Армен МЕДВЕДЕВ
28 мая 1938 года – 13 декабря 2022 года.
Немного с опозданием… Но о хорошем человеке написать никогда не поздно.
В свое время Армен Николаевич Медведев буквально спас “Экран и сцену”. Непростых времен для нашей газеты было немало, но тогда, в 90-е, пришлось особенно трудно. Будучи председателем Госкино РФ, он поспособствовал, чтобы “ЭС” выделили грант, на котором мы продержались довольно долго. Так что газета выходила при его помощи и поддержке. Надо сказать, он вообще многим помогал.
Киновед, кинокритик, продюсер, главный редактор Всесоюзного объединения “Союзинформкино”, главный редактор журнала “Искусство кино”, руководитель пресс-центра Московского Международного кинофестиваля в его благословенные времена, президент “Фонда Ролана Быкова”, президент кинофестиваля “Окно в Европу” в Выборге, мастер курса во ВГИКе, чиновник высокого ранга – это все о нем, Армене Николаевиче. Человеке чести и достоинства, мудром, ироничном, талантливом, остроумном, преданном нашему общему делу – кино. Не каждый, оказавшийся на его месте, смог бы сохранить в себе человеческое. Далеко не каждый. Армен Николаевич сохранил.
Светлая ему память…
На этих страницах – фрагменты книги Армена Медведева “Территория кино”. Книги, которую он написал о себе, о своих друзьях, коллегах.
Я никогда не кокетничал, постоянно повторяя, что не держусь за место наверху. И когда однажды сказал в Думе: “Если вам нужна моя лысая голова, то берите ее, но примите закон о кино, помогите делу”, – был искренен. Это сейчас многим кажется, что Медведев “начальствовал” всегда. Но когда в Министерстве труда и социальной защиты взялись подбивать итоги моей жизни, то оказалось, что из шестидесяти лет только четырнадцать составляют стаж государственной службы. Основная-то часть жизни прошла в редакциях, в среде старого Союза кинематографистов, на кинофестивалях. Поэтому мне вовсе не трудно было вернуться в то состояние, в каком я жил интересно и счастливо. Глупо думать, что для меня открылся мир и свет в окошке засиял только тогда, когда по доброй воле Ф.Т.Ермаша удачно началась моя чиновничья карьера.
/…/ Всегда прекрасно понимал: когда уйду с поста – сузится круг общения, умолкнут льстецы, воспрянут враги. Так что особых разочарований в этом смысле мне испытать не пришлось.
К тому же я отнюдь не благостно вспоминаю свои годы в Госкино. Были обиженные, очень обиженные, были конфликты (иногда с давними товарищами), проявлявшиеся в самой разной форме – от публичных доносов через прессу или тайных в инстанции до открытой честной критики в лицо. И поскольку я, ни дня не прожив “в ауте”, начал работать в Фонде Ролана Быкова – организации в кино заметной, – то сразу ощутил: жизнь продолжается. Не стоит подводить итоги, не нужно бояться молчащего телефона.
Конечно, в Фонде иной масштаб, иной ритм работы. Но мучают те же вопросы, те же проблемы, что и раньше. И, главное, есть возможность отдать кое-какие долги любимому делу, своим друзьям и коллегам. А те, с кем я общаюсь (да почти со всеми, с кем общался), не благотворительностью по отношению ко мне занимаются. Я им нужен, мы продолжаем работать и жить в общем деле.
Не скрою, теперь у меня появилось небольшое, но важное преимущество в системе общения с окружающими. Раньше меня изрядно сковывала обязанность быть ровным буквально со всеми, прятать симпатии, антипатии, пристрастия…
Даже когда ко мне в официальной кабинет входил человек, о котором я определенно знал нелестное, обнаружить этого не имел права. Теперь я волен не подать кому-либо руки, не разговаривать, ответить резкостью. Это не прихоть, не высвобождения “ндрава”. Это еще одна возможность сохранять чувство собственного достоинства.
Я слишком часто наблюдал, как бывшие начальники, оказавшись “на покое”, пытаются переналадить отношения с теми, кто недавно от них зависел. Оправдывают свои прежние отношения, ссылаясь на непреодолимые обстоятельства, на некие вышестоящие силы. Одним словом, заискивают перед прошлым. Вот этого со мной, верю, не случится. Впрочем, и доругиваться с кем-то мне не хочется. Ситуация в кино так поменялась, что уж действительно: кто старое помянет…
Иное дело – люди, которых я действительно обижал. Не тем даже, что не решал их проблемы. Сильнее могло подействовать подчас доброе слово, внимательный разговор, изъявление желания помочь. А у меня в последнее время на это просто душевных сил, сердечного запала не хватало (с горечью об этом вспоминаю). Из-за этого на меня обиделся, например, уважаемый и достойный Вадим Дербенев. У таких людей, как он, я прошу прощения.
А самое тяжелое и печальное наступает, когда уж и прощения не попросишь. До сих пор извожу себя вопросом: прав ли я был, ничего не сделав для запуска последнего фильма Павла Арсенова? Я тогда вел себя вроде бы жестко и принципиально. Сценарий “Зеленой птички” (по произведению любимого драматурга Паши Карло Гоцци) очень не понравился экспертам Госкино. И мне самому тоже. Но Паша – мой друг. Может быть, надо было поберечь его больное сердце, подарить ему хотя бы надежду, подать совет. Нет, я уповал на то, что многое еще впереди. Найдет Арсенов новый сценарий и снимет хороший фильм. А у Паши не было впереди и двух лет…
/…/ Лариса Шепитько. Конечно, поначалу производила впечатление ее ослепительная красота. Пожалуй, не было ни в пору абитуриентства, ни потом в пору учебы ни одного мужчины, который бы не “покосился” на нее с надеждой. Она была очень улыбчива, открыта, приветлива, по-товарищески сердобольна. Она даже плакала в день объявления оценок по профессии по итогам первого семестра: “Жалко мне всех вас”. Девочка, милая девочка в школьном платьице, чуть-чуть перешитом, даже с кружевным воротничком, полагающимся по форме, и очень трудно было тогда угадать за этой очаровательной внешностью железный характер, железную волю. Самую точную характеристику дал ей драматург Юрий Клепиков. Это было уже после ее гибели. Юрий выступил на вечере памяти и сказал, что Лариса могла бы руководить или очень строгим монастырем, или танковой армией.
А эпизод, открывший мне ее характер, произошел в послевгиковские времена, меньше чем за год до ее смерти. Мы летели с ней на фестиваль в Сан-Себастьян. Она уже была автором “Восхождения”, и ее пригласили на ретроспективу женщин-режиссеров, которая проходила за рамками конкурсной программы. Мы были очень рады, что едем вместе: все прошедшие после окончания института годы почти не виделись. Мы болтали, вспоминали однокурсников, а когда в беседах наступала пауза, Лариса доставала английский разговорник и внимательно его читала, из чего можно было сделать вывод, что английский язык – не самая сильная грань ее познаний. И вот, когда мы добрались до Сан-Себастьяна, выяснилось, что в этот день и час уже начался просмотр картины Ларисы “Крылья”.
Когда мы вошли в зал, я почувствовал запах беды. Публика слегка волновалась, оглядываясь на переводчика. Переводчик говорил по-испански непрерывно, но неуверенно. Лариса напряглась, я усадил ее на почетное место, сам же подсел к переводчику и начал внятно пересказывать ему русский текст, доносившийся с экрана. Так мы одолели перевод фильма.
Зажегся свет, человек средних лет, оказавшийся одним из “испанских детей”, которые после смерти Сталина вернулись на родину, сидел мокрый, как мышь, и объяснял: “Я же работал шофером на строительстве Московского университета, я по-русски материться могу, а тут…”
На следующий день перед показом “Восхождения” Лариса вышла к экрану и тридцать минут держала вступительное слово на английском языке. Это меня поразило. Понимаете, она за одну ночь выучила выступление на английском! Оно переводилось на испанский, и зрители, получившие необходимую информацию, стали смотреть фильм, понимая его.
Отар Иоселиани. С ним я даже показывал один из этюдов, но он-то играл прекрасно, а я, как всегда, дергался. Его “явление” институту началось с того, что во вгиковской стенгазете появилась эпиграмма. Газета брала интервью у первокурсников разных факультетов, желая выяснить их мнение о ВГИКе, обратились и к Отару. Он нагрубил, отказался разговаривать с корреспондентом-общественником, и за это ему отомстили следующей эпиграммой:
Моя голова над другими стоит,
Моя голова удивительный ящик.
Ума в ней палата, но мысли мои
Для вашей газеты неподходящи.
Конфликт был не случайным. Обаятельный, показавший себя в студенческом общежитии и как сердцеед, и как душа компании, Отар в творческом плане был до поры человеком очень закрытым. На спинку своей кровати он повесил самодельный маленький экран, и все знали, что если Отар лежит, на самом деле он не отдыхает, а что-то на этом экране вымеряет, выверяет. У него, по-моему, первое образование математическое, и нам казалось, что рядом зреет некий рациональный профессионал, который алгебру обязательно проверит гармонией. Не угадали. Иоселиани-режиссер оказался совершенно другим.
Еще хочу вспомнить о Саше Митте. Вот у кого удивительно сочеталось рациональное начало с каким-то спонтанным, каждый раз неожиданным творческим взлетом. Он архитектор по первому образованию. И что меня в нем прежде всего удивляло – его почерк. Такой крупный, красивый… (Все работы, которые он приносил тогда в аудиторию, и документы, написанные его рукой, всегда выглядели как произведения каллиграфии.)
Помню, как однажды нам дали задание на действие с карандашом. Саша начал рисовать. Преподаватель сказал: “Саша, вы же только делаете вид, что рисуете”. Однако через мгновение появился блистательный шарж на этого преподавателя, развеселивший и его самого, и всех нас.
И в то же время еще в студенческих разговорах о профессии он точно, убедительно объяснял, какой план, какая крупность наиболее выигрышны. Наиболее экономны с точки зрения монтажа…
Став признанным мастером, он сохранил вкус к своеобразному конструированию фильма. И лучшие “постройки” его привлекают изящной завершенностью. После зимней сессии 1956 года, которую Саша блистательно сдал, он был переведен сразу на второй курс, в мастерскую Михаила Ильича Ромма.
/…/ Наверное, когда-нибудь создадут летопись Московского международного, и летопись эта будет интересна и поучительна. Все-таки преодолев издержки перестроечного беспамятства, все признали достоинство и авторитет нашего фестиваля. Для меня же он, так сказать, моя “живая хронология”. С 1961 по 1984 год (после – должности не позволяли) я с радостным трепетом “откомандировывался” в службы ММКФ.
Честно скажу, я не коллекционер просмотренных фильмов; у меня не было также явного пристрастия к какой-либо зарубежной кинематографии. Но меня волновало и волнует само воспоминание об атмосфере московских фестивалей. Особой в те годы.
Я часто говорил, что этот киносмотр – порождение оттепели. Своих генетических свойств он не утратил и в самые плохие годы. В частности, фестиваль рекрутировал в свою команду людей, которые никогда не раскрылись бы так неожиданно и сильно в обыденной, “мирной” жизни.
Каждые две недели июля (традиция) становились своеобразным оазисом не только для зрителей, измученных выверенностью советского кинопроката, но для тех, кто попадал в круг служителей фестиваля. Это был круг, очерчивающий место хотя бы относительной свободы. Кадровые стереотипы советской власти здесь размывались. Ценилось более всего профессиональное умение. Хотя наши “органы”, естественно, не обходили вниманием Московский кинофестиваль.
…На фестивалях я “влюбился” в Александра Александровича Славнова. Имея высокие чины в Министерстве культуры, а потом и в Госкино, по натуре своей он был совершеннейшим античиновником. Вел себя кое-как: бутылочку в сейфе держал, постоянно ею пользуясь; перед начальством мог появиться в непарадном виде; бравого солдата Швейка цитировал некстати. Но голова!
Помню такую картинку из фестивальной жизни… Поздний вечер на тринадцатом этаже гостиницы “Россия”. Сюда донеслось известие об очередном ЧП в киноконцертном зале, где всегда проходил конкурсный показ. Заинтересованные лица (в том числе из партийной и министерской номенклатуры) испуганно сгрудились вокруг Сан Саныча. А тот, прислонившись к стене, для устойчивости, ровным голосом выдает советы и распоряжения. ЧП рассасывается на глазах “удивленной” публики. Так всегда, все знали – Славнов найдет выход, выручит.
Жаль, конечно, что упоминание об одной из счастливейших сторон моей жизни омрачается печалью. Но так было: очень близкий мне человек, Юрий Тигранович Ходжаев, получил инфаркт прежде всего из-за предельной преданности Москов-скому кинофестивалю.
Юра обладал способностью решительно не выказывать своих достоинств, которых у него было множество. Верность близким и друзьям, нежность к ним, глубокая эрудиция, юмор. Но для посторонних очевидны были лишь респектабельность, вежливость, деловитость. Он хорошо и честно работал на разных участках международного поприща. Его очень уважали М.И.Ромм, Л.А.Кулиджанов, С.Ф.Бондарчук, С.А.Герасимов, В.Е.Баскаков…
Ему доверяли иностранные кинодеятели. Вот только А.Кончаловскому почему-то показалось, что Ходжаев агент спецслужб, да еще приставленный следить за ним в одной из поездок. Что могу тут сказать? Ничего. Ведь и само-му Андрею, кажется, не удалось документально стереть ярлык агента КГБ, которым его наградили в Америке…
А Ходжаев не был чиновником-функционером. Он вырос в крупного специалиста, организатора, что особенно обнаружилось в годы, когда главным делом для него стали Московский и Ташкентский кинофестивали. Он не просто пережил драматический период истории ММКФ: распад СССР, потеря интереса государства к фестивалю. Он не сдался и вытаскивал Московский кинофорум буквально на собственных плечах.
Тогда, в 1992 году, его впервые серьезно подвело сердце. Юра продолжал работать, веря в лучшее. А против него развернули интригу: есть в нашей среде энтузиасты-общественники, постоянно убежденные в том, что они все сделают лучше всех. Хотя почему-то разговаривают на уголовном жаргоне. У меня один из них спросил, зачем, мол, я не хочу “сдать” Ходжаева? Сдало сердце Юры…
Бюро пропаганды советского киноискусства, конечно, памятно для меня не только людьми и даже не только встречами с мастерами кино. Пырьевский Союз – сильная, мощная организация, с которой считались, к которой тянулись, и Бюро пропаганды было частицей этой организации, так что волей-неволей мне довелось стать участником или свидетелем очень многих важных событий, определивших ход кинематографической жизни, судьбы отдельных мастеров. Но мне очень хотелось бы вспомнить Ивана Александровича Пырьева.
Его общественный облик, его роль в советском кино периода оттепели и дальнейших времен не определить лучше, чем это сделал Марлен Мартынович Хуциев, человек, на самом деле имевший очень непростые отношения с Пырьевым. Пырьев был отстранен от работы над созданием Союза за два года до его учредительного съезда. Съезд после многих переносов и долгих ожиданий состоялся в 1966 году.
Девять лет без малого длился период оргкомитета.
Хрущев и все, кто шел за ним (это тоже знак времени), сделав первый шаг, позволив отряду творческой интеллигенции объединиться и обрести свой голос, свое слово, свою силу, потом как-то пытался все это ограничить политическими барьерами и рамками. За мужество, проявленное в те годы, за преданность идее нашего Союза Марлен Хуциев публично поблагодарил Пырьева.
/…/ На волне косыгинских реформ, в 1965 году, в кинематографе по инициативе Г.Н.Чухрая была затеяна Экспериментальная творческая киностудия (ЭКС), которая должна была выработать новые механизмы усиления связи между фильмом и зрителем, заинтересованности творцов в коммерческом успехе с помощью системы поощрения, зависящей от этого успеха. Идея сама по себе не новая, в 30-е годы существовала система отчислений режиссерам сумм с проката, но эту систему как-то забыли, никто даже внятно не мог воспроизвести механизм накопления денег и их распределения. Поэтому идеи Чухрая казались тогда актуальными и перспективными.
Правда, при всем уважении к Григорию Наумовичу хочу напомнить, что вторым лицом на студии был Владимир Александрович Познер. Его редко и мало вспоминают в наши дни – уникального в советских условиях организатора кинодела. Долгое время он прожил в Америке, причем говорят, что был нашим разведчиком и “крышей” ему была продюсерская деятельность в кинематографе. Но, если это правда, “крыша” стала его призванием и судьбой.
Владимир Познер, его сын, рассказывал мне о том, что семья Познера была вхожа в дом к Рузвельту, дружила со многими замечательными американцами. Так вот, я уверен, что всю идею, все композицию будущей студии придумал в основном Владимир Александрович, которому принадлежит фраза, брошенная в адрес киноначальства: “Все занимаются фильмами, но никто не занимается кинематографом”.
Чухрай же дал делу свое имя и свой энтузиазм, поскольку им двигало огромное желание сделать что-то серьезное и полезное для любимого кинематографа.
К сожалению, В.А.Познер рано ушел из жизни. После инфаркта году в 68-м он отошел от дел и вскоре умер. Злые языки говорили, что в последние годы у него испортились отношения с Чухраем. Думаю, здесь дело не в личных отношениях, об этом судить не берусь. Но, наверное, Познер просто понял, что вся деятельность студии умело направлена властью по замкнутому кругу или по колесу, словно это белка.
Я-то думаю, что у создателей ЭКС были какие-то более глобальные замыслы по изменению всего производства, а не только системы подсчета доходов студии и гонораров авторам фильмов. Беда нашего кинопроизводства таилась менее всего в этой именно системе. Скорее всего, бедой была глобальная регламентация каждого шага на пути к созданию фильма. Нормы, всевозможные, всепроникающие нормы, выглядели значительнее, нежели художественный результат.
Г.Н.Чухрай и В.А.Познер вместо мелочной финансовой и организационной опеки съемочной группы предложили режим целесообразности в “построении” фильма. И оказалось, что в условиях производственной свободы органично и продуктивно решаются проблемы жанровой увлекательности фильма, повышается его контактность со зрителем.
Не случайно на Экспериментальной киностудии свои, может быть, самые искрометные фильмы сняли Георгий Данелия, Эдмонд Кеосаян, Эмиль Лотяну.
На Экспериментальной киностудии был создан шедевр Владимира Мотыля “Белое солнце пустыни” – удивительная, может быть, неповторимая удача, этот единственный выживший, давший плоды гибрид русского и американского фольклора.
…Экспериментальная студия начала быстро набирать темпы. Но столь же быстро и энергично ее стали ограничивать в правах и возможностях. Напомню немного о “невидимых миру слезах”. Когда Г.Данелия затеял на ЭКС фильм “Не горюй!” по рассказу Клода Тилье “Мой дядя Бенжамен” (по которому, кстати, и во Франции примерно в те же годы сняли фильм с Жаком Брелем, по-моему, очень плохой), В.А.Познер решил привлечь к производству французов, взять у них пленку “кодак” (теперь это сделать – как чаю выпить). Но возник скандал. Поднял его А.Н.Давыдов (председатель “Совэкспортфильма”), который обратился к первоисточникам, к ленинским декретам о монополии внешней торговли, и у студии ничего не вышло.
Конечно, по прошествии стольких лет в опыте ЭКС память особо выделяет фильмы жанрового направления, всегда привлекательные для зрителя. Они разные: от “Не горюй!” до “Земли Санникова”. Но были работы неожиданные, хотя подчиненные тому же закону: сделаешь фильм дешевле, быстрее, лучше – быстрее он окупится, больше получишь прибыли. Эта формула сработала даже в случае с такой картиной, как “Если дорог тебе твой дом”, очень хорошим художественно-документальным фильмом о защите Москвы, который сделал Василий Ордынский и после которого остались бесценные архивные кадры Г.К.Жукова и других военачальников Великой Отечественной.
…Под самым серьезным ударом чухраевская студия оказалась, когда там запустили в производство альманах “Начало неведомого века”. Беда была не в отъезде Г.Габая, беда (и вина) заключалась в попытке перенести эксперимент экономический в сферу творчества.
Елена УВАРОВА
«Экран и сцена»
№ 3-4 за 2023 год.