“Опасные связи” по Шодерло де Лакло, выпущенные Егором Перегудовым в театре “Мастерская П.Н.Фоменко”, – уже не первый случай в практике режиссера, когда сценографическое решение художника Владимира Арефьева определяет собой едва ли не весь спектакль (именно так обстояло дело в “Месяце в деревне” МХТ имени А.П.Чехова). Сценография в “Опасных связях” – даже не первая скрипка, а темпераментный оркестр, аранжирующий необузданные игрища с галантным веком. Трехчасовой “катехизис распутства” погружен театром в спелую мякоть натюрмортов Снайдерса и иже с ним, сервирован с редкой тщательностью и остроумием подлинных маньяков от искусства. Настолько, что даже режиссер в программке, которая вовсе и не программка, а меню, назван шеф-поваром. Сценограф здесь отвечает за фуд-арт и дресс-код (второй не уступает первому), имеются еще су-шеф и световой сомелье. Артистам выпала не самая завидная роль аппетайзеров, основных блюд и десертов – в дополнение примерно к 20 килограммам исходящего съедобного реквизита, от которого ломится стол, вытянувшийся во всю длину Зеленого зала Старой сцены.
Об эпистолярном жанре инсценируемого романа в спектакле Егора Перегудова мало что напоминает – никто не потрясает листами писчей и промокательной бумаги, конвертами, перьями. Лишь всеведующая горничная (Елизавета Бурмакова), развалившись в кресле в отсутствие господ, деловито достанет из спрятанного книжного томика стопку испещренных буковками листов со следами сургуча и сосредоточенно погрузится в нюансы хозяйских интриг, которые для нее не такой уж секрет.
Дегустация порока, а заодно всех красочных деликатесов на столе, происходит под “благотворную для пищеварения музыку” К.Монтеверди, Дж.Б.Перголези и Г.Пёрселла. И эта благотворность весьма кстати, поскольку дегустировать артистам приходится много, жадно, порой вызывающе похотливо и в бешеном темпе. Страстные взаимоотношения с пищей приравнены к взаимоотношениям с чужой плотью. Не случайно над пиршественным столом имеется зеркало во всю его длину, способное менять угол наклона. Над распростертым же в обморочном блаженстве телом госпожи де Турвель – среди графинов, блюд, яств и подсвечников со свечами – маркиза и виконт священнодействуют со столовыми приборами, скармливая друг другу по кусочкам чужую добродетель. Зрелище ощутимо отдает привкусом мертвечинки не только по причине присутствия дичи на столе и мертвых душ за столом. Картинно драпирующий фрагмент столешницы роскошный ковер тоже уводит мысли в сторону кладбища – к знаменитому мозаичному ковру-надгробию Рудольфа Нуреева на Сен-Женевьев-де-Буа.
Было бы нечестно не сказать об актерах, вносящих в это сумрачное гастрономическое буйство существенные, хотя и не самые яркие краски. Полина Кутепова играет маркизу де Мертей предсказуемо тонко – ее откровения, почти исповедь, в начале второго акта неизбежно напоминают о несравненном монологе Молли в “Улиссе” Евгения Каменьковича. Серафима Огарева – вполне ожидаемо – предстает в образе президентши де Турвель грациозной и изящной, Дарья Коныжева исполняет роль Сесиль де Воланж абсолютно естественно и по-подростковому залихватски. Но все порхания героинь вокруг стола, под столом и через него, сладострастное поедание сельдерея, помидоров, винограда, дыни и всяких экзотических фруктов (за каждым гастрономическим актом кроется многозначительная отсылка к телесности) теряют всякий смысл, сталкиваясь с вялостью и тяжеловесностью, чтобы не сказать полной асексуальностью, героев их помыслов: виконта де Вальмона в исполнении Томаса Моцкуса и шевалье Дансени в исполнении Рифата Аляутдинова.
Демонстративно устранившись от реальности за окном, спектакль Егора Перегудова вроде бы сосредоточен в своей сердцевине на онемении чувств и атрофии эмпатии, на страсти к манипуляциям людьми, на умении договориться с остатками совести при любых обстоятельствах. И это в точности то, что обступило нас в сегодняшней повседневности, от которой постановщик – вот парадокс – всеми эстетическими способами отгородился. Одни режиссеры, в предчувствии глобального слома прежней жизни, выводят на сцену если не батальное полотно, то эпопею, или создают постпостдраматически искореженный портрет современности, другие же, пребывая в самой гуще этого слома, мастерски смакуют оттенки и детали великолепного, но безжизненного натюрморта. В наши времена в центральную часть подобного великолепия уместнее было бы, кажется, водрузить череп – и не только ради напоминания о барочном жанре vanitas, но для корректировки тональности.
Мария ХАЛИЗЕВА
«Экран и сцена»
№ 15 за 2022 год.