. Вот она пустила трактор крутиться вокруг своей оси, вот зажгла огни и мигалки. И когда следующей кнопкой она случайно включила радио и раздалась песня Аббы Daddy Cool, возникло четкое ощущение, что кружащийся и мигающий трактор танцует или превратился в нелепую дискотеку на колесах. Эффект вышел комический. Мне хотелось бы описать его так, чтобы вам тоже стало смешно, но боюсь, что у меня не получается. Наверное, суть комизма в том, что в тот момент на поле развернулся другой, неожиданный игровой план, где трактор был не только трактор, а радио и мигалки – не только радио и мигалки. Но все равно вам, наверное, не смешно, поэтому, пожалуй, перейдем к предпоследнему «опыту» от каталонского коллектива El Conde de Torrefiel.

Итак, мы сидим рядами на лугу. Перед нами – лес, между нами и лесом – большой длинный экран. Звучит нечеловеческий голос, говорящий на цокающем языке, похожем на язык инков или басков. В общем, что-то инопланетное. На экране появляются субтитры с переводом на человеческий. «Я вижу вас. Я видела, как вы родились. Я увижу, как вы умрете. Я видела, как вы вышли из пещер и стали строить города, убивать друг друга и все вокруг. Вы называли меня праматерью, духом, богом, космосом». Постепенно мы понимаем, что обращается к нам «природа». И говорит она о нас, людях. О том, какие мы странные и жалкие, и как нас трудно понять. Как мы не осознаем ее субъектности и пользуемся ей – паразиты, возомнившие себя богами. В общем-то, она могла бы жить и без нас: не мы ей нужны, а она – нам. В пересказе это выходит нелепо и предсказуемо, но в реальности оно было уместно и даже жутко – как если бы на самом деле заговорил оракул, дух леса или Хозяйка медной горы. И правда, ощущалось некое присутствие: когда слушаешь или читаешь речь, обращенную к тебе, бессознательно начинаешь верить, что за ней кто-то есть. Именно на это и рассчитывали создатели инсталляции, стремившиеся сделать пейзаж «не только декорацией действа, но одновременно его главным персонажем и повествователем». И еще важнее: поменять местами субъекта и объект, «перевернуть угол зрения» так, чтобы не мы смотрели на природу, а она на нас. Пожалуй, именно этот вездесущий взгляд чего-то радикально Другого, объектом которого мы себя почувствовали, и создавал эффект жуткого, который я пытался здесь уловить.

Напоследок нас пересадили на другой край луга и объявили финальный концерт. На траве молча лежали уже знакомые нам духовые инструменты. Я было подумал, что это и есть «нечеловеческая» музыка, но тут из леса, с поля, из травы и из кустов – словно духи природы, появились бегущие – почти летящие – музыканты. Со всех сторон они сбежались к условной сцене и подняли инструменты. Тем временем солнце закатывалось за холм, и его последние лучи тоже играли на инструментах, а также на публике и на музыкантах. Когда солнце зашло, шестичасовой спектакль кончился: даже решение о его окончании было оставлено на волю пейзажа.

Каков же итог? Я бы сказал, что на уровне дискурса, концепта и исполнения все удалось на славу. Но на уровне опыта – стала ли природа ближе оттого, что нас, городских жителей, привезли на автобусе на ферму и на день погрузили в «экзотический» пейзаж? Не стал ли этот пейзаж очередным объектом потребления? Можно ли пробиться сквозь человеческое к не-человеческому, когда оно «говорит» с тобой через написанные человеком тексты? Возможна ли вообще встреча с радикально другим? Может ли она быть разделенной? – особенно когда разделить ее предлагается с незнакомцами? Я готов ответить только за себя. Для меня этот опыт стал встречей с невозможностью встречи с не-человеческим. А это само по себе интересный результат.

Арсений МАКСИМОВ

«Экран и сцена»
Январь 2025 года.