В книге “Художественный театр. После революции. Дневники и записи. Федор Михальский. 1920–1924. Алексей Гаврилов. 1927– 1932” (М.: АРТ, 2020) есть предисловие Алексея Бартошевича. В этом тексте он рассуждает о том, что значило в прежние годы – быть человеком Художественного театра. “Они стояли на страже театра, они служили театру с той же беззаветной преданностью, что и Станиславский с Качаловым. Конечно, я застал только самый закат этой атмосферы Художественного театра, и все-таки лучи этого солнца грели и меня, я понял кое-что об отношении людей друг к другу и к делу, и о способности, сейчас если не утраченной, то редкой, не просто работать, а служить”. В числе людей Художественного театра Алексей Вадимович называет замдиректора Федора Михальского (“администратора Филю” из “Театрального романа” Михаила Булгакова), милиционера Алексея Гаврилова, а также Федора Снеткова и Федора Глушкова, которые исполняли в театре самые разнообразные поручения – были курьерами, дежурными, вахтерами.

Человеком Художественного театра в самом высоком значении этого слова был и Алексей Александрович Прокофьев, буфетчик и “заведующий цехом питания”, как одно время официально называлась его должность. В МХТ он служил с момента основания и до своей смерти в 1941 году. В августе 2022 года исполнилось 150 лет со дня рождения Алексея Прокофьева – хороший повод, чтобы рассказать об этом человеке, который с годами стал для основателей МХТ совершенно родным. Все документы из фонда А.А. Прокофьева, хранящегося в Музее МХАТ (Ф. 281), публикуются впервые.

“Все надежды на Прокофьева”

2 сентября 1931 года, на следующий день после открытия сезона, секретарь дирекции Ольга Бокшанская писала своему шефу Немировичу-Данченко подробный отчет о происходящем в театре, что она делала всегда, когда Владимир Иванович находился в отъезде. Среди прочего коснулась и темы столовой: “За кухней устроена комната для обедов, и в чайном буфете обед не подают, только чай. Хотят избежать кухонного запаха в коридорах театра. Это вообще приятно, но помещение для обеда – отвратительно, хуже всякой пивной. И даже уж теперь, при начале сезона грязно. Так что обедать там противно. Уверяю Вас, что общественная столовая в Лебедяни, в которой мы покупали очень недурной сыр (а в магазинах сыра нет!), раз в пять чище и приятнее нашей столовой. И обеды плохие – в то время как решительно везде объявлен поход за лучшее питание и все общественные столовые улучшили свою “продукцию”. Все надежды на Ал.Ал.Прокофьева, который распоряжением наркома (по ходатайству К.С.) возвращен на свое прежнее место”.

По сохранившимся в фонде А.А.Прокофьева документам не понять, что именно стряслось в тот раз с Алексеем Александровичем и почему за него просил Станиславский. Но сама тема не удивляет: дело в том, что с Прокофьевым вечно что-то случалось. Этот человек, который до революции держал буфеты практически во всех московских театрах, был словно Епиходов – неурядицы на него так и сыпались. И административные, и финансовые, так что руководству МХАТа вызволять его из неприятностей приходилось не раз. Причиной всему была невероятная любовь и преданность Прокофьева Художественному театру. Читая документы, понимаешь: этот человек никогда не хотел заработать, “бизнес” ему был не важен. Он хотел всего лишь накормить своих любимых театральных людей как можно более вкусными и питательными блюдами. Стоит ли удивляться, что он вечно оставался в убытке.

В Музее МХАТ хранятся две машинописные автобиографии Прокофьева. Одна – предположительно 1923 года, вторая –  середины 1930-х годов. Из них мы узнаем, что начинал Прокофьев мальчиком при буфете, и было ему 9 лет.

“Автобиография

1881 г. 11 апреля по старому стилю (теперь 24/IV) я поступил мальчиком в Пушкинский театр на Тверской улице. Там ставили спектакли любители, почти всегда закрытые. Летом я работал в Сокольниках на кругу, где ставил концерты оркестр Рябова, потом служил в буфетах Немчиновского театра на Поварской улице и в Секретаревском на Кисловке, в Каретном ряду в театре Мошнина, где сейчас Эрмитаж. Потом служил в Малом театре, в театре Парадиз на Никитской, в театре Скоморох у Лентовского, конечно, всегда в буфетах.

Помню хорошо, как появились Станиславский К.С. и Влад. Иван. Немирович-Данченко в любительских спектаклях и кружках. В летнее время я всегда работал в буфетах в театрах в дачных местностях, 16 сезонов: в селе Богородском, где играли знаменитые артисты: М.Н.Ермолова, О.О.Садовская, К.Рыбаков, Макшеев, В.В.Лужский, любители К.С.Станиславский, Волгина, Н.П.Рощин-Инсаров, Солонин, Градов-Соколов, Чаров, Н.П.Киселевский, Людвигов, Марты-нова и еще очень многие другие, которые стали большими и знаменитыми артистами. Андреев-Бурлак читал “Записки сумасшедшего”. К.С.Станиславский ставил “Горе от ума”. Н.Г.Александров жил со мной в одной комнате.

Жил я очень бедно, жалованье получал скудное – от 3 р. до 25 р. в месяц, но был я бодр и всегда веселый, потому что я жил в кругу артистов, я очень любил театр и в свободное время бегал слушать итальянскую оперу, где пели Мазини, Таманьо, Мария Ван-Зандт и другие. Хорошо меня знал и любил Ф.И.Шаляпин, который поступил только что в театр Солодовникова к С.И.Мамонтову, всегда мне должал за водку, которую он любил, но я всегда делился со всеми артистами всем, что у меня было. В 1894 году в мою пользу устроили концерт в театре Парадиз, где участвовали самые знаменитые артисты г. Москвы и от этого концерта я на другой день получил от [антрепренера] Р.Р.Вейхеля более 2000 рублей. На эти деньги я женился на очень бедной девушке, дочери музыканта 3-го военного училища. В 1895 и 1896 г. служил в театре Шелапутина, в оперетке Родона, а после в опере А.Э.Блюменталь-Тамарина.

Меня очень много лет знает (лет 50) Мар.Мих.Блюменталь-Тамарина и еще больше лет знает мать В.Н.Пашенной, жена Н.П.Рощина-Инсарова. В 1898 г. я уже начал работать в кулисном буфете в МХТ, меня туда рекомендовал П.П.Геннерт, а особенно за меня хлопотали Н.Г.Александров и А.Л.Вишневский. Когда театр перешел в Камергерский пер., я уже заведовал всеми буфетами и для артистов, и для публики, но хозяином был Театр. Я очень старался угодить, особенно артистам, а также публике, и К.С.Станиславский и В.И.Немирович-Данченко меня стали рекомендовать в другие буфеты, послали на Казанский вокзал, где я тоже сумел себя поставить, затем в Немецком клубе был 8 лет заведующим на жаловании, туда приезжали знаменитые рестораторы и смотрели, как поставлено дело и как принимают посетителя. Денег у меня никогда не было. Мне очень многие хорошие люди давали деньги на дела, и я брался и всегда с благодарностью отдавал им. Был заведующим и даже арендатором буфета в Зоологическом саду. В 1905 г. в декабре месяце пристав (кажется, князь Виндбальский) арестовал меня, квартира моя была вся расстреляна, потому что узнали, что я скрывал и кормил в своем подвале студентов, которые были на баррикадах. Об этом, думаю, знает и помнит ветеринарный врач Я.А.Тоболкин. Меня освободили благодаря директорам сада Погоржельскому В. и К.К.Ушкову, которые просили за меня [генерал-губернатора] Дубасова.

24 апреля 1936 г. исполнится 55 лет моей работе в театрах. Я из очень бедного семейства. В 1925 г., когда закрылся наш кооператив, Дирекция предложила мне взять на свое имя право торговли в буфете, я на это пошел и тут-то я уже совсем разорился, и в 1929 г. я просил меня освободить, и Дирекция опять взяла на себя буфеты театра.

Все, что я написал, есть правда”.

В автобиографии 1923 года, при той же общей канве событий, имелся любопытный пассаж о том, что Прокофьев, оказывается, приложил немало усилий для того, чтобы попасть в МХТ.

“Я так страшно люблю театр, что у меня в жизни моей много дела, но я в театре всегда был сам, и всегда в Художественном. <…> В 1896-1897 г. я работал в Никитском театре и в Охотничьем клубе, где играла труппа [будущего] Художественного театра: К.С.Станиславский, Вишневский А.Л., Г.С.Бурджалов, Н.Г.Александров, и я узнал, что этот кружок хочет снять театр у Щукина Эрмитаж. Я просил Н.Г.Александрова и А.Л.Вишневского устроить мне буфет, но когда уже оказалось, что будут играть в Эрмитаже с 1898 г., мне Н.Г. Александров передал, что буфет там будет держать Щукин, но я все-таки не успокоился и просил хотя где-нибудь устроить меня около этого театра, и мне разрешили торговать на репетициях. Я торговал на Антроповой яме в доме Морозова, ездил летом в Пушкино на дачу, где были репетиции на суконной фабрике, и провел все время с Художественным театром до Театра в Камергерском переулке, в котором я со дня открытия; буфет я содержал почти во всех московских театрах, я даже купил у Трехгорного завода “Ресторан Театральн[ый]” на Петровке, хотел устроить уголок театра, только для одних артистов, но не судьба, настало такое время, в которое все было разрушено до основания”.

Вода на сахарине и морковные пирожные

В страшные годы Гражданской войны Алексей Прокофьев как-то умудрялся кормить сотрудников МХАТа. В докладной записке, адресованной Пленуму Московского областного комитета союза РАБИС, от 12 декабря 1938 года, он упоминает об этом так: “Столовая при театре основана по моей инициативе в 1918 году, меню было очень скромное, и обеды были тоже скромные, но питательные и доброкачественные. Обедали все артисты, и никаких жалоб и нареканий с их стороны не было, кроме благодарности. В 1919 году, когда трудно было доставать продукты, я все же их доставал, и столовая работала”.

Федор Михальский в книге “Дни и люди Художественного театра” (М.: Московский рабочий, 1966), полной уникальных деталей внутритеатрального быта, рассказывает о том, как стараниями Алексея Александровича удалось устроить встречу нового, 1919 года. Как ужинали капустой, картофельными котлетами и морковными пирожными и “поднимали бокалы сладковатой, на сахарине, воды за процветание родного театра”.

Когда наступил НЭП, дирекция МХАТа предложила Прокофьеву взять буфет в аренду – решили, что так будет целесообразнее. Буфетом при театре он владел с 1925 по 1929 или по 1930 год (даты в документах разнятся). Вероятно, в 1920-е это действительно было удачным выходом из положения, но наступила другая эпоха, и частных предпринимателей и торговцев начали преследовать. Как частник, в 1930 году Прокофьев стал лишенцем, был поражен в избирательных правах, и члены дирекции и ведущие артисты МХАТа ходатайствовали в Московскую областную избирательную комиссию о том, чтобы его в этих правах восстановили.

В 1931 году должность Прокофьева при театре именовалась “инструктор по буфетно-столовой части”. Летом того же года Алексей Александрович просил Станиславского освободить его от этих обязанностей в связи с “крайне болезненным нервным состоянием”, но Константин Сергеевич в прошении отказал, начертав на заявлении: “Принять Вашего отказа не могу, т.к. считаю Вашу работу по столовой совершенно необходимой и не в качестве инструктора, а как заведующего столовой и буфетом театра”.

Вероятно, ходатайство Станиславского, которое упоминает Ольга Бокшанская в письме Немировичу-Данченко в начале нашего рассказа,  связано именно с этой коллизией: лишенец не имел права занимать руководящие должности, и потребовалось вмешательство наркома, чтобы Прокофьев мог снова отвечать за мхатовский буфет. 

9 декабря 1932 года Прокофьева арестовали. Нетрудно предположить, что и его арест был следствием все той же истории с арендой буфета, то есть коммерческой деятельности периода НЭПа.

Пытаясь отстоять ценного и любимого сотрудника, Станиславский написал письмо наркому внутренних дел Генриху Ягоде. Текст письма опубликован в 9 томе собрания сочинений основателя МХТ:

“Москва. 8 января 1933 года

Глубокоуважаемый Генрих Григорьевич!

Я решаюсь беспокоить Вас этим письмом только потому, что моя просьба касается одного очень старого и преданного театру работника. 9 декабря прошлого года был арестован Алексей Александрович Прокофьев, работавший в Московском Художественном театре со дня его основания, то есть около 35 лет, – сначала в должности заведующего буфетом, а последние годы – и столовой театра. Исключительная любовь и преданность А.А.Прокофьева делу театра в связи с безусловной честностью в исполнении своих обязанностей заставляют меня убедительнейше просить Вас лично ознакомиться с его делом и отнестись к нему снисходительно, так как мне не хочется верить, что А.А.Прокофьев мог допустить ошибку в работе из побуждений личного интереса. 60-летний возраст А.А.Прокофьева и его тяжелая сердечная болезнь дают мне надежду, что Вы, глубокоуважаемый Генрих Григорьевич, не откажете мне в моей просьбе о возможном смягчении его участи”.

Алексея Александровича тогда освободили. Но на этом его злоключения не закончились. Уже в конце 1933 года были отправлены новые официальные прошения – на этот раз народному комиссару финансов. Пишут и сотрудники МХАТа, прося за своего коллегу, и сам Прокофьев.

“Заявление

35 лет работаю я в Московском Художественном академическом театре Союза ССР им. Горького в качестве заведующего буфетом и столовой, причем с 1892 г. по 1925 г. я работал на определенном жаловании, а с 1925 г. по I/VI.30 г. лично содержал этот буфет, т.к. Дирекцией театра содержание буфета было признано для себя нецелесообразным. За указанное время за мной накопилась задолженность по налогам, которая после ликвидации мною всего имущества и инвентаря для ее погашения, вместе с наросшей пеней на сегодняшнее число составило недоплаченную сумму около 15 000 рублей. Ликвидировав I/VI.32 г. аренду буфета, я с того же числа, т.к. буфет и столовая опять перешли в ведение Дирекции театра, остался на службе в Театре в качестве заведующего тем же буфетом. Из получаемого жалования с меня удерживался установ-ленный процент в погашение указанной задолженности, но вносимые мною суммы не только не погашают, но даже не уменьшают моего долга государству, ибо начисляемая пеня превышает суммы погашения. Все мое имущество домашнего обихода продано в погашение этого долга, и у меня ничего, кроме жалования, сейчас нет. Мой преклонный возраст не позволяет мне надеяться до конца жизни погасить долг. Из 50-ти лет работы по найму я только около 5-ти лет имел свое дело, причем частником я стал единственно потому, что не хотел бросать дорогого для меня, лично мною налаженного в продолжении свыше 30-ти лет дела. За свою долгую работу в МХАТе я так с ним сроднился, что расстаться мне непосильно, и я принужден был, дабы не уходить из Театра, взять в аренду тот буфет, в котором прослужил к тому времени 33 года.

Прошу Вас сложить с меня указанную недоимку по налогам.

31 декабря 1933 г.”.

От возмещения задолженности Алексей Прокофьев в 1934 году был освобожден.

“Благодарю за баловство вкусными вещами”

Во второй половине 1930-х годов, кажется, служебные неурядицы оставили Алексея Прокофьева. Работа столовой и чайного буфета при театре была отлажена, меню стало обширным, в театре обедало ежедневно до пятисот человек. “Скажу, не хвалясь, что обеды хорошие и никаких жалоб нет, – писал Прокофьев в 1938 году в докладной записке Пленуму РАБИС. – Вся беда в том, что помещение для столовой слишком мало, никаких удобств в виде специальных шкафов и ледников нет, и нет места, куда их ставить. Кладовая очень маленькая, а подвал находится очень на далеком расстоянии, чуть ли не на другой улице, ввиду чего продукты нельзя заготовить на неделю, а только на 1-2 дня”.

К тому времени в Художественном театре осталось не так много людей, которые присутствовали при его создании. Чем дальше, тем больше основоположники МХАТа воспринимали Алексея Александровича почти как члена семьи. А тот всегда помнил их именины, дни рождения и другие важные даты, да и просто баловал их подарками без всякого повода.

Письма к Прокофьеву от Лилиной, Немировича-Данченко, Москвина, которые хранятся в архиве Музея МХАТ, лапидарны, но полны настоящей нежности.

Вот, например, телеграмма от Константина Сергеевича Станиславского (год отправления неизвестен):

“14 июня

Москва МХАТ Алексею Александровичу Прокофьеву

Глубоко тронут памятью и вниманием благодарю за баловство вкусными вещами. Станиславский”.

А это Немирович-Данченко пишет Прокофьеву из-за границы в 1925 году:

“25 августа

Милый Алексей Александрович!

В моих мыслях, воспоминаниях, переживаниях о нашем театре я постоянно помню Вас, Ваше прекрасное, трогательное отношение ко мне, Вашу неизменную любовь и преданность к театру, Вашу скромность, Ваш ласковый нрав. И всегда у меня чувство теплое и ничем не засоренное.

Год я с Вами не виделся и когда еще увижусь!

И в дальнейшем я буду вспоминать о Вас с такой же сердечностью.

Пишу Вам, уезжая из Европы.

Не забывайте и Вы меня.

Кланяйтесь крепко Анне Петровне <…>

Немирович-Данченко”.

Мария Петровна Лилина писала Прокофьеву и при жизни мужа (“Константин Сергеевич и я встречаем Новый год по-стариковски, оба больные, в постели, разделенные стеной, не видим друг друга и только перекликаемся”, – ее письмо от 1929 года цитирует в своей летописи “Жизнь и творчество К.С. Станиславского” Ирина Виноградская), и после его ухода.

“15 апреля, Москва

Дорогой, милый Алексей Александрович,

Вы меня страшно трогаете Вашим вниманием. Как Вы запомнили день моих именин, это удивительно; спасибо и за фрукты, которые мне рекомендовали кушать больше.

Вчера была на кладбище и отвезла часть цветов, которые получила в изобилии. Светило солнышко, и казалось, что цветы смогут долго украшать могилу; а сегодня у нас опять белоснежная зима, как печально. Крепко жму Вашу руку и обнимаю Вас, любя.

А как пенсия? Движется дело?”.

“28 октября 1939 г.

Дорогой Алексей Александрович!

Я бесконечно была тронута Вашей памятью. Немного осталось в Театре нашем (это слово подчеркнуто. – А.М.) таких людей, как Вы.

Все пришлые, которые нас не знают и не понимают.

Как-нибудь после 1 ноября соберитесь ко мне, поболтаем. А на 29-е, 30-е и 31-е уеду из Москвы отдохнуть.

Обнимаю Вас, будьте здоровы,

Берегите себя

Всегда любящая Вас

М.Лилина”.

“29 апреля 1941

Дорогой Глубокоуважаемый и горячо любимый Алексей Александрович.

Если Вы могли подумать, что я могла Вас забыть в день Вашего шестидесятилетнего юбилея, я буду искренно огорчена. Мне кажется, что в нашем театре я осталась единственная, которая прошла вместе с Вами весь Ваш путь при театре. Ведь мы с Вами знакомы со времен Общества искусства и литературы. Наш славный МХАТ зачат и рожден на Ваших глазах. Затем благодаря Вашим заботам и чудному питанию он вырос, окреп и превратился в Богатыря.

Все это мне известно, глубоко оценено, и за все это кланяюсь Вам низко, низко и обнимаю с бесконечной благодарностью. Примите эту благодарность и от меня и от имени дорогого нам с Вами, ушедшего от нас Константина Сергеевича.

Не могла Вас поздравить в день Вашего юбилея только потому, что в этот день заболела Ольга Леонардовна, и ей делали операцию. Я ужасно волновалась, боялась за нее и голова совсем не работала. Узнала же я о Вашем юбилее только в 7-м часу вечера.

Верьте, дорогой Алексей Александрович, что я никогда не могу забыть Вас или изменить мои чувства к Вам.

Крепко Вас целую

Мария Лилина”.

60-летий юбилей служения театру Алексея Александровича Прокофьева праздновали в апреле 1941 года. А в августе того же года он умер. И, будто фотография, отпечаталось в памяти описание мхатовского чайного буфета начала 1930-х годов, которое дает в своей “Грустной книге” Софья Пилявская:

“Дневной чайный буфет Художественного театра притягивал как магнитом, но в первый свой год в театре мы входить туда не решались. Там сиживали драгоценные наши “старики” первого поколения, и каждого из них окружали группы молодых, тогда уже известных и очень любимых “вторых”. (Константин Сергеевич и Владимир Иванович в буфет обычно не входили, только в особых случаях.) Частенько во время этих посиделок “старики” что-то тихонько рассказывали, например, Михаил Михайлович Тарханов. А он был неистощим. “Молодежь” давилась смехом, но, если становилось невмоготу и смех прорывался – так, Б.Добронравов не умел смеяться тихо, – тогда в проеме арки возникала строгая фигура помощника режиссера, который внятно произносил: “Мешаете!” Тут же все стихало. Но жизнь в буфете с огромным самоваром, где за стойкой стоял старик Алексей Алексеевич Прокофьев, служивший еще со времен “Общества искусства” у Константина Сергеевича, продолжалась”.

Публикацию подготовила Александра МАШУКОВА

«Экран и сцена»
№ 20 за 2022 год.