Предлагаем читателю несколько писем 1970–1980-х годов, адресованных театроведу и критику Александру Мацкину (1906–1996) – автору книг “Портреты и наблюдения” (1973), “Орленев” (1977), “На темы Гоголя” (1984), “Театр моих современников” (1987) – его коллегами по профессии. Все письма (автографы Бориса Зингермана и подписанная машинопись Константина Рудницкого и Исаака Шнейдермана) хранятся в РГАЛИ (Ф. 3028. Оп. 1. Ед. хр. 54, 84, 98) и публикуются с незначительными купюрами.

И.И.Шнейдерман – А.П.Мацкину

13 сентября 1973 г.

Дорогой Александр Петрович!

<…> Ваша книга “Портреты и наблюдения” произвела сильное впечатление на моих коллег и на студентов. Те, кто помоложе, жадно расспрашивают меня об авторе, и я рад, что они улавливают в книге черты личности наблюдателя и портретиста, проникаются к нему уважением и душевной симпатией. Что же касается меня, то книга укрепляет эти давние чувства к автору, ничем и никогда не замутненные.

Не скрою, что один раздел книги вызвал у меня особенное волнение. Я много лет хожу вокруг да около Мейерхольда. Похаживать – похаживаю, но ничего не сделал, и получается у меня одна маниловщина. Ваша работа отозвалась во мне не только искреннейшей радостью за Вас, но и горечью (невольной) на свой счет. Ведь многое из написанного Вами думалось и мне, иногда гораздо смутнее, кое-где – в формулах, близких Вашим. Достаточно сказать, что, мечтая о будущей книге, я видел на обложке название: “Превращения Мейерхольда”; вместо фронтисписа хотел дать встык ряд разноликих изображений Мастера (как стопкадры из одной киноленты), а эпиграфом поставить пушкинское: …“он вечно тот же, вечно новый”…

Поэтому-то меня так остро захватил зачин Вашего замечательно талантливого, глубоко проницательного исследования: ход от портрета работы Григорьева, от вопиющей разноликости мейерхольдовских творений – к поискам единого внутреннего источника всех этих, казалось бы неразрешимых антиномий. Для постижения внутренней целостности Мейерхольда Вы сделали больше, нежели какой-нибудь другой ученый, и Ваша работа весомее многих толстых трудов.

Возникли кое-какие замечания частного характера, а глава “Теория и натура” – возражение по существу. Я-то всегда считал, что теория, овладевшая Мейерхольдом, овладела им не вопреки его натуре. Но об этом как-нибудь в другой раз. <…>

С любовью и уважением

И. Шнейдерман

 

Б.И.Зингерман – А.П.Мацкину

16 мая 1977 г.

Дорогой Александр Петрович!

Я не могу сказать, что прочел Вашу книгу [“Орленев”] взахлеб. Первые главы дались мне с трудом. Они не окрашены никаким цветом и воспринимаются, как если бы это была хроника летописца. Кажется, в первых главах чересчур короткие расстояния между фактами. Вызывает напряжение у читателя и язык книги. Вначале демонстративно нейтральный, чрезмерно, вызывающе правильный. Нужно некоторое усилие воли, чтобы почувствовать и оценить благородство этой манеры, лишенной эффектов, аскетичной, кажется, что обескровленной. Постепенно, шаг за шагом, текст разогревается, накаляется, самовозгорается. Вот это слово, которое я искал, – самовозгорание. Как загорается ссыпанное зерно поздней осенью. На поверхности холод, а сунешь руку, и оказывается, в глубине горячо, как в печке.

Книга раскрывается перед нами, как история человеческой жизни. Страсти по Мацкину. Ваше рационалистическое и строгое сочинение я воспринимаю как религиозную книгу. Не “жизнь в искусстве”, а житие. При всей экстраординарности биографии Орленева в Вашем изложении она воспринимается как жизнь человеческая (Орленев – дитя человеческое) – следовательно, к каждому имеет отношение. Проигрывая иногда в частностях, в недостаточно эффектной и броской подаче эпизодов, в тактике, Вы выигрываете в конечном счете, в целом как стратег, двигаясь, как говорил Станиславский, к важной общечеловеческой цели. Событийность в этой книге перерастает в бытийность, с ее страниц идет веяние рока.

Под рационализмом изложения (Ваша любимая ясность), под подробно вычерченными деталями скрывается общее [мистериозное] содержание. Конечно же, только Вы и в Вашем возрасте могли создать такое биб-лейское сочинение. Но в чем же цель, к которой Вы двигаетесь так упрямо и незаметно (по-пластунски)? Цель эта – проповедь свободы при понимании неизбежности роковых циклов и итогов человеческой жизни.

Таким образом это экзистенциальное сочинение. Выбор свободы при полной почтительности относительно необходимости. Опьянение свободой – вот [настрой] этой книги. Сострадание к тому, кто избрал свободу. Человечность.

Вы вышли далеко за рамки так называемого театроведения, сохранив по отношению к этой науке необходимую дистанцию, оказав ей все почести, заплатив ей дань. Будем считать, что Ваша книга ближе к сочинениям Фолкнера и Камю, чем к книге Е.Поляковой.

Поздравляю.

Целую,

Ваш Борис

 

Б.И.Зингерман – А.П.Мацкину

[Начало 1980-х гг.]

<…> Теперь все время думаю о Вас и хочу сказать на бумаге то, что в светской беседе все равно не скажешь – будет неловко.

В течение долгих уже лет я ощущаю Ваше присутствие где-то рядом со мной как спасительное, придающее моей жизни “остойчивость” – как говорят морские плавающие люди. А мы всю жизнь не на суше, а на море и подвержены качке. Мне часто кажется, что я всегда был с Вами знаком. А главное – из людей, которые были моими наставниками, с которых я брал когда-то пример, которые казались мне идеалом – и сейчас кажутся – остались только Вы. Я часто с недоумением оглядываюсь – начал жить с одними людьми, кончаю – с другими. Совсем иной пейзаж.

Вы – связующее звено между эпохами. И ведь ни к кому другому, а именно к Вам я и мои сверстники тянемся. Мы чувствуем эту пульсацию истории, когда говорим с Вами. <…> Но, конечно, все дело не в протяженности времени и не в десятилетиях, которые Вы отмахали. В Вас сохранилось – как когда-то, может быть, в Пастернаке и Мише Светлове – то зерно, по выражению любимого Вами К.С., тот масштаб личности, которая сейчас утрачена почти повсеместно, в том числе и Вашими сверстниками. <…>

 

К.Л.Рудницкий – А.П.Мацкину

1 сентября 1984 г.

Дорогой Александр Петрович!

<…> Мы с Таней [Т.И.Бачелис] оба очень внимательно и оба – восторженно – прочитали Вашу книгу [“Портреты и наблюдения”]. Главные впечатления: во-первых, она юношески-свежо, красиво и сильно написана. Легкая свободная фраза, непринужденный тон, глубокая внутренняя убежденность и естественность движения мысли, все время как бы подталкивающей внимание читателя вперед и вперед. Во-вторых, книга совершенно необычайна по идее, по затее, по самому намерению написать не столько даже о спектаклях, сколько о том, как они строились, как в них сопрягались, то друг другу противореча, то друг с другом смыкаясь, разные устремления разных – и по масштабу, и по свойствам натуры, и по тембру дарования – совсем несхожих людей. Хотя Вы и относитесь скептически к театроведению, но это – для театроведения или, если хотите проще, для истории театра, для его понимания – абсолютно новый и бесконечно увлекательный метод. Боюсь только, что, как он ни заманчив для читателя, последователей у Вас найдется немного: сколько я понимаю, сделать такую книгу – адски трудно.

Странная и очень меня, да и Таню, обнадеживающая закономерность: все Ваши книги – “Портреты”, “Орленев”, “Гоголь” – идут как бы по восходящей. Из всех трех работ последних лет эта – самая молодая и самая свободная. Хорошо бы и нам суметь вот так-то – старости вопреки – высвобождать дух.

Возможно, тут сказываются мои личные пристрастия, но для меня самой волнующей и самой интересной оказалась мейерхольдовская часть. Вроде бы я все это (ну, почти все!) знаю, фактическая сторона дела для меня никаких сюрпризов не содержит, а читаю так, словно бы никогда ничего не знал. И весь ход грандиозной мейерхольдовской постройки производит сильнейшее впечатление. После этого работа Станиславского выглядит сравнительно примитивной, какой-то арифметически плоской и по отношению к Гоголю, и по отношению к Булгакову, не говорю уж о Мейерхольде. <…>

Ваш К. Рудницкий

 

И.И.Шнейдерман – А.П.Мацкину

13 марта 1988 г.

Ленинград

Дорогой Александр Петрович!

Читаю Вашу книгу “Театр моих современников” с радостью и большим удовольствием, как все Ваше, ранее мною прочитанное. Работа о Диком пробудила собственные воспоминания, которыми хочу с Вами поделиться.

Приближалась премьера его “Мещан” в БДТ, и ленинградский представитель “Советского искусства” поручил мне, только что закончившему аспирантуру на Исаакиевской площади, 5, помочь Алексею Денисовичу написать о будущем спектакле. Он принял меня в большой комнате (где-то на Фонтанке, кажется), которая поразила меня совершеннейшей пустотой, необставлен-

ностью. Запомнилась обитая кожей кушетка с валяющимся на ней овчинным полушубком, заменявшим одеяло, им, вздремнув, накрывался Дикий, разбуженный моим звонком. Был еще стол. Усадив меня, Дикий принес бутылку “Наири”, шипучего донского шампанского, потом и вторую, выхваляя достоинства этого вина. И начал рассказывать свой замысел “Мещан”, записывал я слово в слово. Я совершенно не умел пить (по сей день не переношу алкоголя, мне не дано малейшей от него радости, только противно) и ушел от него в странном состоянии, только по реакции отшатнувшейся от меня дамы на площадке трамвая догадался, что пьян. Статья за подписью Дикого вышла накануне или в самый день премьеры, и я отправился в театр: хотелось спросить Дикого, как он ее нашел. В ней не было ни одной моей мысли, ни одной моей фразы, я поработал только лишь стенографисткой, но мне все же не терпелось услышать от него слова благодарности (это был мой первый журналистский опыт). Я был очень невзрачно одет, и швейцар не пустил меня за кулисы: “Они скоро выйдут сами”. Сижу, жду. И вот вываливается орава. Впереди Дикий с багровым лицом, рядом Лариков, в руках у него большая бутыль (“четверть”) водки, почти вся опустошенная, на дне так, плещутся остатки. У кого-то из актеров граненый стакан. Завидев меня, Дикий налил его, заставил пригубить, за статью сказал спасибо. Так предварительно, сразу после спектакля, не дожидаясь традиционного банкета, праздновалась премьера. Вдруг Дикий, наклонившись ко мне близко-близко, сказал: “Они хотят поссорить меня с Советской властью! Но это им не удастся!!”. Я тогда не понял, кто такие эти “они”, почему они хотят поссорить его с властью. Но поссорить все-таки “им” удалось: через короткое время узнал, что он арестован… Шел 1937-й год…

Вот, собственно, все мои воспоминания.

Вашу прекрасную работу о Диком прочитал, повторяю, с увлечением, увидев в ней не только его портрет, но и черты Вашего автопортрета, очень для меня привлекательные, внушающие большое уважение. И все-таки пожалел об умолчаниях, о пропущенных звеньях биографии художника: о его палестинском вояже, о его аресте в 37-м году. (Как он выкарабкался, вырвался из тюрьмы – я не знаю, хотел бы узнать.) Правда, Вы оговорили, что не претендуете на полноту биографического очерка. Но обильные

ссылки на печатные и архивные источники свидетельствуют, что это не просто воспоминания, не импровизация. В работе есть все признаки исследования. Догадываюсь, что Вы писали давно, задолго до нынешней второй оттепели, когда о многом приходилось умалчивать. Сегодняшний номер газеты “Советская Россия” заставил меня вздрогнуть: целая полоса отдана реабилитации Сталина. Как много сил стараются приостановить оттепель. “Россию надо подморозить”, – сказали при Николае I. Надеюсь, теперь это не получится. <…>

Ваш И. Шнейдерман 

 

Публикацию подготовила Мария ХАЛИЗЕВА

«Экран и сцена»
№ 3 за 2024 год.