Довести мыслящего человека до безумия, не имевшего привычки думать – до абсолютной покорности, а красоту – до унизительного упадка. Превратить кованые решетки с декоративными завитками в символ заточения, опошлив амбарными замками с цепями. Хранить в проржавевших ваннах даже не картофель, а людей. Человек это умеет.

Лев Додин в соавторстве с художником Александром Боровским в спектакле «Палата № 6» МДТ–Театра Европы и верен повествованию Чехова, и не верен. О насилии мира, скопившемся за спиной, ему известно на сто тридцать с лишним лет больше фактов и подробностей, нежели автору повести, и это неминуемо дает о себе знать.

Высокая, больше чем в два человеческих роста, и во все зеркало сцены решетка бескомпромиссно отрезает подмостки от зала, не оставляя даже полосы авансцены.

Режиссер намеренно не впускает в действие ничего избыточно отталкивающего, никакой физиологии. К чему гримасы, крики или намеки на вонь, словно в зверинце, – ужас выберется из палаты в зрительный зал и без этого, подталкиваемый негромкими, безжизненными голосами. Запустенье тут обозначено царством ржавчины, человеку оставлены лишь ритуалы умывания и бессмысленного вглядывания в мир сквозь прутья надежной ограды. И даже сторож Никита (Павел Грязнов) прилюдно бьет больного лишь однажды (после этого удара Рагин и умирает), хотя его убежденность, что «их надо бить» угадывается по осанке, походке, храпу.

Авторское повествование во многом переведено Додиным в монолог Громова–Игоря Черневича, одного из пятерых заключенных этой палаты с желтой стеной. Стоя, как и прочие, у решетки в надвинутой на лоб шапке, он необъяснимо спокойно, без горячности, возбуждения и лихорадки, излагает последовательность событий своего почти добровольного попадания в неволю – обнищание и созерцание арестов других выработало в нем манию преследования. У каждого из четверых соседей по палате есть потрепанный головной убор и навязчивый лейтмотив: у офицера (Сергей Козырев) с его вскриками «Молчать!», у мещанина (Владимир Захарьев), помешанного на государственных наградах и присваивающего строки рассказа «Анна на шее», у вызывающих жалость Моисейки (Михаил Самочко) и немого юноши (Никита Тимербаев). Двое последних давно не надеются привлечь внимание окружающих, но привычно что-то твердят, без отклонений и вариаций, первый на идише, второй на жестовом языке.

Доктора Рагина в исполнении Сергея Курышева, появляющегося впервые у подножия сцены, потухший Громов, как известно, каким-то образом вышибает из состояния равнодушия. Разговоры этих двоих по разные стороны решетчатой стены напоминают тут беседы булгаковских Пилата с Иешуа. Тот, кто на свободе, обликом вызывая ассоциации с человеком в футляре (узкое черное пальто, меховой воротник, шляпа-пирожок, белый ворот рубашки, черный галстук, круглые очки, медицинский саквояж), вскоре начинает испытывать зависимость от общения с тем, кто в неволе.

Зачастив в палату № 6 (в спектакле поначалу лишь к решетке), Рагин объявляется там то со свежей газетой, то с новостями о книге Вересаева или пьесе Горького, то с книгой Канта, полной закладок. Пытаясь пробиться к доверию скрывающегося в ванной и отказывающегося разговаривать Громова, доктор – под заунывный мотив шарманки (музыка Мордехая Гебиртига) – однажды вслух признает себя частицей социального зла. За рассуждениями о бессмысленности многолетней медицинской практики, о том, как им «в отчетном году обмануты 12 тысяч человек», Рагин обнаруживает себя уже внутри палаты – сидящим на краю ванны Громова, а затем на консилиуме по собственному поводу и, наконец, в исподнем в качестве пациента. Никита в неизменном картузе пихает ему в руки халат и уносит цивильное.

Еще только заинтересовавшись странным пациентом, Рагин в виде эксперимента потребовал отпереть замок и открыть калитку нараспашку – Громов тогда не пошел на свободу. Когда все двери за самим Рагиным захлопываются, он вдруг осознает, что замки теперь не в его власти, и скорее проржавеют, чем кто-нибудь их перед ним снимет. Осознание врывается с такой ясностью, что наблюдающему Громову остается только констатировать: «Эка вас пробирает действительность» (в версии МДТ он присваивает фразу самого Рагина).

«Тяжелого искусства не бывает. Бывает тяжелая реальность», – сформулировал недавно в интервью Марине Дмитревской режиссер Дмитрий Крымов. Спектакль Льва Додина с его безнадежным месседжем пророс из реальности, в которой камера под номером 6 – не что-то из ряда вон выходящее, не палата изгоев, как в повести, а вполне обыкновенная, одна из многих в обществе, ограждающем себя от неудобных людей. Как замечено Чеховым устами еще свободного Рагина, такое общество непобедимо.

Мария ХАЛИЗЕВА

«Экран и сцена»
Ноябрь 2024 года.