Молодой актер Никита Исаченков играет роль Хлестакова в недавней премьере “Студии театрального искусства” – спектакле “Лабардан-с”. Играет так, что не запомнить его невозможно – все скрытые переживания гоголевского героя в спектакле Сергея Женовача видимы и почти физически ощутимы. Поговорили с Никитой о его первой главной роли, заодно о других ролях в СТИ, упрямстве, ГИТИСе и вере в честный театр.
– Ты поступал в ГИТИС пять раз. Что давало силы? Главное, отвечал ли ты самому себе, зачем тебе это?
– На тот момент я уже очень хорошо понимал, что не хочу заниматься ничем другим. А вообще, тяга к театру и актерству возникла спонтанно, но закономерно. Я рос ребенком, у которого не было свободного времени: с утра школа, днем музыкалка, вечером бальные танцы. Все друзья гуляют, гоняют в футбол, а я занимаюсь уроками. Глобальный протест был неминуем, переходный возраст – идеальное для этого время. Помню, однажды мне звонит мама, а я в это время школу прогуливаю. Моя задача была сделать так, чтобы она не догадалась, поэтому, когда мама спросила меня, не хочу ли я пойти заниматься в театральную школу, я ответил: “да-да, конечно, записывай меня, куда хочешь”. Потом я туда пришел (театральная школа-студия – Драматического театра имени С.Л.Штейна. – Н.С.) и втянулся.
– Что это была за студия?
– Это очень хорошая театральная студия. Сергей Львович Штейн, кстати, закончил ГИТИС, режиссерский факультет, учился в одно время с Товстоноговым. Эту студию он создал в 1937 году, будучи еще студентом.
Сначала мы там играли всякие сказки – “Красная шапочка”, “Снежная королева”… Все по старинке: костюмы, задники нарисованные. Я помню, что моей самой роскошной ролью был заяц из пьесы Шварца. Просто драматическая роль, клянусь. Заяц проходил путь от трусливого зверька до смельчака, который самоотверженно кидается на волка, защищая Красную Шапочку. Потом к нам в студию пришел Павел Александрович Полушкин, выпускник Щуки, который привил вкус к образному театру. Мы играли “Сказки про слона Хортона”. И оказалось, настоящие джунгли – это не нарисованные деревья, а черно-белые шины, среди которых живут обитатели сказок доктора Сьюза.
– Как друзья отреагировали на твое увлечение?
– Когда я понял, что хочу заниматься театром (а случилось это в 10 классе), я немножко “отделился” от школы и своих одноклассников. Наверное, во мне говорил юношеский максимализм. Я понял, что всё, в школе я больше не учусь, я занимаюсь в театральной студии. Скатился на тройки, потом на двойки по математике.
– А потом пришли мечты попасть в ГИТИС?
– Я не рвался именно в ГИТИС, стремился попасть в золотую пятерку театральных вузов. И случилось это после того, как по “Культуре” я увидел спектакль “Ричард III” Юрия Николаевича Бутусова. Тогда я еще особо ничего не понимал в театральной жизни Москвы и Питера, но помню, что у меня было ощущение: то, что я вижу, – дико интересно и важно.
У меня буквально сорвало крышу. Я обожаю старые спектакли Бутусова, до сих пор пересматриваю в записи “В ожидании Годо”, “Ричард III”, “Король Лир”.
Наверное, поэтому я больше всего хотел попасть к Константину Аркадьевичу Райкину, у которого Бутусов тогда много ставил. В Школе-студии МХАТ был очень большой конкурс, 300 человек на место. Мне сразу дали понять, что я нахожусь на скамейке запасных, поскольку мне 16 лет, и я еще совсем зеленый. И все же Константин Аркадьевич сказал, что как бы ни развивались события, мне надо поступать. После этого я даже не расстроился, что не поступил.
– И ты последовал его совету.
– Конечно. И мне было все равно, старался ли он меня подбодрить, или утешить, но посыл был хороший. Поэтому, когда мама отправила меня учиться в Педагогический, я довольно быстро осознал, что мне там не место. Я учился преподавать иностранные европейские языки. На лекциях сидел и засыпал. В общем, вскоре я перестал ходить даже на экзамены. Театральная стезя манила, об нее разбивалось все. И все-таки поступление для меня стало потрясением, я до последнего думал, что меня снова скинут.
– Расскажи про время в ГИТИСе.
– Хорошее это было время. ГИТИС – место силы, где минимум 100 человек работает на одно дело. Ты открываешь в себе новые качества, не только актерские, но и человеческие. В ГИТИСе казалось, что ты занят дико важным делом, к тебе прикованы не только глаза мастеров, но и однокурсников, и ребят с театроведческого факультета, с актерского. Это концентрирует энергию, заряжает на длинную дистанцию, заставляет держаться в форме.
– Расскажи свои впечатления о Сергее Васильевиче Женоваче как о педагоге и как о человеке.
– Как человека Сергея Васильевича можно описать одним словом – трогательный. Что касается профессии нашей, то Женовач – гений разбора. Он чувствует персонажей как никто. Поэтому я очень люблю восстановительные репетиции в СТИ – когда начинает замыливаться глаз, когда играешь уже 50-й спектакль в сезоне, то, естественно, переходишь на автоматический режим. Восстановительные репетиции в этом смысле очень нужны: Сергей Васильевич напоминает, с чего все начиналось, о чем и для чего играется история.
– Чему он учит?
– Сергей Васильевич учит тому, что театр дело коллективное. Каким бы ни был спектакль, в первую очередь должна быть слышна человеческая история. Театр – это как хороший разговор на кухне вечером, где ты в компании рассказываешь о том, что наболело.
– Когда ты учился, ты ходил в СТИ?
– Безусловно! Мой самый любимый спектакль и тогда, и сейчас – “Москва – Петушки”. Это был первый спектакль, который я здесь увидел, я приходил на него всегда, когда было грустно, когда что-то не получалось. Мне страшно нравится Леша Вертков в роли Венички. Нравится, как спектакль выстроен, его пронзительность. Он ведь одновременно и смешной, но и очень трагический. Мне кажется, театр и должен быть таким: очень светлым, но при этом безумно трагическим.
– Никита, а чему не учат в театральных вузах?
– Для меня оказалось открытием, что в театре существовать тяжелее, чем в институте. Необходимо держать свой эмоциональный аппарат в состоянии постоянной готовности. Это очень странная и хитрая система, которая, бывает, выходит из строя, основной инструмент, которым я пользуюсь на сцене. И когда он расстраивается, начинаются проблемы. Вот этому мало уделяют внимания в процессе учебы. Впрочем, здесь много зависит от актерской индивидуальности.
– Ты хотел попасть в СТИ?
– Конечно, хотел! Мы существовали на курсе очень тесной компанией, расставаться не хотелось. Если бы меня не взяли, для меня это был бы удар.
– Итак, в СТИ тебя взяли. В твоем театре все так, как ты представлял?
– Это очень трудный вопрос. Но одно я знаю точно: после работы в СТИ и режиссерского стиля Сергея Васильевича в профессии не страшно ничего. Сергей Васильевич никогда не “прячет” актера за реквизит или сценографию. И ты понимаешь, что если не сделаешь актерски то, о чем он просит, спектакля не будет. Современный театр во многом строится на музыке и форме – это тоже прекрасно, я такой театр безумно люблю. Дайте мне мукУ и музыку, я выжму все соки из себя. В СТИ все кардинально по-другому – держи спектакль на себе.
– Ты волнуешься, когда идешь на сцену? Как преодолеваешь, если да?
– Я не преодолеваю, потому что это прекрасно, когда волнуешься. У тебя состояние как раз такое, когда ты сам не знаешь, чего ожидать, а это самое нужное. Наоборот, я преодолеваю, когда волнения нет.
– Сергей Васильевич всегда предлагает тебе крупные роли (надеюсь, так и продолжится): майор в “Заповеднике”, Тузенбах в “Трех сестрах”.
– Когда Сергей Васильевич распределил меня на роль Хлестакова, я был очень удивлен. К сожалению, у меня есть противная черта – самоуничижение. Мне часто кажется, что я плохо играю, вообще все не то делаю. Поэтому для меня каждая роль была и остается удивлением.
– А есть роль, которую ты выделяешь?
– Дон Кихот в “Захудалом роде”, обожаю этого персонажа. Когда первый раз посмотрел спектакль, прочитал текст, выучил и проговорил про себя – я уже четко знал, что буду делать. Вышел впервые в спектакле, как будто играл эту роль 15 лет.
Прекрасный в своей наивности, полусумасшедший дворянин, в образе благородного рыцаря, борца за правду, раздающего тумаки врагам княгини Протозановой. Удивительно тонкий, смешной и в то же время прямолинейный, как трактор, персонаж – о чем еще мечтать. А сам спектакль о человеческой жизни, о любви и потерях, о стремлении к справедливости, о пути человека… Думаю, он никогда не потеряет актуальности, потому что, в конечном счете, жизнь – это всё, что у нас есть.
– Перейдем к спектаклю “Лабардан-с” по “Ревизору”. Образ Хлестакова выстраивался с чистого листа или у тебя были какие-то точки опоры?
– Точки опоры были, но от них нужно было оттолкнуться и сделать прямо противоположное. Сергей Васильевич сразу дал понять, чем должен закончиться первый акт, на что нужно выйти. На крик души о том, что я – большая шишка, большой человек. Это основополагающая вещь.
– Как ты думаешь, твой Хлестаков сам верит в то, о чем врет?
– По-другому не получится, в этом сложность этого образа, и спектакля тоже. Нужно дать понять зрителю, что в этом человеке такого, отчего все вокруг ему верят. Манкость: когда смотришь на человека и не можешь от него оторваться, не понимаешь, что притягивает.
– Что, на твой взгляд, версия СТИ открыла в “Ревизоре”, в Хлестакове?
– Наш спектакль дает понять, что главный герой вовсе не Хлестаков, а Городничий. Нельзя относиться к этой истории как к анекдоту. Для меня, например, самый сильный момент в спектакле, когда начинает плакать Марья Антоновна, осознавая, что настал конец еще не начавшейся новой жизни. Мне становится даже стыдно, как будто это я обманывал всех.
– Что было самым трудным на репетициях?
– Понять, что же это такое – Хлестаков. Хлестаков не дурак, он прекрасно понимает, что с ним происходит. Да, он наглый, но при этом трогательный. И здесь я начинал сходить с ума, потому что не понимал, за что зацепиться. Когда начинаешь давить на наглость, уходит трогательность, когда пытаешься быть трогательным, уходит наглость. Какой-то лабардан-с.
– Часто в прессе Сергея Васильевича упрекают в том, что в СТИ все спектакли, в том числе “Лабардан-с”, – не про современную повестку.
– Это абсолютная неправда. Пусть прочитают “Ревизора”! Самое страшное в том, что время идет, а ничего не меняется. Время как будто бежит по кругу. Вот вам цитата из Маркеса.
– Ты сказал про Маркеса, я поняла, что не могу не задать вопрос о спектакле “Один день в Макондо”.
– Когда мы начали работать над постановкой “100 лет одиночества” в ГИТИСе, это стало поворотной точкой в обучении. Мы все обрели вдруг силы благодаря Егору Михайловичу Перегудову. Я не знаю, как описать, но это было что-то невероятное, я помню, что мне не хотелось даже в перерывах уходить со сцены. Отдельная маленькая жизнь! Это был тот театр, к которому я стремился всю жизнь.
– В начале нашего разговора ты упомянул, что в ГИТИСе тебе верилось, что театр – важное дело. А сейчас ты в это веришь?
– Хочется продолжать верить.
Беседовала Наталья СЕРГЕЕВА
«Экран и сцена»
№ 24 за 2022 год.